КОН ПСИХОЛОГИЯ ВОЗРАСТА1

Позже, в XX в. первая мировая война породила феномен «молодежного сознания», представленного в литературе «потерянного поколения» (достаточно по­читать Э.М. Ремарка, М. Пруста, С. Фитцджеральда, С. Моэма, А.Д. Кронина, М. Уилсона). Так на смену эпохе, не знавшей юности, как пишет Ф. Арьес, при­шла эпоха, в которой юность стала наиболее ценимым возрастом — все хотят вступить в него пораньше и задержаться в нем подольше.

Одновременно, война и послевоенная инфляция ускорила процесс освобождения семьи от посторонних ей лиц — стало меньше приживал, постояльцев, квар­тиросъемщиков. В 20-х гг. XX в. стимулировалось дви­жение семьи в сферу частной жизни, обособления, приближения к буржуазной модели семьи («малая семья»). Но доля проживавших вместе родственников, из-за жилищных и личных проблем вынужденных искать приют в семьях родных, росла, что замедляло тенденцию к образованию небольших семей. Постояль­цев в семьях не было, но жилища были переполнены: дети вплоть до вступления в брак стали вынуждены жить с родителями; престарелых родителей стали при­нимать в и без того тесные квартиры. Высокий уро­вень безработицы, представление государственных пособий также способствовали совместному прожива­нию родителей и детей.

Это требовало сохранять строгую иерархию отно­шений между полами и между поколениями. Если дети еще как-то расширяли свое жизненное пространство за счет дворов, близлежащих улиц, окраин и т.д., то молодежь воспринимала жилищную нужду как гнету­щую проблему, как посягательство на личностную ав­тономию, что провоцировало чувство протеста, сти­мулировало молодежную активность (и государствен­ные меры по надзору за ней) и новую жизненную философию.

Начало XX в., как пишет Р. Эйлер'⁴, обнаружило тенденцию к рационализации повседневности во всем (немаловажную роль тут сыграла, видимо, и широко распространенная система Тейлора) — в архитектуре нового массового жилищного строительства, пропаганде модернизации домашнего труда, попытках привить матерям новое обращение с младенцами и маленькими детьми, в пропаганде нового облика женщины (корот­кая стрижка, простая и практичная одежда, занятия физкультурой, общественная активность, распростране­ние сети женских консультаций, делегирование части функций по уходу за ребенком обществу и т.д.).

Каждый период истории, по Ф. Арьесу, соответству­ет определенному привилегированному возрасту и оп­ределенному подразделению человеческой жизни: мо­лодость — это привилегированный возраст XVII века, детство — XIX, юность — XX.

Такое, хотя и беллетристическое, выделение каче­ственно разных периодов жизни позволило осознать пе­риоды жизни как общественный феномен в соответствии с психологическими законами осознания. Как отмечал Л. С. Выготский, прежде чем осознать, надо иметь то, что должно быть осознано. А Ж. Пиаже подчеркивал, что су­ществует неизбежное запаздывание и принципиальное различие между становлением реального явления и его рефлексивным отражением. Развитие имеет свои законы неестественно, не зависит от того, что художники или писатели начинают замечать и описывать в нем (хотя, конечно, искусство и бытописательство есть отраженная картина нравов); сами по себе художественные произве­дения не дают всех необходимых данных для анализа понятия развития. Поэтому, несмотря на интересные дан­ные, приведенные Ф. Арьесом, мы должны обратиться и к другой объективной информации о детстве.

Как отмечает И.С. Кон, Ф. Арьес начал свой анализ со Средневековья, так как именно к этому времени отно­сится появление живописных сюжетов с детьми, но за­бота о детях, идеи их воспитания, разумеется, существо­вали задолго до Средних веков. Уже в текстах Демокрита и Аристотеля встречаются мысли, посвященные детям и детству. Кроме того, Ф. Арьес рассматривает только ев­ропейское детство, и только детство ребенка из высших слоев общества, описывая его вне социально-экономи­ческого контекста, что не позволяет делать содержатель­ные научные обобщения. А этот контекст чрезвычайно важен, поскольку не только дает представление о исто-_. рико-культурных влияниях на возраст, но порой и иска-104 жает представление о возрасте. Примером последнего служит описанное Ф. Арьесом детство короля Франции Людовика XIII (начало XVII в.), известное по дневнику его наставника Эроара. В полто­ра года Людовик XIII играет на скрипке и одновременно поет (музыке и танцам в то время детей знатных семей учили с самого раннего возраста). Это ребенок делает еще до того, как его внимание привлекают деревянная лошад­ка, ветряная мельница, волчок (самые традиционные игрушки того времени). Людовику XIII было три года, когда он первый раз участвовал в праздновании Рожде­ства 1604г., и уже с этого возраста он начал учиться читать, а в 4 года умел писать. В 5 лет он играл с куклами и в карты, а в 6 лет —• в шахматы и в теннис. Товарищами по играм в прятки, в салочки и другие игры у Людовика XIII были пажи и солдаты разных возрастов. В 6 лет король упражнялся в отгадывании загадок и ша­рад. А в 7 лет все изменилось: детские одежды были ос­тавлены, и воспитание приобрело мужской характер: Людовик XIII начинает обучаться искусству охоты, стрельбе, азартным играм и верховой езде. С этого вре­мени ему читают литературу педагогического и морали­стического характера, он начинает посещать театр и участвует в коллективных играх со взрослыми¹⁵.

В этнографической литературе есть описания де­тей такого же возраста, что и Людовик XIII, но их дет­ство в корне отличается от европейского или русского, хотя наблюдения произведены уже в XX в.

Так, Л.Ф. Обухова¹ б приводит описание путеше­ствия Д. Локвуда вглубь пустыни Гибсона (Западная Австралия) и его характеристики людей из племени пинтуби («поедатели ящериц»). До 1957 г. большинство людей этого племени никогда не видело белого чело­века, а их контакты с соседними племенами были не­значительны, благодаря чему в очень большой степени сохранились культура и образ жизни людей каменно­го века. Вся жизнь племени сосредоточена на поиске пищи и воды. Женщины, сильные и выносливые, мог­ли часами идти по пустыне с грузом топлива на голове. Детей они рожали, лежа на песке, помогая и сочувствуя друг другу, но не имея никаких представлений о гиги­ене, не зная даже причин деторождения. Племя не имело никакой утвари, кроме деревянных сосудов для воды, 2 — 3 копий, нескольких палок для копания ямса, жернова для размалывания диких ягод и продоволь­ственных припасов в виде полудесятка диких ящериц. На охоту все ходили с деревянными копьями. В хо­лодную погоду нагота делала жизнь этих людей невы­носимой. Не удивительно, что на их телах было столько следов от тлеющих палочек из лагерных костров. Спа­ли аборигены, лежа на песке, без одеял или иных по­крывал, прижимаясь для тепла к двум свернувшимся калачиком собакам динго.

Когда Д. Локвуд предложил женщинам расческу, они попытались расчесывать волосы обратной сторо­ной гребня. Но и правильно вложенной в руку расчес­кой волосы не расчесывались, так как для этого их надо было вымыть, а воды никогда не хватало. Мужчине удалось расчесать свою бороду, женщины же побро­сали подарки на песок и вскоре о них забыли. Как пишет Д. Локвуд, зеркала тоже не имели успеха, хотя прежде эти люди никогда не видели своего отраже­ния. Глава семьи, конечно, знал, как выглядят его жены и дети, но никогда не видел собственного лица. Взгля­нув в зеркало, он удивился и пристально осмотрел себя в нем. Женщины опасались смотреть в зеркало вооб­ще, принимая изображение в нем за духов.

Каковым было положение детей пинтуби, можно понять из следующих наблюдений Д. Локвуда. Он пи­шет, что девочка 2 — 3 лет во время еды засовывала себе в рот то огромные куски лепешки, то кусочки мяса кро­шечной игуаны, которую она сама поймала и испекла в -горячем песке. Ее младшая сводная сестра сидела ря­дом в грязи и расправлялась с банкой^тушенки (из за­пасов экспедиции), вытаскивая мясо пальчиками. Ког­да перед рассветом аборигены разожгли костер, чтобы защититься от порывов холодного ветра, маленькая девочка, еще не умеющая как следует ходить, устроила для себя отдельный костерчик. Наклонив голову, она раздувала угли, чтобы огонь перекинулся на ветки и согрел ее. Она была без одежды, наверняка страдала от холода, но все же не плакала. Вообще, хотя в лагере было трое маленьких детей, члены экспедиции Д. Локвуда никогда не слышали их плача.

Не менее важны для понимания конкретной при­роды детства, отрочества и юности исторические сдви­ги в системе возрастной стратификации и структуре жизненного пути. Историко-демографические пробле­мы тесно переплетаются при этом с хозяйственно-эко­номическими, и детство детей разных социальных сло­ев, хотя и протекает в одно и то же историческое вре­мя, существенно различается.

Как указывает И. С. Кон, в рамках характерного для современной педагогики сентиментального детоцент-ризма вопрос, сколько стоит выращивание, воспитание ребенка и какова приносимая им польза, выглядит вуль­гарным и даже циничным. Между тем историко-демог-рафические исследования в странах с низким уровнем социально-экономического развития показывают, что между рождаемостью и участием детей в производи­тельном труде (фактически, длительность детства) су­ществует определенная положительная связь: матери­альная «окупаемость» рождения и воспитания ребенка стимулирует рождаемость.

Детский труд исстари был в незнатных и небога­тых семьях необходимым источником семейного дохо­да. Например, в 1914г. 10% семей в некоторых англий­ских общинах не имели другого источника дохода, кроме детского труда, а в Швеции в 1875 г. дети со­ставляли до 20% рабочей силы на стекольных, спичеч­ных и табачных предприятиях (К. Маркс даже посвя­тил этому вопросу целую главу «Капитала»). Но и рань­ше, в XVIII в., как пишет Р.Зидер¹⁷, дети надомных рабочих в Германии и Австрии были для родителей «живым капиталом»: хотя в первые годы жизни они приносили больше забот, чем хозяйственной пользы, позднее экономическая выгода начинала превышать затраты на их воспроизводство, поэтому рождение детей было своеобразным «инвестированием» семей­ного капитала. Сохранились свидетельства, что, напри­мер, у ткачей-надомников подросшие дети могли удво­ить семейный доход, так как они не только наматывали нити, но и сами ткали. Уже после непродолжительного обучения 10-летний ребенок-ткач зарабатывал больше чем родители тратили на его содержание.

Если семья имела земельный надел и ее благосос­тояние зависело не только от ремесла или промысла, то детей рожали много, и у ребенка почти не было шансов избежать обязанности отрабатывать свою долю в общем хозяйстве на разных работах. Если же родители не имели земли, экономическая польза не заставляла их иметь много детей, и они охотнее отдавали одного из них «в люди». Чаще всего дети учились ремеслу у ро­дителей; реже их отдавали в обучение за плату, но и в том и другом случае навыки приобретались эмпиричес­ки, а обучение ограничивалось примером и непосред­ственным опытом работы ребенка. Психические и фи­зические нагрузки определялись длительностью рабо­чего времени и условиями труда (к примеру, ткачество было монотонным и утомительным для ребенка трудом), поэтому часто часы, проводимые ребенком в школе (в тех районах, где решение церковных советов или прави­тельственное предписание обязывали отправлять детей для регулярного посещения школы, хотя бы в зимние месяцы), давали ему возможность немного отдохнуть (и образ ребенка, спящего под монотонную речь учителя совсем не так однозначен, как кажется на первый взгляд). Производительный труд и воспитание детей были слабо разграничены. Работа, с малолетства наблю­даемая и осуществляемая, формировала не только на­выки труда, но и специфические для данной среды пред­ставления и поведение.

Но, как ни парадоксально, денежные средства, которые зарабатывали подросшие дети, ослабляли их экономическую зависимость от семьи и делали воз­можной более раннюю эмансипацию. Дети охотно покидали отчий дом и рано приучались к самостоятель­ности. «Железная цепь воспроизводства и наследства» (Л. Тилли) разрывалась: возможность самостоятельно­го заработка уменьшала действенность принуждения к коллективному воспроизводству в родительском доме, снижала возраст вступления в брак, способствовала формированию личностной жизненной концепции.

В Европе уже с XVIII в. в ряде случаев цеховые установления даже препятствовали обучению ремеслу сыновей у отца и требовали, чтобы дети уходили «в люди»- Как считает Р. Зидер, это могло быть связано с _тем, что ремесленников специально стимулировали ориентировать свои профессиональные интересы не на территориальные связи и связанные с домом традиции, как у крестьян, а на комплексную брачную и сословную политику цехов, поощрявшую высокую мобильность. Возможно, также стремились избегать слишком тесной связи между сыновьями и родителями, чтобы не выз­вать сопротивление необходимости принудительных профессиональных странствий: ребенка специально начинали готовить к жизни вне дома. Ребенок ремес­ленников, превращавший в свое жизненное простран­ство улицы, переулки и площади города, находил новые ^впечатления, опыт групповых игр и поучительные со­циальные ситуации, которые он не мог встретить дома. Кстати, именно в конце XIX—начале XX вв. педагоги стали говорить об «опасностях улицы» и оформилась кампания за «домашнее воспитание» детей.

В буржуазной среде домашнее воспитание маль­чиков и девочек уже с конца XVIII в. разделялось. В до­полнение к чтению и письму девочек часто учили иг­рать на фортепьяно, и детство многих из них омрачено бесконечным заучиванием гамм. Уроки танцев и Зако­на Божьего, обучение рукоделию и иностранным язы­кам также входило в программу подготовки девочек, а вот естественные и точные науки в ней почти полно­стью отсутствовали. Но это не означало, что девочек готовили только как домашних хозяек. Содержание образования определялось с учетом будущих обязан­ностей жены представлять в обществе супруга.

Обучение мальчиков по завершении начального курса было иным. Чаще всего они посещали городские школы или интернаты, иногда к ним приглашали час­тных учителей. Надо отметить, что образование маль­чиков в большей степени находилось в ведении специ­альных общественных институтов, чем воспитание девочек. Мальчиков готовили к профессиональной конкуренции, «завоеванию мира», а девочек — к кругу домашних социальных обязанностей. Более строгое отношение к мужскому образованию, более ранняя разлука мальчиков с семьей, знакомство их «с жизнью света» преследовали и цель закалить, защитить их от домашнести, женской мягкости и дать возможность обрести социальный опыт. Аристократы и купцы прак­тиковали пребывание взрослеющего сына за границей. С ростом материального производства и благосо­стояния общества положение изменилось. Вместо за­водов и фабрик дети теперь сосредоточены в детских садах и школах. Воспитание детей стало обходиться родителям и обществу значительно дороже, а «отдача» с их стороны уменьшилась. Социальная педагогика видит в этом прогресс, обусловленный объективным усложнением содержания и методов и удлинением сроков социализации и т.д. Но оборотной стороной этого процесса стала затяжная инфантильность под­ростков и юношей, которых старшие рассматривают не как ответственных субъектов общественной деятель­ности, а как зависимый объект воспитания и обучения. «Любовь к детям» оборачивается невольным и неосоз­наваемым умалением их реальных возможностей и прав, мелочной социальной и эмоциональной опекой. Социально-экономические факторы существенны и для понимания частных, локальных институтов и мето­дов воспитания. Например, известно, что во многих странах Западной Европы, а отчасти и в России, в XVIII —XIX вв. среди аристократических семей было принято нанимать кормилицу или отдавать грудных мла­денцев на выкармливание в чужие (как правило, бед­ные) семьи до достижения полутора-двух лет. Во Фран­ции этот обычай сохранялся особенно долго и был рас­пространен не только в высших, но и в средних слоях общества (городские ремесленники, торговцы и т.д.).

По мнению канадского историка Э. Шортера, та­кая практика была следствием относительного безраз­личия традиционного общества к маленьким детям, а ее отмирание свидетельствует об усилении родитель­ской любви. Американский историк Д. Сусман предла­гает другое, социально-экономическое объяснение, связывая судьбы института выкармливания не, столько с эволюцией родительских чувств, сколько с трудно­стями длительного перехода Франции от аграрной экономики к индустриальной. В аграрном обществе женщина-мать совмещала уход за детьми с домашней работой. В новое время количество мелких городских 1/11 буржуа возросло, а материальное положение их ухудщилось, заставляя матерей искать оплачиваемую ра­боту вне дома, а новорожденных отдавать в чужие руки. Отмирание этой практики в начале XX в. объясняется поэтому не тем, что француженки внезапно стали хо­рошими матерями, а тем, что изменился тип экономи­ки, уменьшилась доля женщин в несельскохозяйствен­ной рабочей силе и улучшились условия семейного быта.

Но, конечно, не все можно объяснить экономичес­ки. Историческая демография и социология семьи не могут обойтись без тех или иных социально-психоло­гических гипотез относительно мотивов репродуктив­ного поведения, рождаемости, потребности в детях и приписываемой им ценности, которая может быть как материальной (участие в домашнем хозяйстве или по­лучение калыма от продажи дочери), так и духовно-символической (ребенок как дар божий, как продолже­ние собственного «Я» и т.п.).

Различие стилей социализации также вызывает ост­рые споры и дискуссии. Например, известный американ­ский историк Л. Стоун описывает английскую раннебур-жуазную патриархальную семью как исключительно су­ровую, авторитарную и репрессивную по отношению к детям. Однако более тщательные исследования показыва­ют, что пуританские отцы в колониальной Америке, при всей их тиранической суровости, поощряли в детях, по крайней мере мальчиках, не только послушание, но и самостоятельность. По мнению С.Д. Соммервилла, эволю­ция «детоцентризма» в XVIII — XIX вв. была неоднознач­ной: с одной стороны, детям стали уделять гораздо больше любви и внимания, а с другой — навязывать им новые, весьма обременительные для них соци­альные и культурные роли. С.Д. Соммервилл отмечает связанное с именем Ж.-Ж. Руссо «ложное возвеличе­ние детства» и утрату прежнего «реалистического» отношения к нему; отрицательные последствия этого стали особенно заметны в XX в.

Чем детальнее и глубже изучается история разви­тия, тем больше количественные сопоставления его этапов сменяются качественными. Это касается и принципов дисцинлинирования. Как убедительно по­казал М. Фуко, речь должна идти не столько о степени «репрессивности» или «либерализма» родителей и учителей, сколько об изменении типов дисциплины. Традиционное средневековое общество стремилось как можно строже контролировать поведение человека независимо от его возраста. В новое время, по мере осознания ценности индивидуальности, значительно больше внимания уделяется контролю за внутренними побуждениями и мыслями. Отсюда — принципиально иное соотношение наказаний и поощрений и установ­ка на формирование развитого самоконтроля, тесно связанные с макросоциальными процессами инди­видуализации и персонализации. Историко-социологи-ческие исследования показывают, что в настоящее время даже по сравнению с 50-ми годами XX в. роди­тельские ценности существенно изменились: личную автономию и самостоятельность ребенка сегодня це­нят выше, а послушанию и конформности придают меньшее значение. Существенно уменьшилась также разница в их установках между этнорелигиозными группами.

Если социологически ориентированные историки пытаются раскрыть объективные условия и предпо­сылки эволюции понятия детства и функционирова­ния связанных с ним социальных институтов, то «пси­хологическая история» апеллирует преимущественно к внутренним, мотивационным процессам, пытаясь «расшифровать» их посредством психоаналитической интерпретации биографических данных, интимной переписки, дневников, семейных хроник и архивов, других личных документов. Одной из попыток выве­сти историю детства из истории родительско-детских отношений связана с именем Л. Демоза (в другом написании — Л. де Моза)¹⁸.

Согласно Л. Демозу, психоистория — это незави­симая отрасль знания, которая не описывает отдель­ные исторические периоды и факты, а устанавливает общие законы и причины исторического развития, коренящиеся во взаимоотношениях детей и родителей. Этот общий тезис раскрывается им в серии гипотез. 1. Эволюция взаимоотношений между родителями и детьми — независимый источник исторического изменения. Происхождение этой эволюции коренится в способности сменяющих друг друга поко­лений родителей возвращаться (регрессировать) к психическому возрасту своих детей и разрешать связанные с этим возрастом тревоги лучше, чем они это делали в период своего собственного дет­ства. Процесс этот похож на психоанализ, который также предполагает возврат к пройденному, давая личности второй шанс встретиться с ее детскими тревогами.

2. «Генерационное давление» к психическому изме­ нению автоматически, само собой вытекает из по­ требности взрослого человека вернуться к прой­ денной фазе своего развития и из стремления ребенка к контакту со взрослыми, независимо от каких бы то ни было социальных и технологичес­ ких изменений. Поэтому его можно обнаружить даже в периоды социального и технического зас­ тоя.

3. История детства представляет собой последователь­ ный ряд все более тесных сближений между взрос­ лым и ребенком, причем каждое такое сокраще­ ние психического расстояния между ними вызывает новую тревогу. Уменьшение этой тре­ вожности взрослых — главный стимул педагоги­ ческой практики каждого периода.

4. Из гипотезы, что история означает общее улучше­ ние ухода за детьми, вытекает, что чем глубже мы уходим в прошлое, тем менее эффективными бу­ дут способы, которыми родители отвечают на раз­ вивающиеся потребности ребенка. Так что, напри­ мер, если в сегодняшней Америке жертвами плохого обращения являются меньше миллиона детей, то в прошлой истории должен быть момент, когда так обращались с большинством детей и такое положение считалось нормальным.

Поскольку психическая структура всегда должна передаваться из поколение в поколение сквозь уз­ кую воронку детства, воспитательные обычаи об­ щества являются не просто одной из его культур­ ных черт, а главным условием трансмиссии и развития всех прочих элементов культуры; они ставят определенные пределы тому, что может быть достигнуто во всех других сферах истории. Специфический детский опыт — необходимая предпо­сылка поддержания соответствующих культурных черт, и как только меняются детские переживания, исчезают и связанные с ними черты культуры. В соответствии со своими идеями Л. Демоз подраз­деляет всю историю на шесть периодов, каждому из которых соответствует определенный стиль воспитания и форма взаимоотношений между родителями и детьми. 1. Инфантицидный стиль (с древности до IVв.н.э.) характеризуется массовым детоубийством, а те дети, которые выживали, часто становились жерт­вами насилия. Кстати, в Японии вплоть до XVIII в. убийство детей — «мабики» (буквально — «пропа­лывание овощных грядок») — считалось вполне обычным явлением ¹⁹.

2. Бросающий стиль (IV—XIII вв.). Как только культу­ра признает наличие у ребенка души, инфантицид снижается, но ребенок остается для родителей объектом проекций, реактивных образований и т.д. Главное средство избавления от них — оставление , ребенка, стремление сбыть его с рук. Младенца сбывают кормилице, либо отдают в монастырь или на воспитание в чужую семью, либо держат забро­шенным и угнетенным в собственном доме. 3. Амбивалентный стиль (XIV— XVII вв.) характери­зуется тем, что ребенку уже дозволено войти в эмо­циональную жизнь родителей и его начинают ок­ружать вниманием, однако ему еще отказывают в самостоятельном духовном существовании. Типич­ный педагогический образ этой эпохи — «лепка» характера, как если бы ребенок был сделан из мягкого воска или глины. Если же он сопротивля­ется, его беспощадно бьют, «выколачивая» своево­лие как злое начало.

4. Навязчивый стиль (XVIII в.). Ребенка уже не считают опасным существом или простым объектом физичес­кого ухода, родители становятся к нему значительно ближе. Однако это сопровождается навязчивым стремлением полностью контролировать не только поведение, но и внутренний мир, мысли и волю ре­бенка. Это усиливает конфликты отцов и детей.

5. Социализирующий стиль (XIX—середина XX вв.) делает целью воспитания не столько завоевание и подчинение ребенка, сколько развитие в нем про­ извольности и целеполагания, подготовку к буду­ щей самостоятельной жизни путем приобщения к ценностям и целям данной культуры. Этот стиль может иметь разные теоретические обоснования, от фрейдовской «канализации импульсов» до скин- неровского бихевиоризма и социологического фун­ кционализма, но во всех случаях ребенок мыслит­ ся скорее объектом, чем субъектом социализации.

6. Помогающий стиль (появляется к середине XX в.) предполагает, что сам ребенок лучше родителей знает, что ему нужно на каждой стадии жизни, что объективная логика развития потребует создания для него определенных условий. Поэтому родите­ ли стремятся не столько дисциплинировать или «формировать» ребенка как личность, сколько помогать индивидуальному развитию. Отсюда — стремление к эмоциональной близости с детьми, пониманию, эмпатии, разделению с ними опреде­ ленных смысложизненных ориентации и т.д. Теория Л. Демоза вызвала многочисленные атаки

критиков. В первую очередь возражения вызывал тезис о «независимости» эволюции взаимоотношений роди­телей и детей от социально-экономической истории, о характере инфантицида. Почти все антропологи, демог­рафы и историки, занимавшиеся этими вопросами, свя­зывают распространенность инфантицида в первобыт­ном обществе прежде всего с низким уровнем матери­ального производства, невозможностью прокормить большое потомство и биологической нецелесообразно­стью выкармливать слабых особей. Но человечество, как и всякий биологический вид, всегда придавало большое значение продолжению рода, и деторождение повсеме­стно оформляется особыми священными ритуалами. Многие религии считают бесплодие самой страшной божественной карой, но нигде не известно проклятий, обрекающих на повышенную плодовитость. Все народы по-своему заботятся, любят и выращивают потомство. Но от инстинктивной потребности в продолжении рода до индивидуальной любви к ребенку, благополучие ко- _с торого становится смыслом и осью собственного существования родителей, — дистанция огромного размера.

И дело здесь не столько в психологии, сколько в экономике. Народы, стоящие на низшей ступени исто­рического развития, живущие собирательством, физи­чески не могут прокормить большое потомство. Убий­ство новорожденных младенцев было здесь такой же естественной нормой, как убийство стариков. Так, «у бушменов мать кормит ребенка грудью до 3-4 лет, ког­да можно будет найти подходящую для него пищу... Часто второй ребенок или даже несколько детей рож­даются, когда мать еще кормит грудью первого. Но молока матери не хватает на всех детей, да и больше одного ребенка она не смогла бы носить на большие расстояния, которые проходит в поисках пищи. Поэто­му нередко последнего новорожденного убивают сра­зу после появления на свет... Выжить могут только ребенок или дети, родившиеся после того, как первый новорожденный будет отнят от груди»²⁰.