КОН ПСИХОЛОГИЯ ВОЗРАСТА1

По мере развития производительных сил общества возраст, в котором дети могут включиться в произво­дительный труд, зависит в первую очередь от степени сложности этого труда. Прежде чем стать результатив­ным в сложных формах труда, ребенок должен был научиться использованию орудий. Так, Н.Г. Богораз-Тан отмечал: что у приморских чукчей, занимающихся ловлей тюленей, мальчики значительно позднее вклю­чаются в работу, чем у оленеводов. Когда их берут на приморскую охоту, до 16—17 лет они являются скорее помехой, чем помощью. До этого возраста мальчикам доверяют только стрелять из ружья в тюленей с бере­га или помогать при установке тюленьих сетей!?.

В процессе дальнейшего развития общества ору­дия усложняются настолько, что, если их уменьшить, они, сохраняя внешнее сходство с орудиями труда взрослых, утрачивают свою производительную функ­цию. Так, например, если уменьшенный лук не терял своей основной функции — из него можно было выпустить стрелу и попасть в цель, — то уже уменьшенное ружье становится лишь изображением ружья, из него нельзя стрелять и тем более убить дичь, а можно лишь изображать стрельбу. При мотыжном земледелии ма­ленькая мотыга была все; же мотыгой, которой ребенок мог разрыхлять небольшие комки земли — она была сходна с мотыгой отца или матери не только формой, но и функцией. При переходе к плужному земледелию маленький плуг, сколько бы он ни напоминал настоя­щий всеми своими деталями, теряет основные функ­ции плуга: в него нельзя ни запрячь быка, ни пахать им. Овладение детьми орудиями труда расчленяется на два периода: первый связан с овладением несложны­ми бытовыми орудиями, второй значительно сдвигает­ся вперед, к более старшим возрастам, и между ними образуется промежуток.

Этот промежуток окажется тем длиннее, чем слож­нее формы и орудия деятельности, которыми предсто­ит овладеть каждому ребенку данного общества. По мнению Д.Б. Эльконина, именно здесь появляется игра, дающая возможность удовлетворить детские желания жить со взрослыми общей жизнью без включения в результативные формы труда.

Поскольку орудия взрослого труда усложняются постоянно и интенсивно, овладение ими непосред­ственно в ходе производительной деятельности для ребенка становится невозможным. Конечно, за детьми остается бытовой труд с его элементарными орудия­ми, но его уже нельзя считать общественно-произво­дительным трудом, и, самое главное, труд детей уже не так необходим для поддержания благосостояния обще­ства. Дети вытесняются из сложных и наиболее ответ­ственных областей деятельности взрослых, и в конце концов им остается все сильнее сужающийся круг общей трудовой жизни.

Становится необходимым длительный период под­готовки детей к будущему овладению сложными фор­мами и средствами общественного производства, по­этому и выделяется особый социальный институт дет­ства и, соответственно, «рождается» особый период в детской жизни. Как указывает Д.Б. Эльконин, детство возникает тогда, когда ребенка уже невозможно не­посредственно включить в систему общественного воспроизводства. Появляется особый постоянно удли­няющийся период, когда человек активно усваивает базовые элементы социального опыта до достижения достаточной для данной ступени развития общества социальной и психологической зрелости.

Более того, выделившись в истории развития чело­вечества, детство начинает дифференцироваться из­нутри на новые качественные этапы, и в современной науке исследуется качественное своеобразие младен­чества, раннего и дошкольного детства, младшего школьного возраста и т.д. Глава 5

ИСТОРИОГРАФИЯ ДЕТСТВА

Вопросы, связанные с рефлексией периодов разви­тия, касающиеся связи истории развития человека с историей общества и цивилизации, направленные на понимание своеобразия каждого периода жизни далеко не сразу стали предметом научных исследований. К их пониманию человечество шло через практическое отно­шение к ребенку, понимание его особенностей, обнару­живаемых в уходе, в наблюдениях за ним, в организации общения с ним и т.п. Дети всегда были непосредствен­ной реалией жизни взрослого человека, поэтому установ­ки в отношении детства и природы детского обнаружи­ваются во всех эпохах, во всех социальных слоях.

О детстве, детях и проявлениях «детскости» раз­мышляли практически все крупные мыслители про­шлого — Платон, Аристотель, Августин, Я. А. Коменс-кий, Ж.-Ж. Руссо, Г.-В.-Ф. Гегель, К. Маркс, Л. Фейер­бах, Ч. Дарвин и др. Позднее жизненные смыслы взрослого человека, стиль жизни общества и обстоя­тельства и ценности детства становятся предметом специальных исследований М. Мид, Р. Бенедикт, Д. Ти-демана, К. Бюлера, Р. Тейлора, А. Камю, Ж.-П. Сартра, Э. Фромма, И. Хейзинги, X. Ортеги-и-Гассета, 3. Фрей­да, А.Адлера, К.-Г. Юнга, Л.С.Выготского и многих других крупнейших исследователей XX в. Для совре­менной отечественной психологии, социологии и фи­лософии постановка проблемы осмысления детства связана с работами И.С. Кона, Д.Б. Эльконина, Е.В. Зо-лотухиной-Аболиной, Р.Т. Апресяна, А.А. Петракова, Г.Д. Гачева, К.А. Пигрова и др. Мир детства, взросле­ние — неотъемлемая часть образа жизни и культуры любого отдельно взятого народа и человечества в целом, и развивающееся общество познает себя, раскры­вая закономерности развития детей.

Современное изучение детства по сути интердис­циплинарно — понимание его специфики сегодня невозможно без данных антропологии, генетики, куль­турологии, демографии, педагогики, этнографии, пси­хологии и других наук. Сознание современного чело­века практически неспособно представить, смоделиро­вать сознание человека даже недалекого прошлого. В силу культурно-исторического эгоцентризма, мы со­вершенно не в состоянии вообразить, к примеру, как в XIX в. люди обходились без представлений о генети­ческих основах наследственности, теорий обучения, представлений о «Я», свободе, смысле и ценностях жизни и т.п. Многие понятия, пришедшие к нам из научной истории, столетия назад были наполнены со­вершенно иным содержанием, чем сейчас. Но и для мыслителей XVII, XV, XIII вв. понятия предшественни­ков, живших в более ранние периоды истории, были совершенно так же непонятны. Нить преемственности тянется к античности, хотя люди рождались, развива­лись и умирали значительно раньше того, как начали размышлять об этом.

Но прежде чем детство стало специальным пред­метом научного анализа, человечество осмысляло его в живописи, литературе, скульптуре и практической (как мы бы теперь сказали, «народной») педагогике¹. Много интересных фактов, связанных с историогра­фией развития, было собрано французским демогра­фом и историком Филиппом Арьесом, который инте­ресовался, как в ходе истории в сознании художников, писателей и ученых складывались образы детства, отрочества, взрослости и чем они отличались в разные исторические эпохи. Попыткам обнаружить в обшир­ном культурном материале внутреннюю логику, устой­чивые закономерности посвящены его уникальные, эклектичные, но чрезвычайно захватывающие вообра­жение книги «Века детства», «Человек перед лицом смерти», «Ребенок и семейная жизнь при Старом Ре­жиме». Огромный фактологический материал, касающийся эволюции детства, можно также найти в работе Ллойда Демоза «Психоистория», хотя его взгляды и противоположны взглядам Ф. Арьеса.

Известно, что изначально в культуре различалась лишь оппозиция детство-взрослость (переход между ними знаменовался инициацией или передачей специ­ального знания) и частично взрослость-старость (осо­бенно в плане юридического статуса: к примеру, нотари­альные документы Средневековья свидетельствуют о том, что старые, не способные более трудиться люди вверяли себя попечительству близких взрослых, окупая уход за ними наследством или дарением собственности и суще­ственным образом меняя с этого момента образ жизни)². Вычленение других возрастов появляется значительно позже. Вероятно, это было связано прежде всего с не­большой продолжительностью жизни и коротким дет­ством Средних веков. Кроме того, «старая» цивилизация не задумывалась ни о природе, ни о существенности различий между возрастами и потому не располагала понятием перехода (тем более, переходного возраста).

Вслед за Ф. Арьесом³ попробуем проследить, как постепенно в культуре формировались представления о детстве и других возрастах и закреплялись их при­вычные архетипы.

«Открытие детства», по свидетельству Ф. Арьеса, начинается в искусстве приблизительно с XII в. До этого времени искусство напрямую не обращалось к детям — в средневековом мире просто не было места ни для детства, ни тем более для образа детства: детство счи­талось незначительным, «проходным» периодом, быс­тро истекавшим и столь же быстро забывавшимся. «Каким же образом, — спрашивает Ф. Арьес, — чело вечество пришло к версальским карапузам и к детс­ким фотографиям всех возрастов в наших семейных альбомах?».

Детские образы в искусстве X — XII вв. встречают­ся редко. Их можно обнаружить лишь в религиозно-аллегорических сюжетах: это ангелы, херувимы (про­тотип: мальчик-церковный служка) искусства Кват­роченто (Фра Анжелико, Боттичелли, Гирландайо), младенец Иисус в образах Богоматери с сыном, нагое дитя готики. Дети, если они появлялись на полотнах художников, то как уменьшенные взрослые, с сохра­нением пропорций взрослого тела. Изображение же реальных детей очень долго отсутствовало: одно из первых подобных изображений содержится в Еванге­лии Оттона XII в., где, по сюжету, Иисус беседует с детьми, хотя наделе изображены маленькие люди, не имеющие типично детских черт.

Чуть позже религиозные ограничения начинают преодолеваться, и в живописи появляются более «на­полненные жизнью» сюжеты детства Девы Марии и других святых — возникает новая иконография, со множеством бытовых детских сцен (купания и пелена­ния, первых шагов, обучения чтению). На протяжении XV —XVI вв. постепенно оформляется светская иконог­рафия: ребенок в семейном кругу, на руках у матери или рядом со стариком; играющие дети (например, «энциклопедические» брейгелевские «Детские игры»); ребенок, внимающий проповеди; ребенок-подмастерье и т.д., хотя это еще и не изображения реальных детей.

До этого времени фактически и не было знаний об особенностях и природе детства. Детство считалось периодом быстро проходящим и малоценным. Никто не считал, как обычно мы полагаем сейчас, что каждый ребенок уже заключает в себе человеческую личность, требующую внимания, развития и особогого к себе от­ношения. Безразличие к детям, по мнению Ф. Арьеса, было прямым следствием демографической ситуации того времени, отличавшейся высокой рождаемостью и большой детской смертностью. Бытовая сценка того времени, когда ребенок простолюдинки рождался чуть ли не на улице, рядом со сточной канавой или живот­ными, заворачивался в первые попавшиеся тряпки, а то и в материнский подол, вместо соски получал пере жеванный матерью хлеб, завернутый в тряпицу, выз­вала бы шок у современного человека, знакомого с гигиеной, но таковы были вполне привычные реалии того времени.

Одним из первых признаков преодоления психоло­гического безразличия к детству служит появление в XV— XVI в. надгробных барельефов и портретов умер­ших детей. Их смерть, как пишет Ф. Арьес, начала пе­реживаться как действительно невосполнимая утрата, а не как вполне естественное событие. В XV —XVII вв., как свидетельствуют полотна Веронезе, Тициана, Ру­бенса, ван Дейка, Ф. Хальса, возникает тема путти — изображение обнаженной детской натуры, в которой воскрешается образ эллинистического Эрота. Кроме того, появляются первые портретные изображения ре­альных детей и семейные портреты. Как правило, это портреты детей влиятельных лиц или царственных особ в детском возрасте в подобающей их возрасту и про­исхождению одежде, в застывших официальных позах (например, портрет дона Мануэля Осорио Манрике де Суньига с ручной сорокой и кошками Ф. Гойи).

В это же время впервые появляется эмоционально окрашенный интерес к особенностям поведения ма­ленького ребенка и его языку — люди развлекались (как, впрочем, и сейчас), собирая забавные выражения и звукоподражания своих детей и используя их сло­варь, а также привлекая к общению с детьми «язык кормилиц», нянь («кроха (крошка)», «конфетка», «ан­гелочек» и т.п.). Свидетельства тому сохранены в лите­ратуре того времени. Например, в «Божественной ко­медии» Данте находим такие строки:

В тысячелетье также сгинет слава И тех, кто тело ветхлое совлек, И тех, кто смолк, Сказав «ням-ням» и «вава».

Даже в появлении слов, обозначающих детей, ста­новится заметным изменение отношения к ним, нарас­тание их ценности для общества взрослых. Так, само слово «ребенок» лишь постепенно приобрело то значе­ние, которое придается ему сейчас. В староанглийском языке слова, обозначающие маленьких детей («ЬаЬу», «сЫШ», «тГапЬ, «кШ»), сначала не различали их по полу и возрасту. Слово «ЬаЬу»(начальная форма— «ЬаЬе», кстати, вообще среднего рода) появилось в XIV в. как редупликация звуков, издаваемых еще не говорящим, пускающим пузыри («ЬиЬЫе»), ребенком, и восходит к староанглийскому «шамкать беззубым ртом», «бормо­тать». Сначала этим словом обозначали как очень ма­леньких детей, так и очень маленьких животных. К XV в. оно стало вытесняться заимствованным из французско­го «т!ап1» с тем же значением (очень маленький, еще не говорящий ребенок). «1пГапЪ> одно время относилось только к детям знатного происхождения, но потом было широко экстраполировано на детей всех слоев и сосло­вий (вспомните для примера, что дети русских дворян, будучи еще младенцами, зачислялись в так называемую инфантерию — детский кавалерийский полк).

Слово «сЫИ» (архаическое «сЫеЫе») возникло в древнеанглийском как существительное среднего рода и восходит к германскому значению «матка», «бере­менность», «помет (потомство) животного» и к санск­риту, где означало «живот». Сначала оно обозначало ребенка знатного происхождения, потом было перене­сено на детей женского пола, затем на любого ребен­ка, которого еще «носят в матке», а отсюда стало обо­значать новорожденного. Известное нам «Ыё» (бук­вально — «козленок») заимствовано из скандинавского в XII в., но в обиход как обозначение маленького ре­бенка вошло только в XVII в. через воровской жаргон в связи с возникновением особого бизнеса -— похище­ния детей (Иёпар).

Русский язык возводит слово «ребенок» к старосла­вянскому «раб», исходными формами которого были греческое «огЬе» (родственное словам «осиротевший», «наследник») и древнеиндийское «агЬЬаз» — «малень­кий», «мальчик». Слово «раб» могло развиться из слова «сирота», потому что первоначально именно сироты выполняли наиболее тяжелую работу по дому. Сходную этимологию имеет английское «кпауе», в средневеко­вье заимствованное из германского («йег кпаЬе») и первоначально означавшее «мальчик», «слуга».

Русское «дитя» сходно в этимологии с английским «Ьоу» (появилось в XIII в. сначала для обозначения слу­ги, юноши, парня, валета как слуги, оруженосца рыцаря, а позже перенесенного на детей мужского пола) и восходит к древнейшим культурным пластам — индо­европейскому «сШес!»— «кормить грудью, сосать», «доить» (и даже к критомикенскому и греческому «раб»). В русском языке, таким образом, оно приходит к слову «корова», а в староанглийском — к слову «бык» («Ьоиз») — и это значит к важнейшим (закрепленным в азбуковниках и алфавитах) ценностям архаического рода — скоту и жилищу (и даже «малыш» восходит к древнему слову, обозначавшему «мелкий скот»).

Помимо живописных произведений, свидетельства преодоления безразличия к ребенку Ф. Арьес обнару­живает в изменении детской одежды (детей начинают одевать в соответствии с их возрастом), и в факте на­чала пошива специфически детской одежды. Так, он приводит описание костюмов детей на семейном пор­трете Ф. де Шампеня «Дети Анри-Луи Абера де Мон-мора» в Рейнском музее, где художником обозначен точный возраст каждого персонажа, вплоть до меся­цев: «Восемь детей из семьи Абер; самому старшему десять лет, самому младшему — восемь месяцев... Стар­ший, десяти лет, одет как маленький мужчина — он закутан в плащ, и внешне он уже принадлежит миру взрослых. Правда, только внешне. На самом деле он посещает коллеж — учеба в коллеже, таким образом, удлиняет период детства, но пройдет совсем немного времени, и он присоединится к другим мужчинам, чей костюм он уже носит теперь и чьи дела он разделит в лагерях, в торговле или в другой деятельности. Но двум близнецам, трогательно держащимся за руки, обняв­шимся за плечи, по четыре года и девять месяцев; они одеты уже не как взрослые — в длинное платье, кото­рое отличает от женского открытый перед и застежки то в виде пуговиц, то в виде булавок: оно напоминает сутану священнослужителя. ...Самый ранний возраст едва отделен от небытия — голое тельце. Два последу­ющих возраста определены пеленками. Третий соот­ветствует примерно двум годам — ребенок только встал на ноги, но на нем уже платье, и мы знаем, что это мальчик. Четвертый — верхом на деревянной ло­шадке, в том же самом длинном платье с пуговицами в средней части, что и близнецы... оно застегивается спереди и напоминает сутану. ...Двадцатитрехмесячный Франсуа и самый младший восьмимесячный ре­бенок одеты в точности, как их сестра, то есть как маленькие женщины: юбка,, платье и фартук»^.

В Средние века, как только ребенок вырастал из пеленок, его сразу же одевали в костюм, ничем не отличающийся от сословной одежды взрослого. Кос­тюм, собственно, и был свидетельством места, занима­емого семьей ребенка в социальной иерархии. Любо­пытно, что в Японии и Малой Азии каждый период взросления ребенка, а затем и изменения в его карь­ере и личной жизни традиционно оформлялись обря­дами, связанными с символическими нарядами, сим­волическим цветом, который дозволялось носить, и атрибутами одежды, например, «обряд надевания ха-кама» для маленьких или получение наряда лилового цвета при присвоении третьего придворного ранга.

В России ребенка пеленали примерно до пяти ме­сяцев, а потом одевали в одинаковую для мальчиков и девочек рубашечку с пояском, стеганый ватный чепчик, колпачок, иногда — поверх рубашки нагрудничек, на­поминавший жилетку, а на ножки — вязаные чулочки и котики (сапожки, сшитые из мягкого подбрюшного меха овцы). Собственно, уже свивальник часто украшали вышивкой, обшивали лоскутками ткани. На чепчик на­шивали пуговки, бусинки, ленточки, тесемочки, бахро­му, а рубашечка подвязывалась красивым пояском.

Пеленки и одежда младенцев обычно шились из старой материнской или отцовской одежды. Это объяс­нялось не только тем, что выношенная мягкая ткань очень подходила для нежной кожи малыша и символи­чески передавала ему качества предыдущего хозяина, но и традиционным отношением к одежде — ничего в хозяйстве не должно было пропадать, и даже одежда прошлого века могла сохраняться и использоваться у бережливых и аккуратных хозяев.

Только к XVII в. появляется специальная детская одежда, отличающая ребенка от взрослого. Интересно, что для мальчиков и девочек 2 —4-летнего возраста одежда была одинаковой и состояла из детского плать­ица очень простого кроя. Иначе говоря, для того, чтобы отличить мальчика от мужчины, его одевали в костюм женщины, и этот костюм просуществовал до начала нашего столетия, несмотря на изменение общества и удлинение периода детства. Отметим, что в русских крестьянских семьях до революции дети и взрослые одевались одинаково, и, кстати, эта особенность сохра­няется именно там, где нет больших различий между работой взрослых и игрой ребенка.

Анализируя портретные изображения детей на старинных картинах и описание детского костюма в литературе, Ф. Арьес выделяет три тенденции в эво­люции детской одежды:

1) феминизация: вплоть до 40-х гг. XX века костюм для мальчиков во многом повторяет детали женс­ кой одежды (детские платьица, «слюнявчики», кру­ жевные воротники);

2) архаизация: одежда детей в данное историческое время запаздывает по сравнению со взрослой модой и во многом повторяет взрослый костюм прошлой эпохи (так, с середины XVI вплоть до XVIII в. детская одежда есть не что иное, как длин­ нополая одежда с ложными рукавами Средних веков; а короткие, до колена, штанишки мальчи­ ков 20 —30-х гг. — наследие XIX в.);

3) использование для детей высших сословий обыч­ ного взрослого костюма низших сословий (кресть­ янской одежды)⁵.

Отметим, что сначала специфически детский кос­тюм появился для мальчиков и только много позже — для девочек. На Руси вплоть до XIX в. одеждой детям до 6 — 8 лет служила одинаковая для мальчиков и девочек длинная рубашка, сшитая из выношенной родительской одежды, подвязанная пояском. Иногда девочкам «на отличку» шились рубашки, рукава которых были друго­го цвета, чем стан. Использование одежды, не фиксиру­ющей внимание на половой принадлежности ребенка, было обусловлено труднопонимаемым в наши дни пове­рьем, что малолетний ребенок — существо бесполое, которое станет мальчиком или девочкой только «войдя в разум». В зимнюю пору крестьянские дети часто вы­бегали без головного убора, нараспашку, в размочалив­шихся лаптях, поскольку в деревнях считалось, что простуда появляется оттого, что в человека вошел холод, а он входит только в тех, кто слишком тепло одевается. В зажиточных семьях детей старались приодеть: крас­ные рубашечки, плетеные пояски, картузики, сапожки и штаны (они представляли собой две узкие штанины, несоединенные между ног и подрязанные веревочкой на талии) для мальчиков; ситцевые платьица, вышитые рубашечки, яркие платочки на голову для девочек.

Появление детских портновских лекал и собствен­но детской моды как самостоятельного направления в пошиве одежды возникло во второй половине XVIII в. в Англии, по-видимому, под влиянием воспитательных взглядов Ж.-Ж. Руссо⁶. До этого времени детская одежда кроилась и моделировалась как уменьшенная копия одежды для взрослых. Собственно, пока одежда была естественно удобной, то есть от античности до Средневековья, не было и необходимости придумывать особую одежду для детей. И только когда мода стано­вится сложнее, особенно в бургундскую, испанскую эпоху или рококо, это копирование становится все более неудобным для ребенка.

В детских воспоминаниях одной из великосветских дам того времени читаем: «Огромная башня из волос на проволочном или волосяном каркасе, с большим коли­чеством перьев, цветов и лент делала меня выше по крайней мере на локоть. Подошвы высотой в дюйм под моими бальными туфлями с вышитыми золотыми лен­тами должны были сгладить диспропорцию моей ма­ленькой фигуры; несмотря на то, что они не могли урав­новесить высоту моей прически, они были достаточно высоки для того, чтобы я могла касаться земли только носками ног. Панцирь из плотной сетки из китового уса, достаточно твердый и жесткий, чтобы противостоять пуле из ружья, давил на руки и плечи, оттягивая их назад, зашнуровывал тело до бедер в виде жилета. Да еще кринолин...». Так, по описанию, одевали детей из богатых семей в последней трети XVIII в. Трудно поверить, что речь идет о наряде девочки дошкольного возраста. Процесс отхода от подобной традиции отчетливо наметился в конце XIX в. Теперь, если одежда детей и подростков похожа по фасону и украшениям на одеж­ду взрослых, это считается безвкусным и неэлегант­ным. Наоборот, в семьях высшего сословия нарочито детский тип одежды для мальчиков и девочек стано­вится популярным и подчеркивается сверх всякой меры. Одна из городских жительниц того времени в книге «Элегантная домашняя хозяйка» пишет, что «ви­дела девятилетнюю дочь графини Ф., которая дома ходила только в большом переднике, украшенном ши­роким кружевом, и в таком виде была приведена своей воспитательницей на четверть часа даже в салон».

Со временем появляется своеобразная эстетика детской одежды, «мода для детей», исходящая из пред­ставлений взрослых о красоте и функциональности. В XIX в. уже сделаны продиктованные практикой ухо­да за ребенком выводы, что для детской одежды (осо­бенно для детей раннего возраста) не годятся меха, кожа, бархат, атлас, им не нужны башмаки на высо­ких каблуках, корсеты из китового уса, напудренные парики и многослойные кринолины. Но это еще не значит, что детская одежда приобретает необходимые очертания и функции. В одном из модных изданий для женщин XIX в. читаем такую сентиментальную реко­мендацию: «Я должна упомянуть только об одном предмете роскоши, который придает большую элеган­тность самым маленьким, делая ваше нежное розовое создание, дорогая читательница, похожим на принцес­су: это обильное применение кружев, которые наши­ваются на столь же эффектный кашемир цвета сли­вок. Нежный, прекрасный цвет кожи детского личика ничем так не подчеркивается, как тонким обрамлени­ем из кружев; в воздушном платье из кружев, кото­рое, вероятно, выглядит слишком претенциозным, что, однако, уравновешивается простым фасоном, ваше любимое дитя кажется ангелочком, не так ли? Не испортите только этот верх элегантности популярным розовым, голубым или даже ярко-красным пояском в виде широкой ленты, опоясывающей мягко пухлень-1и4 кое тельце ребенка» (эти ленты были как раз очень щодны в детской одежде того времени и их можно увидеть даже на портретах детей).

Детская гигиена постепенно становилась предме­том особой заботы матерей. Например, на Руси тради­ция купания малышей имеет довольно долгую историю. Русские крестьяне считали необходимым купание мла­денцев. В первый месяц их купали три-пять раз в не­делю, до года — два-три раза в неделю, поскольку считалось, что купание придает бодрость и здоровье, смывает неблагоприятные воздействия «иного мира», с которым, по поверьям, ребенок еще тесно связан и после рождения. Мыли ребенка с молитвой («Вода текучая, / Дитя растучее, / С гуся вода, / С тебя худо­ба, / Вода книзу,/ А дитя кверху») в хорошо протопле-ной бане или возле печи в воде, настоянной на травах: васильке, череде, мяте, руте, душице, любистоке, чере­де, сенной трухе (для красоты лица и белокожести). В воду бросали серебряные монеты (чтобы обеспечить будущую жизнь в богатстве), соль (для «отвердения -косточек» и защиты от дурного глаза), подливали освя­щенную в церкви воду (как защитное средство). Тра­диционно ребенка мыли мягкой тряпочкой или клоч­ком овечьей шерсти, иногда парили маленьким бере­зовым веничком (чтобы укрепить мышцы). Вымытого ребенка смазывали лампадным маслом от опрелостей, посыпали картофельной мукой или мелкими опилка­ми. Воду из-под мытья выливали и, кроме ребенка, в ней никого не мыли и ничего не стирали, поскольку она считалась «нечистой». Но такое отношение к купа­нию детей было свойственно далеко не всем культу­рам и, по свидетельству Ф. Арьеса, французские коро­ли воды не знали, а гигиена сводилась к обтираниям. Распорядок жизни маленьких детей значительно отличался от распорядка жизни взрослых, и их режим в большей степени был ориентирован на их потребность больше спать, чаще и понемногу есть. Так, в русских крестьянских семьях к детям до 4 —7 лет относились довольно снисходительно, редко ругали и почти не на­казывали, но наставляли, уговаривали. Часто эти настав­ления носили иррациональный характер: например, детям 2 — 4 лет говорили, что за непослушание их уне­сет серый волчок, страшный Бука, Мамай (Бабай-Ма-май), Кока с огромным ртом, поедающий непослушных детей, ужасный Додон, Мамашина, у которой «голови­ща с дощанище, глазища с пивные корцы». Но страх быстро проходил на фоне материнских заверений, что своего дитятю она никому не отдаст: «Баю-бай, баю-бай, / К нам приехал Мамай, / К нам приехал Мамай, / Просит Арсеньку отдай. / Мы Арсеньку не дадим, / Пригодится нам самим». Более старших детей «полоха-ли» посерьезнее с помощью лешего, чертей, банника, водяного, кикиморы, шишиги и других подобных персо­нажей, если ребенок без спросу убегал в лес, ходил купаться и т.д. Но в целом главным средством воспита­ния в России, как и в других культурах, считалась «лас-кота», особенно, если ребенок рос один в семье.