КОН ПСИХОЛОГИЯ ВОЗРАСТА1

Право носить родовое имя вытекало из природы родовой организации. Известный этнолог Л. Морган полагал, что древние имена родов могли происходить от названий животных или неодушевленных предме­ тов, рода занятий, занимаемой территории и т.д. (на­ пример, М.В. Ломоносов в «Материалах к Российской грамматике» описывает «отечественные, или родину значащие имена»: Москвитин, Костромитин и т.п., а Н.М. Карамзин отмечает, что при Иване Грозном са­ новники в государственных бумагах именовались Дружинами, Тишанами, Истомами, Неудачами, Хозя­ евами «единственно с прибавлением христианского отчества»).

Под влиянием церкви с 988 г. стали распростра­няться предусмотренные церковным каноном и кален­дарем христианские имена, но образованные от нари­цательных слов греческого, латинского, древнееврей­ского и других языков, они сначала воспринимались как непонятные, странные и трудные для произноше­ния. С XII к XVI в. употребление таких имен расширя­ется, но еще долго сохраняется традиция давать два имени, христианское и «мирское», например: князь великий Гавриил, нареченный Всеволод; князь Федор, а мирьскы Мстислав; во святом крещении Полагья, а княже Сбыслава. С XVI в. этот обычай подхватывается более низкими сословиями (дьяк АлексЪйко, порицае­мый Владычко (1377г.); Иван Волк Курицын, дьяк мос­ковский (1492г.)).

Следующий период связан с расслоением в соци­альном плане. Уже летописцы подметили «княжеский» характер некоторых имен (Святослав, Святополк, Во-лодимир, Всеволод, Брячислав и др.), а в дальнейшем социальная дифференциация дает о себе знать и в форме имен (так, Петр, Иван — для бояр и дворян; Петрушка, Ивашка— для простого народа). Право называться с отчеством или иметь фамилию имели только привилегированные слои общества. В России княжеские, а за ними боярские фамилии возникали с XIV до середины XVII вв.; фамилии же горожан, за исключением именитого купечества, не установились окончательно даже к началу XIX в.; фамилии духовен­ства созданы только в XVIII и первой половине XIX в., а крестьяне и до середины XIX в. фамилий не имели. В большинстве своем фамилии образованы от отчеств, в основе которых — имя отца, церковное или нецер­ковное (Васильевы, Ивашевы, Третьяковы, Барановы и др.). Среди них редки фамилии по названиям владе­ний, как, например, у польской шляхты.

О славянских именах-прозвищах (как, например, Первушка, Одинец, Третьяк у крестьян Кирилло-Бело-зерского монастыря) сведений практически не сохра­нилось. Римские же и греческие прозвища известны: например, Насмехающийся — прозвище М. Красса, деда триумвира; Рожденный в Азии — прозвище Л. Корнелия Сципиона; Флейтист — Птолемей XI, отец Клеопатры; Остроумный — римский всадник П. Волумний; Долго-1 числа 702 года писаться целыми именами с прозва­ниями, а полуименами никому не писаться». Но еще долго в документах встречаются Емельки, Ваньки, Никитки, а в синодиках называются роды попа Худо­бы, Постника Лопатина, Истомы Стародубца, Смирно­го Отрепьева, Замятии Хонина и др. Прозвища вообще не выходят из обихода с исчезновением неканоничес­ких имен и, как известно, функционируют и возника­ют и в наше время.

В эпоху феодализма имя, свидетельствовавшее о принадлежности к роду, утверждало общественное положение его владельца, позволяло занимать опреде­ленную ступень служебной лестницы, определяло его положение среди других семей. Для подтверждения наследственных прав на имущество и имя составля­лись росписи. К примеру, во Франции в 1539 г. коро­левский ордонанс закрепил за каждым французом его семейное имя, кличку, прозвище, и под этим именем (и ни под каким другим) он и его потомки отныне и наве­ки должны были записываться в церковно-приходских книгах. Менять его по своей прихоти, как это основе которых — имя отца, церковное или нецер­ковное (Васильевы, Ивашевы, Третьяковы, Барановы и др.). Среди них редки фамилии по названиям владе­ний, как, например, у польской шляхты.

О славянских именах-прозвищах (как, например, Первушка, Одинец, Третьяк у крестьян Кирилло-Бело-зерского монастыря) сведений практически не сохра­нилось. Римские же и греческие прозвища известны: например, Насмехающийся — прозвище М. Красса, деда триумвира; Рожденный в Азии — прозвище Л. Корнелия Сципиона; Флейтист — Птолемей XI, отец Клеопатры; Остроумный — римский всадник П. Волумний; Долго- рукий— Артаксеркс I; Мясник— император Опилий Макрин (прозван так за кровожадность).

Постепенно угасали и некалендарные, неканони­ческие имена: если в начале XVII в. еще встречаются Богдан, Любимко, Милован, Первуша, Ждан, Истома, Дружинка, Милюта, Потешко, Томилко, Посничко, Без-сонко, Девятка и т.п., то к концу его 90 — 95% имен — канонические. В Дозорной книге 1615 г. по Воронежу указано 1013 человек с христианскими именами.

В 1701 г. Петр I специальным указом запретил в документах использование «полуимен»: «На Москве и в городах Царевичам и Боярам и Оконичим и Думным и Ближним и всех чинов людям Боярским и крестья­нам к Великому Государю в челобитных и в отписках и в приказных и домовых во всяких письмах Генваря 1 числа 702 года писаться целыми именами с прозва­ниями, а полуименами никому не писаться». Но еще долго в документах встречаются Емельки, Ваньки, Никитки, а в синодиках называются роды попа Худо­бы, Постника Лопатина, Истомы Стародубца, Смирно­го Отрепьева, Замятии Хонина и др. Прозвища вообще не выходят из обихода с исчезновением неканоничес­ких имен и, как известно, функционируют и возника­ют и в наше время.

В эпоху феодализма имя, свидетельствовавшее о принадлежности к роду, утверждало общественное положение его владельца, позволяло занимать опреде­ленную ступень служебной лестницы, определяло его положение среди других семей. Для подтверждения наследственных прав на имущество и имя составля­лись росписи. К примеру, во Франции в 1539 г. коро­левский ордонанс закрепил за каждым французом его семейное имя, кличку, прозвище, и под этим именем (и ни под каким другим) он и его потомки отныне и наве­ки должны были записываться в церковно-приходских книгах. Менять его по своей прихоти, как это было раньше, запрещалось. В России между 1542 и 1547 гг. была составлена так называемая «Румянцевская редак­ция родословной росписи», позже оформленная как «Государев родословец». Цель подобных росписей — показать родовитость великокняжеских домов, закре­пить степень родства между отдельными лицами, а также связь с царским домом. В 1550г. появляется «Тысячная книга», а в 50-х гг. XVI в. «Дворовая книга», в которых переписан личный состав дворянства, да­ются подробные сведения о службе при дворе, учас­тии в войнах, земельных владениях и отдельные био­графические сведения.

Такие росписи содержат почти исключительно муж­ские имена, что связано с патриархатом, узаконившим наследование частной собственности по мужской линии. Имя также переходит от отца к сыну. Родовое имя да­вало родовые права, свидетельствовало о месте челове­ка в обществе, о его юридических и материальных пра­вах и т.п. С развитием общества имя' обрастает соци-. альными коннотациями, в частности, появляются слова, обозначающие должности, титулы, формулы знатности, разгружающие имя как знак, выделяющий отдельную личность, от несения дополнительных функций.

Традиционно-семейный ряд обязывает всех членов семьи иметь определенные, апробированные в тради­ции рода, имена. С.Б. Веселовский приводит примеры прозвищных имен некоторых русских дворянских се­мей, где на протяжении нескольких поколений детям давались имена, использующие «ботанические» (Тра­ва, Осока, Пырей, Щавей, Ветка) и «ихтиологические» (Окунь, Сом, Карась) названия. В семье актеров Са­довских традиционно чередовались два имени: Миха­ил и Пров. Иное имя могло означать и новую судьбу для его носителя: так, у М. Горького в «Жизни Клима Самгина» имя Клим, выходящее из традиционного ряда имен семьи Самгиных, сразу поставило мальчика в необыкновенные условия и предопределило его не совсем обычную для его семьи судьбу.

Многие имена возникли естественным путем, неко­торые в силу определенных политических и социальных обстоятельств формировались искусственно. История антропонимики — исключительно интересная область культурно-лингвистических и психологических иссле­дований — пока еще не очень разработана, тем не ме­нее особую ценность в ней представляют словари, со­держащие систематизированный антропонимический материал, например, «Толковаше именам по алфавиту», «Сословие именъ по азъ вЪди о стыхъ боушихъ в свят-цех о толковании словенска языка» Максима Грека (XVI в.) со списками более позднего времени, «Лекси- кон славеноросский и имен тлъкование» Павмы Бе-рынды (1627 и 1653гг.), месяцесловы, составленный М.Я. Морошкиным «Славянский именослов, или Собра­ние славянских личных имен в алфавитном порядке» (1867 г.), «Словарь древнерусских личных собственных имен» Н.М. Туликова (1903 г.), «Словарь русских лич­ных имен» Н.А. Петровского и охвативший XV — XVII вв. труд С.Б. Веселовского «Ономастикой. Древнерусские имена, прозвища и фамилии» (1974 г.) и др.

История ономастики восходит к средневековой лексикографии, которая уже с XIII в. включала имена собственные в словари и толковала их наряду с обыч­ными словами. В состав ономастиконов, месяцесловов, азбуковников входили личные имена, фамилии (или их прообразы), прозвища, этнонимы. Среди личных имен основную массу составляли религиозные имена, име­на апостолов и евангелистов, ангелов и архангелов, других общечтимых и почитаемых в отдельных местах святых. Толкования именам, большая часть которых греческого происхождения, даются через переводили приведение эпитетов: Петръ — раздръшая, Павелъ — съвЪтникъ, Анна — слава, благодать и т.д. Для некото­рых имен в словарях приводится этимология, напри­мер: Борис — от евр. ворис — вЪтр с полночи.

В XVIII — XX вв. значительные преобразования на­блюдались не только в именах, но и в отчествах и фамилиях, а также в самих формулах именования. В частности, в России со временем складывается трех­членная структура именования (фамилия, имя, отче­ство), распространяющаяся постепенно и на женщин.

XIX и XX вв. демонстрируют тенденцию сокраще­ния репертуара имен. Кроме того, именник становит­ся неодинаковым для городов и деревень: еще и в начале XX в. русский крестьянский именник напоми­нал городской середины прошлого века — их разделя­ла дистанция длиной чуть ли не в столетие.

Любопытно, что в XVIII —XX вв. ономастическая система пополняется новой единицей — псевдонимом, получившим широкое применение в общественной жизни и литературе. В это же время встает и вопрос о праве перемены имени его носителем.

Некоторые ритуальные перемены имени суще­ствуют исторически и связаны, как правило, с особы- /У ми событиями в жизни человека. Например, перемена имени практиковалась у египетских фараонов при их вступлении на престол. В тронных именах отражалась религиозная настроенность и политический курс пра­вителя, и имена монархов, предназначенные для тор­жественного провозглашения, изобилуют длиннотами. Во все времена люди, принимающие религиозный сан, поступающие в монастыри, меняют свое мирское имя. Наполеон в 1803 г. разрешил французам в исключитель­ных случаях менять фамилии (личные имена офици­ально разрешили изменять только в середине 80-х годов XX в., да и то с большими трудами), но запретил давать детям какие бы то ни было имена, кроме тех, что зна­чатся в республиканском и католическом календарях, или имен исторических персонажей.

Исторические перемены в послереволюционной России вызвали к жизни и некоторые ономастические новшества. Может, послереволюционные российские Электроны, Красармы, Первомаи и Авангарды, Дазд-рапермы (от «Да здравствует первое мая!»), Лагшми-вары («Лагерь Шмидта в Арктике») и Оюшминальды («Отто Юльевич Шмидт на льдине») поприветствовали бы мудрый консерватизм Наполеона, законодательно умерившего произвол родителей: все-таки ни одну юную француженку не нарекли Мюратой или Талей-раной, и не появилось в 1806 году ни одного новорож­денного Аустерлица. В России же имена-«неологизмы» были достаточно распространены: так, у алтайцев за­фиксированы даже имена Пионер, Командир, Октяб­рят, Танкист, Навита, Союза, Плаката, Столица, в других областях — Ким, Владлен, Гертруда, Вилора, Мира, Гения, Октябрина, Энгельсина, Марлен и т.п.

Уважительных мотивов для смены фамилии не­сколько: это желание потомков сохранить фамилию какой-либо ветви своей семьи, не имеющей наследни­ков; неблагозвучный, смешной, оскорбительный харак­тер фамилии; ее «иностранность»; желание облагоро­дить свою кажущуюся простоватой фамилию. Тем не менее, как показывает анализ европейских фамилий, сохраняется огромное количество старых и не то что смешных или нелепых, а откровенно непристойных, унизительных, оскорбительных фамилий (бывших кре-/0 стьянских прозвищ).

Но если во Франции естественные порывы роди­телей по выбору имени ребенку сдерживаются законом и общественным мнением, то во многих странах этого давления и вовсе нет. К примеру, в США в одном толь­ко Сиэтле в год фамилии и имена меняют более 5000 людей.

Бельгийские социологи исследовали, какими мо­тивами руководствуются современные родители, давая имена своим детям. В родильном отделении одной из больниц Фландрии они подробно расспрашивали мате­рей обо всем, что имело отношение к выбору имени для новорожденного: откуда им пришло в голову это имя, знают ли они лично людей с такими именами, как зовут их самих и знают ли они, почему им достались эти имена, как зовут их родителей, почему они выбрали им имен­но это имя, каких имен они не желали бы своим"детям и т.п. Обнаружилось, что на 69 мальчиков и 66 девочек повторяющихся имен пришлось 111. Аналогичной со­временной статистики для России нет, но интуитивно понятно, что у нас совпадающих имен было бы гораздо больше.

Давление христианского календаря на выбор имен для детей ослабевает на Западе везде, кроме, может быть, Франции, где единственной альтернативой святцам яв­ляются просветительские фантазии Конвента. В отли­чие от консервативной Франции, бельгийцам, как и другим европейцам, хочется имен новых, оригинальных. Чаще всего имена родители черпают из личных контак­тов. Больше трети имен были выбраны из специальных «именников» — распространенных изданий со списка­ми всевозможных личных имен; 14% — из телевидения, 5% — из литературы, по 3% — из журналов, газет и кинофильмов. Всего несколько имен были даны в честь родителей, и несколько родители «придумали са.ми». Но на самом деле влияние средств массовой информации может быть куда большим, чем кажется родителям, а влияние личных контактов — несколько меньше. Во всяком случае, на вопрос о том, кого еще они знают с подобными именами, почти половина опрошенных смог­ла назвать только героев телеэкрана.

Что же касается мотивации, то, согласно опросу бельгийских испытуемы Но если во Франции естественные порывы роди­телей по выбору имени ребенку сдерживаются законом и общественным мнением, то во многих странах этого давления и вовсе нет. К примеру, в США в одном толь­ко Сиэтле в год фамилии и имена меняют более 5000 людей.

Бельгийские социологи исследовали, какими мо­тивами руководствуются современные родители, давая имена своим детям. В родильном отделении одной из больниц Фландрии они подробно расспрашивали мате­рей обо всем, что имело отношение к выбору имени для новорожденного: откуда им пришло в голову это имя, знают ли они лично людей с такими именами, как зовут их самих и знают ли они, почему им достались эти имена, как зовут их родителей, почему они выбрали им имен­но это имя, каких имен они не желали бы своим"детям и т.п. Обнаружилось, что на 69 мальчиков и 66 девочек повторяющихся имен пришлось 111. Аналогичной со­временной статистики для России нет, но интуитивно понятно, что у нас совпадающих имен было бы гораздо больше.

Давление христианского календаря на выбор имен для детей ослабевает на Западе везде, кроме, может быть, Франции, где единственной альтернативой святцам яв­ляются просветительские фантазии Конвента. В отли­чие от консервативной Франции, бельгийцам, как и другим европейцам, хочется имен новых, оригинальных. Чаще всего имена родители черпают из личных контак­тов. Больше трети имен были выбраны из специальных «именников» — распространенных изданий со списка­ми всевозможных личных имен; 14% — из телевидения, 5% — из литературы, по 3% — из журналов, газет и кинофильмов. Всего несколько имен были даны в честь родителей, и несколько родители «придумали са.ми». Но на самом деле влияние средств массовой информации может быть куда большим, чем кажется родителям, а влияние личных контактов — несколько меньше. Во всяком случае, на вопрос о том, кого еще они знают с подобными именами, почти половина опрошенных смог­ла назвать только героев телеэкрана.

Что же касается мотивации, то, согласно опросу бельгийских испытуемых, 44% имен выбирается за кра­соту звучания и 37% — за краткость и простоту произнесения («его не переиначишь»); 17% согласуется с именами других детей в семье; 15% — оригинально; 14% — хорошо сочетается с фамилией. 17% детей наре­каются именами из-за их символического значения, а 7% имен выбирается за национальный колорит («звучит по-фламандски») и 4% — «за старину». 6% семей выбра­ли определенное имя ребенку в честь кого-то из членов семьи, а 5% дали детям иностранные (французские) имена. Очевидно, что эстетические мотивы не то что преобладают, а чуть ли не подавляют все остальные при выборе имени для ребенка.

Не менее любопытны причины, по которым име­на отвергаются: 29% испытуемых категорически отвер­гли для своих детей англо-американские, а 23% — вооб­ще любые иностранные имена (особенно французские). Кстати, иностранные имена отвергаются не только в Бельгии или Франции, но почти повсеместно в Европе и России. 19% имен были отвергнуты как «старомод­ные»; по мнению опрошенных, 18% имен имеют отри­цательный образ в средствах массовой информации. Причиной для отвержения 36% имен стала их высокая распространенность и традиционность («слишком фла­мандские»); по причине длины и труднопроизносимос-ти отвергаются 23%. Любопытно, что в неприятии имен чисто эстетические мотивы играют куда меньшую роль, чем в их предпочтении, и это — лишнее подтверждение известного психологам и социологам факта, что поло­жительный и отрицательный выбор регулируются раз­ными психосоциальными механизмами.

Интересно, что англо-американские имена при их общей непопулярности встречаются лишь у наименее образованных родителей во всех странах. Здесь можно провести аналогию с нашими многочисленными в пос­ левоенные годы Арнольдами, Артурами, Генрихами, Германами, Альбертами. Правда, эти имена были попу­ лярны в основном не у необразованных родителей, а, скорее, у тех, кого было принято называть «интелли­ гентами в первом поколении». Телевидения тогда не было, зарубежных фильмов тоже смотрели немного, и людям малообразованным просто неоткуда было почер­ пнуть эти имена. Для людей же, только начавших при­ общаться к мировой культуре, эти имена казались и пре­ стижными, и эстетичными, и «неизбитыми». /У-

Некоторое время назад в Европе и России появи­лась обратная тенденция — давать детям старинные, исконно национальные имена. Кстати, посещающие Рос­сию иностранцы уверяют, что мало где в мире сегодня репертуар имен, особенно женских, так невелик и мало где можно встретить в одной комнате или одном учреж­дении так много людей с одинаковыми именами. Сегодня эта тенденция исчезает, но уже не за счет иностранных имен, а в основном за счет имен, долгое время считав­шихся «устаревшими» или «простонародными» (Дарья, Аксинья, Агафья, Евдокия, Прасковья, Фекла, Иван, Федор, Петр, Василий). Но, насколько можно судить, в оборот возвращено совсем немного старых имен.

Но вернемся к проблеме «Я» в родовом сооб­ществе. Конечно, монолитность и неподвижность психологии архаических обществ не стоит преуве­личивать. Живые традиции предполагают вариатив­ность, за счет которой, собственно, и формируется человеческая история. Поэтому уже в первобытно­сти есть проблема выбора, отраженная в мифах: герои часто не делают того, что общепринято, не ходят туда, куда надо, или ходят не туда, куда при­нято, не слушаются того и тех, кого должны, но тем не менее являют собой положительное, достойное подражания, начало.

Одной из движущих сил индивидуации и персона-лизации принято считать разделение труда. Человек начинает считать себя особенным тогда, когда его де­ятельность и взаимоотношения с другими становится невозможно свести к какой-либо одной системе свя­зей. На ранних стадиях развития общества разделение труда покоится на природных различиях — половых, возрастных, индивидуальных. Упрощенно можно ска­зать, что все люди одной и той же категории ^(женщи­ны, старики) делают одно и то же, но одни — лучше, другие — хуже; отсюда — разная мера общественного признания, которая преломляется в самооценках.

Общественное разделение труда означает также, что люди стали делать разные вещи, поэтому и крите­рии социальных оценок дифференцируются. Уважение к человеку соотносится не только с качеством испол­нения, но и с общественной значимостью производи мого, с престижностью той специфической деятельно­сти (роли, функции), которую он осуществляет (скажем, во всех культурах почетным считается труд кузнеца, пекаря). Воина можно сравнить только с воином, зем­ледельца — с земледельцем. Индивидуальные свойства теперь могут быть поняты и оценены только в связи с социальными и в то же время не совпадают с ними.

В классовом обществе с наследственными соци­альными привилегиями общественные функции и виды деятельности не выбираются человеком, а даются ему как нечто внешнее, обязательное. В это время намеча­ются различия между личной (рпуасу) и социальной жизнью, подчиненной труду и общению. Проблема эта осознается не сразу. Наследственный характер соци­альных привилегий позволял считать их естественны­ми, природными: индивид наследует свое общественное положение и благородство вместе с кровью и способно­стями своих предков. Платон, к примеру, приписывал людям разного общественного положения разные каче­ства души, а русские крестьяне еще в XVIII в. верили, что на теле царя имеются особые «царские» знаки.

Дифференциация социальных функций и их зак­репление за разными людьми означали, что индивид принадлежит уже не к однородной общине, а одновре­менно к нескольким социальным группам и поэтому начинает воспринимать себя глазами «значимых дру­гих» из этих групп: родственников, друзей, священни­ка, торговых партнеров и т.д. Это интенсифицирует деятельность самосознания, которое должно совмес­тить и интегрировать множественные и порой проти­воречивые представления о себе.

Понятие «Я» не только в индивидуально-психоло­гическом, но и в культурно-историческом контексте имеет ценностный оттенок. Уже в классической латы­ни слово «Едо» употреблялось, чтобы подчеркнуть зна­чительность лица и противопоставить его другим.

С этим связана и сложная психолингвистическая проблема. Известно, что усвоение личного местоиме­ния «Я» дается ребенку с трудом: ему трудно понять, почему различные люди обозначают себя одним и тем же словом «Я», которое и он применяет к себе. Он _. пытается даже монополизировать проблему: пусть толь ко я буду «Я», а ты будь только «Ты» (вспомните «тыб-локо» в рассказе Л. Пантелеева). Табуистическое ис­пользование личных местоимений, когда «Я» фактичес­ки функционирует как собственное имя, характерно и для древнего сознания.

Как пишет И.С. Кон, негласно существует нечто вроде права на «Я», принадлежащего только носите­лям высокого, даже исключительного, статуса: напри­мер, «Я» Бога или вождя (вспомните: «Я сказал») в сравнении с «Я» рядового человека выглядят подчер­кнуто значимо. Подобно прямому взгляду в глаза, кото­рый у многих животных служит знаком вызова, да и у людей тщательно регламентируется, обращение от первого лица, независимо от своего содержания, име­ет оттенок самоутверждения.

Для избежания этого в системе языковых ритуа­лов сложилась косвенная форма обращения, когда тот, к кому обращаются, называется в третьем лице («мой государь», «сеньор», «ваша светлость», «сэр»). Почти­тельность усиливается уничижительными эпитетами в отношении самого себя («раб твой», «покорнейший слуга», «Никишка челом бьет»).

Такая «церемониальная речь» (или «язык титу­лов», как ее назвал шведский исследователь И. Свен-нунг) имеет древнюю традицию практически во всех языках. Особенно изощренные ее формы встречают­ся у народов Юго-Восточной Азии. Так, как указывает И.С.Кон, в китайской или вьетнамской традициях при­нято говорить о себе не в первом, а в третьем лице: вместо «Я» указывается то отношение, в котором гово­рящий находится к собеседнику. Этот обычай воспро­изводит существующую социальную иерархию, и ин­дивид без конца напоминает себе, что перед лицом короля он подданный, перед лицом учителя — ученик, перед старшим — младший и т.д. Его «Я» фактически не существует иначе, как в связи с другим и последо­вательно идентифицируется с его многочисленными семейными и социальными ролями.

В русском языке социальная и психологическая дистанция выражается через форму второго лица (ува­жительное «Вы» или интимно-доверительное «ты»); во и1 вьетнамском же языке эта дифференциация, гораздо

более сложная и тонкая, выражается в выборе фор­мы первого лица, то есть местоимение «Я» может обо­значаться разными терминами: так, слово «той» (эти­мологически — подданный короля) выражает сдер­жанность, расстояние и употребляется только в обращении к младшему, низшему; слово «минь» (пер­воначально — человеческое тело) выражает интим­ность и употребляется в общении с близкими или младшими по возрасту и положению; северовьетнам­ское «тэ» (первоначально — слуга) выражает фамиль­ярность и употребляется в общении между товарища­ми, например, в компаниях; южновьетнамское «куа» выражает товарищество и т.д.

В китайском языке понятие «Я» выражается по-разному в зависимости от того, символизирует ли оно гордость, самоутверждение или самоуничижение. Так, в вежливом разговоре человек описывает себя словом «чэнь» (первоначально — раб, подданный) или словом «моу» («некто», «кто-либо» — значение, прямо проти­воположное уникальности и неповторимости «Я»). В служебной переписке древнего Китая, как пишет И. С. Кон, употреблялось и много других уничижитель­ных терминов для характеристики «Я»: «ню» — раб, низкий; «юй» или «мен» — глупый, «ди» •— младший брат и т.д. Наоборот, в обращениях от лица императора подчеркивалась его единственность, неповтори­мость, при этом использовались выражения «гуа-жэнь» («одинокий человек») или «гу-цзя» («осиротелый господин»). Иными словами, в историко-культурной традиции форма «Я» четко отражала социальный ста­тус человека.

Американский исследователь Р. Браун, анализируя несколько языков, пришел к выводу, что формы сло­весного обращения высшего к низшему везде совпада­ют с формами взаимного обращения хорошо знакомых, близких людей равного статуса, а формы обращения низшего к высшему совпадают с теми, которыми вза­имно пользуются люди равного статуса, мало знакомые друг с другом. Так, в русском языке старший (по поло­жению и возрасту) может обратиться к младшему на «ты», и эта же форма обращения принята между людь­ми равного статуса; младший всегда обращается к стар- _д шему на «вы», и это обращение принято среди не осо бенно близких людей равного статуса. Закономерность, согласно которой фамильярность может быть выраже­нием как психологической близости, интимности, так и иерархии, господства и подчинения, действует и в невербальном общении (жесты, прикосновения и т.д.). К примеру, старший может похлопать младшего по плечу, тогда как младший должен поддерживать с ним «почтительное расстояние».