286 В. М. Алпатов

о тмечает при некоторых сходствах и различия, которые оценивает в пользу пражцев: «Понятия равновесия системы и тенденций системы, которые Трубецкой добавил к понятию структуры... доказали свою плодотвор­ность».

В ряде случаев идеи Э. Бенвениста имеют переклички с идеями Э. Сепи­ра, при том что последнее имя не упоминается им. В связи с вопросом о функции в языке и о связи языка и общества Э. Бенвенист писал: «Язык представляет собой наивысшую форму способности, неотъемлемой от са­мой сущности человека, — способности к символизации». Под такой способностью понимается «способность представлять объективную дей­ствительность с помощью "знака" и понимать "знак" как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавли­вать отношение "значения" между какой-то одной и какой-то другой вещью». Ср. идеи Э. Сепира о символизации опыта как важнейшей фун­кции языка. Символизация связывает язык с культурой, которая, явля­ясь человеческой средой, в то же время представляет собой «мир симво­лов, объединенных в специфическую структуру, которую язык выявляет во внешних формах и передает».

Проблема символизации подводила Э. Бенвениста к редко привле­кавшей структуралистов проблеме языка и мышления. Этому вопросу посвящена одна из наиболее интересных его статей — «Категории мысли и категории языка» (1958). Здесь ученый стремился рассмотреть старую проблему на основе опыта, накопленного структурной лингвистикой.

Э. Бенвенист подчеркивал, что «мыслительные операции незави­симо от того, носят ли они абстрактный или конкретный характер, всег­да получают выражение в языке... Содержание должно пройти через язык, обретя в нем определенные рамки. В противном случае мысль если и не превращается в ничто, то сводится к чему-то столь неопре­деленному и недифференцированному, что у нас нет никакой возможно­сти воспринять ее как "содержание", отличное от той формы, которую придает ей язык. Языковая форма является тем самым не только усло­вием передачи мысли, но прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми рамками. Вне языка есть только неясные побуждения, волевые импульсы, выливающиеся в жесты и мимику». Итак, распространенная и в XIX в. точка зрения о невозможности мышления без языка получает у Э. Бенвениста доста­точно последовательное выражение.

В то же время, согласно Э. Бенвенисту, отношения мысли и языка не симметричны и язык нельзя считать лишь формой мысли. Если язык может быть описан вне всякой связи с мышлением, то мышление нельзя описать в отрыве от языка. В связи с этим автор статьи спорит с много­вековой традицией, идущей от Аристотеля, согласно которой мышление первично относительно языка, поскольку оно обладает общими, универ-

Французская лингвистика 40—60-х годов 287

с альными категориями, отличными от специфических для каждого от­дельного языка языковых категорий. К числу таких категорий со времен Аристотеля относили субстанцию, количество, время и т. д.

Для опровержения такой точки зрения Э. Бенвенист разбирает особенности подхода Аристотеля и показывает, что все эти категории так или иначе оказываются категориями древнегреческого языка, на котором писал философ и который только он и учитывал. В системе общих аристотелевских категорий находят отражение система частей речи этого языка (различие имен, в том числе прилагательных, глаго­лов, наречий), набор грамматических категорий (залог, время), суще­ствование особых языковых единиц, в частности глагола бытия, выпол­няющего также функцию связки. Как показывает Э. Бенвенист и в других своих публикациях, логика Аристотеля представляет собой уп­рощенный древнегреческий синтаксис. Разумеется, Э. Бенвенист не счи­тает все эти явления специфическими лишь для древнегреческого язы­ка. Он отмечает общеиндоевропейский характер многих из них, в результате чего данные категории, как правило, есть и во французском языке, отдаленно родственном древнегреческому. Однако эти катего­рии вовсе не обязаны иметь место во всех языках. В связи с этим при­водится пример из языка эве (Западная Африка, современные Того и Бенин), где привычному для европейца единому глаголу бытия соответ­ствует пять совершенно различных глаголов.

Итак, «многообразие функций глагола "быть" в греческом языке представляет собой особенность индоевропейских языков, а вовсе не уни­версальное свойство или обязательное условие для каждого языка». То же, по мнению Э. Бенвениста, относится и к другим «общим категори­ям». Тем самым нет категорий мышления, а есть лишь категории язы­ка, которые, разумеется, могут быть более или менее распространенны­ми, но нет оснований, по мнению Э. Бенвениста, считать какие-то из них эталонными. Поэтому равно неверно считать и то, что мысль независи­ма от языка, используя последний лишь как свое орудие, и то, что в системе языка присутствует «слепок с какой-то "логики", будто бы внут­ренне присущей мышлению».

Разумеется, Э. Бенвенист не отрицает роль мысли в познании и освоении внешнего мира. Он пишет: «Неоспоримо, что в процессе науч­ного познания мира мысль повсюду идет одинаковыми путями, на каком бы языке ни осуществлялось описание опыта. И в этом смысле оно ста­новится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры... Прогресс мысли скорее более тесно связан со способностями людей, с общими условиями развития культуры и с устройством обще­ства, чем с особенностями данного языка. Но возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык — это струк­тура, несущая значение, и мыслить — значит оперировать знаками язы­ка». Тем самым Э. Бенвенист различает две разные вещи: способность