4. Направления в философии науки
Томаса Куна интересовал анализ "сущностного напряжения" в рамках научного исследования между "конвергентным мышлением" и "дивергентным мышлением". В этом разделе мы рассмотрим напряжение, порождаемое в рамках философии науки различными (исторически засвидетельствованными) способами рассматривать отношение между философией и наукой. Схематически, различные интерпретации рассмотренной выше "легенды" порождают несколько вариантов понимания задач философии науки.
Допустим, что наука порвала свою связь с философией (наука "не мыслит"). "Чистая" философия остается сама по себе. Она может игнорировать науку. Она может также извне рассматривать науку как предмет рассмотрения среди прочих предметов. Так же, как существуют социология и психология науки, может существовать и грамматика науки (если владение философией есть грамматика).
Допустим теперь, что наука отвергла предвзятые метафизические представления, но сохранила свой философский импульс (наука "мыслит"). Остается специфическая связь между философией и наукой - тайное сообщничество, независимое от того, насколько критически настроены сообщники друг к другу. Что общего есть между ними? Это может быть общее стремление к истине. В чем они различаются? Можно предположить, что наука работает над завоеванием новых "кусков" или "порций" знания, а философия, ретроспективно изучает, как наука это делает (философия сопровождает науку как ее методология и история); в этом случае философия и наука дополняют друг друга.
Можно также предположить, что теоретические спекуляции, проспективное мышление изнутри науки представляют собой пробы философского подхода.
Рассмотрим вкратце три намеченные здесь возможности.
4.1. Формальная философия науки. Известные учебники иллюстрируют то, что Сьюзен Хаак называет "лингвистически-концептуально-аналитическим стилем", господствовавшим в англоязычном философском сообществе в течение XX в. Прекрасным примером служит "Введение в философию науки" Артура Папа; у него есть также то достоинство, что оно предупреждает о существовании и других направлений. "Философия науки, как она здесь понимается, не отличима от аналитической философии, с тем лишь исключением, что для нее анализ ограничивается понятиями и проблемами, специально релевантными науке. Это понимание надо отличать от другого представления о философии науки как спекулятивный синтез достижений научного исследования" ... "Курсы логики в значительной мере перекрываются с философией "науки вообще"" ... "Эпистемологию вряд ли можно отличить от философии "науки вообще", если считать ее проблемами проблемы логического оправдания наших мнений, а не (психологические) проблемы генетического объяснения мнений..." [Пап 1962].
Здесь философия существует сама по себе как "аналитическая" дисциплина, инструментами которой являются по существу логика и грамматика. Наука отождествляется с научной продукцией, а именно с научными публикациями. Когда философ интересуется какой-то частью науки, его/ее задача состоит в том, чтобы выделить исходные понятия, проверить, определяются ли должным образом все другие понятия через исходные, выделить аксиомы теории (или аксиоматизировать теорию), убедиться в том, что множество аксиом непротиворечиво и что в конечном счете все аксиомы независимы друг от друга, интерпретировать аксиомы и построить модели, проверить, что выводы автора должным образом выводятся из аксиом или обнаружить недочеты в построении теории... Короче, владение философией относится к языку, средство анализа языка - логика, философия отождествляется с логикой. Логическое исследование имеет дело со структурой знания, а не с его содержанием (по предположению, форма ничего существенного не добавляет к содержанию). В этом контексте философия не является источником знания. Философ - своего рода констебль, государственный служащий, которому поручено восстанавливать или охранять законность и порядок. Подлинно философские проблемы - это проблемы логики.
стр. 131
Бертран Рассел предвосхитил такое понимание философии, когда откровенно заявил, что логика - это "сущность философии": "Всякая философская проблема, подвергнутая необходимому анализу и очищению, оказывается либо на самом деле вообще не философской, либо логической в том смысле, в котором мы употребляем это слово" [Рассел 1914]. Другими словами, философия - либо ничто, либо наука, и философия науки должна быть наукой о науке. Рудольф Карнап, Ганс Рейхенбах символизируют миграцию "научной философии" из Берлина и Вены в Соединенные Штаты перед Второй мировой войной.
В 2005 г. редакция журнала "Синтез" провела изучение вопроса об отношении между формальными методами и философскими исследованиями. Группе современных философов, имеющих опыт философии этого стиля, был задан вопрос: что именно с самого начала привлекло их в формальных методах и какую роль эти методы играли в их философской работе? Ответы позволяют понять, что было достигнуто в этом направлении. Большинство философов, получивших подготовку по логике и математике, получили определенные результаты; например, Адольф Грюнбаум высоко оценил "философскую строгость", с которой он смог показать, что некоторые "теоремы" Евклида не вытекают из посылок без явного формулирования дополнительных постулатов. Были, однако, высказаны и оговорки по поводу использования исключительно формальных методов в философии науки. Свен Уве Ханссон упомянул об "опасности переупрощения", Тимоти Уильямсон возражал против "злоупотребления формализацией" при преподавании программы Дэвидсона в Оксфорде, а Яакко Хинтикка напомнил о неразделимости формы и содержания и о том, что не имеет смысла разрабатывать формализм, не заботясь о его содержательном назначении. Сьюзен Хаак изучила формализм и перешла к прагматизму: "Прагматизм открыл мне глаза на понятие философии, более широкое и гибкое, нежели, как это сформулировал в 1983 г. Тони Куинтэн, "лексикографическое рукоделие" чисто лингвистического анализа" [Хендрикс, Саймонс 2005, 9].
Заботы формальных философов науки скорее фундаментальны и критичны, нежели конструктивны. Они стремятся расчленять, прояснять, обосновывать, убеждаться в том, что наука действует на прочном основании. Кларк Н. Глаймор замечает, что философы сверхчувствительны к противоречивости и имеют склонность упорно возвращаться к исходным посылкам, тогда как ученые скорее склонны идти вперед, не обращая внимания на противоречия. Кроме того, формальный анализ (как и математическая истина) является вневременным и неисторичным. Патрик Саппес уже указывал на "противоречия между теми, кто защищает в качестве базового подхода в философии науки исторические методы, и теми, кто отстаивает формальные методы". Сам он в высшей степени терпимо относится к такому многообразию подходов: "Это противоречие само по себе хорошая вещь. Оно порождает и подобающий дух критики, и подобающее чувство перспективы". В чем же состоит, по Саппесу, специфический вклад формальной философии науки? "Для меня... наилучший способ думать о формальных методах в философии состоит в том, чтобы обеспечивать основания математике и другим наукам. В круг наук я включаю проблему прояснения оснований вероятности".
Рут Баркан Маркус считает, что логики, интересующиеся другими науками, могут по существу внести в них свой критический ум: "Философы, знакомые с работами в области других наук ... оказались также проницательными критиками. Оказалось возможным плодотворное сотрудничество в области лингвистики, права и когнитивной науки". И, наконец, Габриэль Сандю вспоминает, что финский философ Георг Хенрик фон Вригт, сам формальный философ, предвидел смену философского стиля в начале XXI столетия: "На этом самом факультете [в Хельсинки] незадолго до своей смерти фон Вригт предсказал, что наш век будет не веком логики, как предшествующий, а веком спекулятивной философии" [Хендрикс, Саймонс 2005, 14, 17, 20].
Собственно говоря, формальные методы все еще процветают, и не только в англоязычных странах, но и на европейском континенте, может быть преимущественно в приложении к общей теории познания, а не к изучению конкретных наук. Примером может
стр. 132
служить недавняя докторская диссертация на тему "Пропозициональные установки и эпистемические парадоксы" [Егре 2004].
4.2. История и философия науки и историческая эпистемология. Подход исторической эпистемологии (или истории философии науки) коренится в прочной континентальной европейской традиции от Конта и Курно до Дюгема, Койрё и Кангилема. Время от времени она мигрировала на другую сторону Атлантического океана. Ее интересует генеалогия научных открытий, построение научных понятий и теорий, методология установления исторических фактов и/или оправдания научных утверждений, способы научного объяснения и т.д. "Наука механики" Эрнста Маха, "Этапы математической философии" Леона Брюнсвика (1912), "Объяснение в науке" Эмиля Мейерсона (1921), величественная "История космологических учений" Пьера Дюгема (1913 - 1959), "Происхождение и развитие научного факта" Людвига Флека (1935), "Формирование научного духа" Гастона Башляра (1938), "Формирование понятия рефлекса" Жоржа Кангилема (1955), "Астрономическая революция" Александра Койре (1961), "Рост биологического мышления" Эрнста Майра (1982), "Вероятностная революция" под редакцией Лоренца Крюгера и др. (1987). Во всех этих работах (внутренняя) история науки сочетается с философским исследованием того, чем является и чем должно быть подлинное научное исследование. Например, Мах предупреждает, что его критический-и-исторический подход "антиметафизичен"; Мейерсон считает (химическую) науку "по существу онтологической", т.е. отвергает радикальный позитивизм; Майр доказывает, что наука о жизни нуждается в эпистемологической парадигме, отличной от той, которую использует физика.
Томас Кун, которого "история привлекла к себе от физики и философии", настаивает на том, что история и философия науки являются и должны оставаться "отдельными и различными дисциплинами". Жорж Кангилем приводит слова Дийкстерхюйса, что история науки есть "не только память науки, но и ее эпистемологическая лаборатория". На самом деле, говорит Кангилем, "эпистемология всегда была исторической", даже во втором предисловии Канта к "Критике чистого разума" [Кангилем 1988]. Надлежащее эпистемологическое исследование невозможно без исторической контекстуализации. И наоборот, выбор интересного исторического материала может опираться на эпистемологическое суждение: "На деле есть два варианта истории науки: история устаревшего знания и история санкционированного знания, под которым я понимаю знание, сыгравшее активную роль в формировании последующей науки. Без эпистемологии невозможно отличить одно от другого. Первым провел это различие Гастон Башляр" [Кангилем 1968].
Дистанцию между устаревшим и санкционированным знанием иллюстрируют две недавно защищенные докторские диссертации. Одна из них - тщательное исследование медицинских представлений о мигрени в XIX в.; в ней описывается последовательность интеллектуальных мод, в культурном отношении увлекательных, в научном отношении эксцентрических, но предоставлявших пациентам жить с головной болью [Лардро-Котель 2007]. Во второй анализируется возникновение в XX в. понятия нейрона из исследования нервной системы, первоначально имевшего предметом нервные волокна; в ней показано, как разнообразные новые техники и новые стратегии экспериментов, приходящие из разных дисциплин, сошлись воедино, создав нейрофизиологию как науку о нервных клетках и сетях; она дает ясное представление о росте знаний среди многочисленных ошибочных путей [Барбара 2007].
В рамках историко-эпистемологической традиции часто дебатировался вопрос о том, имеет место в развитии науки непрерывность или прерывность. Эрнст Мах показывает, как законы механики постепенно открывались благодаря (биологическому) переживанию движения человеком; он предполагает, что имеет место непрерывный переход от переживаемого опыта к науке, отстаивает описание как демонстрацию и утверждает, что историческое знание необходимо для надлежащего понимания современной науки. Он замечает: "То, что для Гуссерля было унижением научной мысли, а именно ее непрерывная связь с обыденным мышлением, я рассматриваю как элемент величия, потому что именно так наука коренится в глубинах человеческой жизни и оказывает на нее глубокое воздействие" [Мах 1883].
стр. 133
Башляр, напротив, еще в 1938 г. пропагандировал понятия эпистемологического препятствия и эпистемологического разрыва, подчеркивающие разрыв между обыденным и научным способом мышления.
Курно около 1870 г. первым ввел в техническое употребление в истории науки понятие "научной революции". Курно не является радикальным сторонником прерывности, хотя он признает глубинные реорганизации знания, такие как введение Лавуазье количественной химии, заслуживающие характеристики "революционных". Научные революции возродились в XX в. вместе с научными парадигмами. Понятие парадигмы было введено Куном со ссылкой на флековское понятие "стиля мышления" (Denkstil). За ним вскоре последовало введенное Фуко понятие "эпистемы". Историю науки, использующую такие понятия, можно рассматривать как вариант исторической эпистемологии, исходящий из идеи прерывности, философские предпосылки которого заимствуются у структурализма (теория гештальта), - парадигма является концептуальной структурой, а несоизмеримость есть прерывность между структурами. Группа ученых, собравшихся в Билефельде в 1982/83 учебном году, чтобы изучить возрастание роли вероятности в науках, поставила вопрос: было ли это возрастание революционным? Бернард Коген предложил четыре критерия того, имела ли место научная революция. Лоренц Кругер говорит о "медленном росте пробабилизма". Ян Хакинг заключает, что хотя нельзя говорить о вероятностной революции в академическом смысле слова, все же "укрощение случайности и эрозия детерминизма составляют одно из самых революционных изменений в истории человеческого разума" [Кругер 1987, 1, § 2, 3, 4].
Хакинг определяет себя как приверженца другого варианта исторической эпистемологии, черпающего как из аналитического, так и из континентального стилей. Основное направление его - сочетать "локковский императив исследовать происхождение идей" с "историей настоящего" Мишеля Фуко. В результате исторические исследования "производятся не из любопытства по поводу прошлого. Их цель - показать нечто, касающееся нашей современной реальности, нашего нынешнего рассуждения, наших сегодняшних способов исследования" [Хакинг 1989 - 90].
Вместе с историком Лоррейн Дастон осенью 1993 г. Хакинг устроил симпозиум на тему исторической эпистемологии. В докладе, подготовленном к началу симпозиума, Хакинг перечисляет то, чем его вариант исторической эпистемологии не является: это "(a) не исследования изменения теорий... (b) не социальные исследования науки... (c) не познание, не биологическое... (d) не всеобъемлющие картины цивилизации... (e) не деконструкция... (f) не археология, не генеалогия... (g) не наука в действии" [Хакинг 1993]. Эта цитата должна продемонстрировать большое разнообразие субстилей, процветавших в конце XX в. в рамках того, что обычно обозначается ИФС (история философии науки). Для читателя может быть забавным попытаться угадать, кто скрывается за каждой характеристикой3.
4.3. Философия природы/философская антропология. В конце жизни Христиан Гюйгенс написал философский трактат под названием "Космотеорос", в котором, опираясь на недавние астрономические открытия, он строит гипотезы о том, какой на самом деле может быть Вселенная. Она отнюдь не сферична и ограничена, но неизмеримо громадна. Она содержит огромное множество других солнц, помимо нашего, вокруг которых обращаются другие планеты, и эти планеты могут быть обитаемыми: "Так что то, что мы допускаем для планет, поскольку мы этим пользуемся, мы должны подобным же образом допустить и для всех тех планет, что окружают это огромное количество солнц. На них должны быть свои растения и животные, да и свои разумные существа тоже, с тем же восхищением и с тем же усердием наблюдающие за небом, как и мы сами..." [Гюйгенс 1698].
"Космотеорос" Гюйгенса представляет собой ранний образчик современной естественной философии, так же как "Цивилизация и ее неудовлетворенности" есть ранний современный образчик философской антропологии, эссе с гипотезами по поводу неопределенного исхода конфликта (засвидетельствованного психоаналитическими исследова-
стр. 134
ниями и социальными науками) между природной агрессивностью человека и его культурной прирученностью [Фрейд 1929].
Естественная философия - это спекулятивная философия, основанная на научных знаниях и данных, выходящая за пределы того, что имеющиеся данные позволяют нам утверждать, с целью обнаружить единство, или рациональную основу, в том, как устроена природа. Подобные спекуляции остаются, по крайней мере отчасти, уязвимыми для опровержения или коррекции результатами дальнейших научных исследований. Предприятие это рискованное в той мере, в какой оно является и пробно метафизическим, и возможно ошибочным. Французский философ Жан Ларжо тонко проанализировал метафизические дилеммы, между которыми колеблется естественная философия: форма vs материя, механицизм vs динамизм, детерминизм vs случайность, непрерывность vs индивидуация и т.д. "Я хотел подойти к загадке форм, позволяющих воспринимать себя в физическом мире, открываемых математиками на основе непосредственной, или абстрактной, интуиции, в то время как их союз с материей, или, говоря словами Лаутмана, их воплощение, остается недоступным пониманию" [Ларжо 1988].
Некоторые философы, подобно Бергсону, пытались разработать позитивную метафизику, интуиции которой были бы контролируемы эмпирически. Однако Бергсон не признавал за метафизикой роли "гипотетического расширения науки" [Бергсон 1934]; для своей метафизики он рассчитывал на ее собственный доступ к опыту. На самом деле, хотя книгу Бергсона "Творческая эволюция" (1907) можно определить как философию природы, большая часть философии природы является плодом работы ученых, стремящихся достичь синтеза, строя мосты между различными областями науки или предвосхищая направления будущих научных исследований. Так, например, Август Вейсман, руководивший кафедрой зоологии Фрейбургского университета в конце XIX в., спекулятивно предположил, что одноклеточные организмы потенциально бессмертны и что разделение труда между соматическими зародышевыми клетками в многоклеточных организмах (результат естественного отбора) приводит к смертности сомы; он постулировал непрерывность зародышевой плазмы, откуда следовало, что приобретенные признаки не могут наследоваться; его "Очерки наследственности" очень "философские" по своему характеру, однако многие из его интуиции были впоследствии подтверждены цитологическими исследованиями [Вейсман 1889].
Естественная философия процветала в начале XIX в. Поглощенная волной позитивизма, она затем стала маргинальной, пока вновь не появилась в XX в. в ответ на потребность в философии изнутри науки. Эрвин Шредингер в предисловии к своей книге "Что такое жизнь?" сознается, что унаследовал "стремление к унифицирующему, всеобъемлющему знанию" как извинение для физика, представляющего себе молекулярную картину "наследственной кодовой записи", посредством которой живые существа воспроизводят себя. Когда Конрада Х. Уоддингтона в 1960 г. пригласили прочитать ряд лекций в Университетском колледже Вест-Индии в Кингстоне, свою первую лекцию он посвятил "естественной философии жизни"; в ней он объяснил, что у биологических исследований есть как "ремесленный аспект", подразумевающий "попытку управлять миром", так и спекулятивный аспект, выражающий "желание понять мир"; именно это он называет естественной философией. Уоддингтон был одним из первых сторонников биологии систем. Он отдает должное математику и физику Альфреду Н. Уайтхеду за то, что тот "лишил рогов" основную дилемму биологов-теоретиков: должна ли биология сосредоточиться на составных частях или на архитектуре живых существ? Другими словами, сводится ли организм к сумме своих частей или же исследование архитектуры еще один способ узнать нечто новое о составных частях? Уоддингтон придерживается мнения, что в некотором смысле "архитектура важнее составных частей" [Уоддингтон 1961]. Сам Уайтхед полагал, "что мир непостижим во всей своей сложности, и все, что вы можете составить ... должно быть открыто для критики, чтобы вообще на что-нибудь годиться". Он назвал свой философский труд "Эссе по космологии", понимая под "космологией" "философию природы", и определил ее как спекулятивную философию: "Спекулятивная философия есть попытка сформировать непротиворечивую, логичную, необходимую систему общих идей,
стр. 135
в терминах которой может быть истолкован каждый элемент нашего опыта" [Уайтхед 1929].
Научная философия или философия науки? Жак Моно в его "Случайность и необходимость" принимает как само собой разумеющееся, что существует философия, внутренне присущая современной биологии (философия внутри науки), которую надо только сделать явной; например "все живые существа суть в то же время окаменелости", несущие в мельчайших частях своего строения знаки их общих предков [Моно 1970]. Математик Рене Том исходит из предположения, что динамические живые феномены, такие как развитие эмбрионов, и вообще морфогенетические процессы подчиняются математическим ограничениям, которые можно моделировать, используя (количественные) инструменты топологии; философское значение поиска таких "архетипов", согласно Тому, состоит в том, что они дают строго монистическую концепцию живых существ, "растворяя антиномию духа и тела в единой геометрической сущности" [Том 1972]. Эрик Шэссон, опираясь на подготовку в области физики и астрономии, предлагает общую схему универсальной эволюции, способную синтезировать астрофизику и биохимию и "примирить теоретическую деструктивность термодинамики с наблюдаемой конструктивностью космической эволюции". Его амбиции напоминают Уайтхеда: "Космическая эволюция - это поиск принципов, охватывающих и даже превосходящих дарвиновский отбор, объединяющего закона, схемы, лежащей в основе процесса, создающего, упорядочивающего и поддерживающего всю структуру Вселенной, - короче говоря, поиск принципа космического отбора" [Шэссон 2001].
По поводу философской антропологии, развивавшейся в Европе примерно между 1920 и 1960 г., можно также спросить, есть ли это философский способ заниматься наукой или научный стиль философствования. Центральная ее идея, разделяемая фон Уеккюлем, Буйтендийком, фон Вайцзекером и другими, состоит в том, что занимаясь исследованием живых существ, включая людей, мы имеем дело с другими субъектами, а не просто с объектами исследования. Фон Вайцзекер в 1939 г. предложил следующую гипотезу как руководство для исследований в таких науках; он назвал ее Gestaltkreis (цикл структуры). Это общая схема единства восприимчивости и движения: восприятие требует действия, а действие требует восприятия, пассивное и активное переходят друг в друга. Во втором издании своей книги Gestaltkreis фон Вайцзекер отмечает, что то, что он хотел сказать, позднее было блестяще сформулировано французским философом Сартром (в его дуализме в себе/для себя). Сартр, вероятно, читал эту немецкую книгу или слышал о ней (сам он об этом не упоминает). Фон Вайцзекер был одновременно и врачом, имевшим подготовку по неврологии и терапии, и исследователем, имевшим, помимо своей клиники при Гейдельбергском университете, еще и исследовательскую лабораторию. Его клиническая практика была новаторской, он разрабатывал психосоматические процедуры, у него была теория больного, одновременно и (пассивно) претерпевающего болезнь, и (активно) проводящего ее. Наконец, он разработал общую философию того, что значит быть человеком, которую назвал теорией расщепленной личности: "Человеческое существо есть вещь, которая должна быть связана с субъектом (чтобы чувствовать, чтобы быть движимой)" [Вайцзекер 1956].
На собрании Французской философской ассоциации в 1928 г. произошел спор между Габриэлем Марселем и Леоном Брюнсвиком. Предметом спора был вопрос: почему бы не писать романы вместо того, чтобы рассуждать на основе научных данных? По мнению Марселя, богатая фантазия литературного воображения гораздо интересней, чем спекуляция, ограниченная тем, что совместимо с наукой. Брюнсвик ответил: "Что богаче в конкретной действительности - мир воображения или мир научного интеллекта? Этот вопрос поднимали Декарт и Спиноза. И они дали прямой ответ: мир воображения фрагментирован, и прорехи между его фрагментами оставляют место чудесам, тогда как тайны рассеиваются по мере того, как исследование космических движений в двойной обширности пространства и времени раскрывает нам единство и солидарность реального мира" [Бюллетень 1928].
стр. 136
Конечно, написание докторской диссертации в стиле естественной философии требует прочной научной основы, как и философской смелости, но некоторые кандидаты в последнее время приняли этот вызов. Опытный физик защитил диссертацию, в которой предложил пересмотр схемы Уайтхеда на базе новых достижений квантовой механики [Лакост 2004]. Доктор медицины и хирург-педиатр разработал философию боли, глубоко укорененной и очень критической по отношению к современной науке и практике, подразумевающих онтологический дуализм психической и физической боли [Котоби 2007]. В последнем случае философский вопрос очевидным образом возник изнутри клинической науки и практики.