Город и ненависть

Вам, наверное, известно, какой огромный успех принес недавно французской кинематографии фильм под названием “Ненависть”. В фильме показан ряд бурных событий, происходящих на окраинах городов и в пригородах; в качестве актеров в нем выступают группы молодых людей, в которых “сидит ненависть”. “Во мне сидит ненависть” — выражение почти безличное, оно означает не столько субъективную эмоцию или субъективное состояние, сколько объективную и беспричинную ярость, рождающуюся в городской пустыне, прежде всего в пригородах, превращенных в настоящую свалку. Тот факт, что окраинная “преступность” приобрела невиданный размах, свидетельствует о том, что перед нами целостное общественное явление, в котором находит свое отражение определенный универсальный процесс — процесс концентрации населении и увеличения производства отходов. Речь идет о всемирной проблеме отбросов, ибо, если насилие порождается угнетением, то ненависть зарождается, когда человека отправляют на помойку.

Понятие отбросов следует модифицировать и расширить. Материальные, количественные отбросы, образующиеся вследствие концентрации промышленности и населения в больших городах — это всего лишь симптом качественных, человеческих, структурных отбросов, образующихся в результате предпринимаемой в глобальном масштабе попытки идеального программирования, искусственного моделирования мира, специализации и централизации функций (современная метрополия очевидным образом символизирует этот процесс) и распространения по всему миру этих искусственных построений.

Когда строят образцовые города, все остальное превращается как бы в остатки, в отбросы, в бесполезное наследие прошлого. Строя автостраду, супермаркет, супергород, вы автоматически превращаете все, что их окружает, в пустыню. Создавая автономные сети сверхскоростного, программируемого передвижения, вы превращаете обычное, пространство взаимообщения в пустынную зону. Именно так будет обстоять дело и в будущем, когда рядом с информационными артериями образуются информационные пустыни, возникнет своего рода информационный четвертый мир — убежище всех изгоев, тех, кого отвергли средства массовой информации. К нему добавится интеллектуальная пустыня, населенная мозгами, оставшимися без работы по причине предельной усложненности самих информационных сетей. Ее будут населять потомки тех миллионов безработных, что ныне изгнаны из мира труда.

Пространства, как и люди, становятся безработными. Строятся целые кварталы жилых домов и офисов, но они обречены навеки оставаться пустыми из-за экономического кризиса или спекуляции. Они — отходы, всего лишь отходы и навсегда останутся таковыми, это не следы прошлого и не руины, которые все-таки представляют собой почтенные памятники старины. Эти дома — памятники бездушию предпринимательской деятельности человека. И тогда хочется спросить, как же может ненавидеть и презирать самое себя цивилизация, которая с самого начала производит себя, причем умышленно, в виде отбросов, трудится над своим собственным бесполезным построением, создавая города и метрополии, подобные огромным холостым механизмам, бесконечно себя воспроизводящим; эти фантомы — результат доведенных до абсурдных размеров капиталовложений, равно как и все большей их нехватки.

Итак, наша культура превратилась в производство отходов. Если другие культуры, в результате простого обменного цикла, производили некий излишек и порождали культуру излишка (в виде нежеланного и проклинаемого дитяти), то наша культура производит огромное количество отбросов, превратившихся в настоящую меновую стоимость. Люди становятся отбросами своих собственных отбросов — вот характерная черта общества, равнодушного к своим собственным ценностям, общества, которое самое себя толкает к безразличию и ненависти.

Возникает вопрос, является ли человек действительно социальным существом. Этого нельзя утверждать наверняка; по крайней мере, у социальной сущности человека есть свои пределы. Все более плотные скопления миллионов людей на городских территориях, их совместное проживание там неизбежно ведут к экспоненциальному росту насилия, обусловленного тем обстоятельством, что в условиях вынужденного промискуитета люди как бы взаимно аннулируются. А это уже нечто противоположное социальному бытию или, наоборот, верх социальности, крайнее ее проявление, когда она начинает разрушаться сама собой. Появление масс на горизонте современной истории знаменует собой наступление и одновременно катастрофическое крушение социальности. Наши информационные артерии, Интернет и создание в скором будущем, как нам обещают, всемирной связи наводят на мысль о том, что мы как раз переступаем тот порог глобальности информации, ее доступности в любой момент и в любом месте, за которым возникает опасность автоматического сжатия, резкой реверсии, опасность информационного big crunch. Во всяком случае мы наверняка уже преодолели этот порог в сфере социального, если учесть бурный рост населения, расширение сетей контроля, органов безопасности, коммуникации и взаимодействия, равно как и распространение внесоциальности, приводящее к имплозии реальной сферы социального и соответствующего понятия. Эпицентром этой инверсии фазы, этого гравитационного провала и является современный мегаполис.

З.Бауман (Философия и постмодернистская социология)

Эра постмодерна, понимаемая здесь как эра переоценки модерна, сосредоточила внимание на удивительно схожих между собой внутренних разрывах в теле социологии и философии. Я предлагаю классифицировать те два характерных альтернативных типа философской и социологической практики, которые принято называть "модернистский" и"постмодернистский", по-другому — как законодательный и интерпретирующий. Сегодня в философии и социологии наблюдается, во-первых, рост интерпретирующего подхода, и, во-вторых, рост активности его главных представителей в их попытке упразднить альтернативный подход либо как устарев­ший, либо как изначально неверный.

"Философ, — настаивал Кант в своей "Критике чистого разума", — это не просто художник, оперирующий концепциями, а законодатель, задающий правила работы человеческого разума". Задача разума, от имени которого выступает философ, — "установить трибунал, который может обеспечить соблюдение его обоснованных требований и, в то же время выступать против всех необоснованных притязаний и выводов не произвольно, но в соответствии с его вечными и неизменными законами". Философия вынуждена быть законодательной властью. Служить людям, требующим, "чтобы знание, касающееся всех, было выше общепонятного", есть задача истинной философии. "Истина скорее может быть открыта немногим, чем многим", заявил Декарт. Судить и насаждать законы разума — ноша этих немногих, носителей истины, философов. Они призваны выполнять задачу, без которой никогда не будет достигнуто счастье многих.

Защита законодательного разума была адресована особому читателю. Этим читателем были правители. Философы и правители "модерна" обнаружили хаос и поставили перед собой задачу обуздать его и заменить порядком. Порядки, которые они собирались установить, были по определению искусственными, и потому должны были базироваться на конструкциях, апеллирующих к законам, требовавшим единообразного утверждения разума. Тем самым они рассматривали как незаконную любую оппозицию.

Философская и политико-государственная версии модернистского проекта нашли свои эквиваленты в двух аспектах социологической практики. Во-первых, социология взяла на себя критику здравого смысла. Во-вторых, она взялась за конструирование схем социальной жизни, относительно которых можно было бы эффективно выявлять отклонения, недозволенные формы поведения и все, что с системной точки зрения выступало как проявление социального беспорядка. Она предложила в качестве третейского судьи в борьбе между различными формами понимания человеческих проблем, в качестве поставщика знаний относительно "истинных пружин" человеческого поведения и судьбы и, значит, в качестве предводителя на пути к истинной свободе и рациональному существованию. Во втором случае она предлагала власть имущим свои услуги как планировщика условий, которые обеспечат предсказуемое, стандартизованное человеческое поведение. Распыляя и нейтрализуя последствия индивидуальной свободы, она ставила выявляемые ею законы рациональности на службу социальному порядку, базирующемуся на власти.

Обе функции "модернистской" социальной науки своей целью имели борьбу с амбивалентностью — с сознанием, скандально не признающим разума, за которым нельзя признать хваленой способности знания истины, со знанием, за которым нельзя признать права заявить, что оно схватывает объект и овладевает им, как это обещает "истинное" знание. Иначе говоря, их задачи совпадали в том, что касается осуждения, отрицания и лишения легитимности всего "чисто опытного" — спонтанных, самодельных, автономных проявлений человеческого сознания и самосознания. Так же, как Церковь должна была относиться к своей пастве как к сборищу грешников, модернистские социальные науки должны были относиться к своим объектам как к невеждам. "Социальная структура и государство постоянно порождаются из жизненных процессов конкретных индивидов, но не таких, какими они представляются самим себе или другим людям, а таких, какими они есть в действительности..." — писали Маркс и Энгельс. Их знаменитая фраза проложила путь двум третям мира, населенным на уровне самой низкой повседневности невеждами и глупцами, а на высотах объективной истины — остроглазыми социальными теоретиками. Дюркгеймовские правила социологического метода утверждают верховенство профессионала по отношению к непрофессионалу, к его интерпретации реальности. Эти правила входят в риторику власти, в политику законодательного разума. Как и Дюркгейм, Вебер отстаивает правду социолога, принижая познаватель­ную ценность непрофессионального знания.

Если законодательный разум стремится завоевать право на монолог, интерпретирующий участвует в диалоге. Интерпретирующий разум не знает, где остановиться, относится к каждому акту овладения как к приглашению продолжить обмен. Стратегия интерпретативного разума была в различных своих формах разработана Фрейдом, Хайдеггером, а потом Витгенштейном, Гадамером, Риккером и Деррида, Рорти. Если всмотреться в родословную интерпретирующего разума, самой заметной традицией здесь представляется герменевтическая. Множественность интерпретаций (существование конфликтующих знаний) перестает, таким образом, быть нежелательной, хотя и временной и, в принципе исправимой, и становится конститутивным свойством знания. Иначе говоря, интерпретирующий разум рождается вместе с примирением человека с внутренне плюралистической природой мира и ее неизбежным следствием — амбивалентностью и непредзаданностью человеческого существования.

Точно так же непримиримы и противоречия между двумя социологиями, разделенными той пропастью, которая разделяет законодательный и интерпретирующий разум. Постмодернистская, интерпретирующая социология отказывается от права выносить приговоры непрофессиональному знанию и, в частности, от "корректирования" здравого смысла. Она не склонна вставать по отношению к дискурсу во внешнюю позицию. Она ставит своей задачей прояснить условия, при которых знание (все знание, включая ее саму) формируется и социально поддерживается. При этом она постоянно осознает свою собственную работу не как работу, которая заменяет собой и отодвигает в сторону интерпретации, вплетенные в интерпретируемою реальность, но как работу, которая расширяет поле этих интерпретаций.

Сегодняшний кризис законодательного разума и подъем его интерпретирующей альтернативы сильно сказывается на отношениях между социологией и философией. Для социологов это означает ревизию отношения между социологией и философией, которое установилось в эпоху модерна и редко подвергалось сомнению.

С открытием интерпретирующим разумом коммунального фундамента знания и выбором коммуникационного обслуживания в качестве главной задачи философов, традиционный расклад радикально изменился. Принижен­ные внутренние тенденции социологической практики были реабилитированы. Больше того, исследование общих оснований знания, включая правильное знание, оказалось задачей социологии, поскольку "правильность" стала рассмат­риваться как социально определяемая. Традиционные темы философии были захвачены социологией. Освобожденная от шантажа со стороны законодательного разума, социология может сконцентрироваться на задаче, к которой она по самой своей природе лучше всего подготовлена — к информированному, система­тическому комментарию повседневной жизни, комментарию, расширяющему знание этой жизни и одновременно включающемуся в нее и в ходе этого трансформирующемуся.

28.

Причины и особенности возрождения социологии в СССР в 50-60-е годы 20 века. Теоретическая социология: дискуссии о предмете социологии.

Социология в СССР — уникальный культурно-политический и интеллектуальный феномен, требующий всестороннего изучения и в историческом аспекте, и в целях более глубокого понимания "социальных ролей", которые выполняют социология и социологи в различных общественных системах. Уникальность советской социологии заключается прежде всего в том, что, будучи включена в процесс воспроизводства базовых идеологических и политических ценностей советского общества, она стала важным фактором его реформирования и, в конечном счете, революционного преобразования.

Завершенная система воспроизводства знания, которую принято назвать «советским марксизмом», сложилась в 30-е годы. О марксизме и ленинизме в данном случае следует говорить лишь условно ‑ таково самоназвание этой странной системы знания, которая была вынуждена создать и легитимировать политический режим, направленный на преобразование социальной материи в совершенный социальный порядок. Легитимация режима основывалась уже не на противопоставлении буржуазных и пролетарских ценностей, а на идее стабильного общества.

С 1936 года коммунистическая идеология ориентировалась не столько на классовую борьбу, сколько на интеграцию общества. Лозунг усиления классовой борьбы был фокусирован на отчетливо определенных целях. В начале 1940-х годов интеллигенция заняла доминирующие позиции в социальной структуре и вполне осознала задачу реформирования социальных порядков как задачу создания нового лексикона власти. Начавшийся процесс консолидации канонической советской версии марксизма привел к оттеснению "социологии" на терминологическую периферию из-за нежелательных ассоциаций с бухаринской "ересью".

Однако некоторые авторы (Батыгин, Девятко) утверждают, что советская социологическая наука, хотя и претерпевала неприятности, в катакомбы никогда не уходила. Официально социология никогда не запрещалась: в 1936 г. было еще раз отмечено, что подлинно научной социологией является исторический материализм. История социологических учений также была представлена в программах некоторых высших учебных заведений, в частности МИИФЛИ.

Сразу же после войны в Институте философии Академии наук СССР был организован сектор социологии. Его руководитель проф. М.П. Баскин был тесно связан с деятельностью высших идеологических инстанций и сыграл немаловажную роль в становлении "критики буржуазной социологии" как жанра, обеспечивавшего рецепцию мировой интеллектуальной традиции в марксизме и сыгравшего чуть позднее немаловажную роль в процессе реинституционализации советской социологии. "Критика буржуазной социологии" стала одним из важных направлений в марксистских социальных науках: здесь осуществлялась активная рецепция мировой интеллектуальной традиции. "Критики", как правило, владели иностранными языками и на фоне советских философов считались элитой. В этой среде возникла впоследствии специализация в области социологических исследований.

Еще одним важным толчком в возрождении дисциплины стал выход исторического материализма в "живую жизнь" (начало 50-х гг.). В определенной степени это была революция в научной дисциплине. Аналогичная революция произошла с выходом чикагских социологов на улицу в начале века. Социология перестала быть чисто кабинетной наукой и стала развивать методы наблюдения за повседневным поведением. Полевые исследования приобрели в этот период форму изучения опыта работы и проведения теоретических конференций на передовых предприятиях. Заслуживает внимания соответствие этих ранних форм контакта исследователей с социальной реальностью некоторым новейшим рекомендациям "качественной методологии". Официальная легализация "конкретных" исследований может быть датирована уже 1950 г., то есть периодом активной борьбы против "догматизма и начетничества" и призывов изучать "живые образцы" коммунистического строительства, хотя эта легализация в течение еще некоторого времени оставалась скорее декларативной.

Метаморфоз марксистской социологии заключался в возникновении ее эмпирической - "конкретной" - версии. Эта версия получила официальную легализацию в статье Ф. Константинова «Против догматизма и начетничества», который указал на необходимость изучения "живых образцов строительства коммунизма". Указанная статья была опубликована в журнале «Вопросы философии» в 1950 году. Термин "конкретная социология" в ней не упоминался. Социальный заказ на изучение повседневной жизни людей стал осознаваться к середине 50-х гг. Был сделан еще один важный шаг к созданию эмпирической социологии. Он выразился в программе "преодоления пережитков прошлого". Концепция "пережитков прошлого" существенно расширяла тематический репертуар исторического материализма и, кроме того, открывала возможность отделить успехи построения коммунизма от грязи повседневности. Формулировались эти идеи весьма медленно и мучительно. Никак не удавалось вписать повседневность в марксистское учение об обществе.

Чтобы представить тематический репертуар конкретной социологии, перечислим "родимые пятна" капитализма, которые предписывалось изучать и преодолевать: "недобросовестная работа отдельных рабочих, колхозников, представителей интеллигенции, нежелание некоторых членов общества трудиться в сфере материального производства", религиозные предрассудки, спекуляция дефицитными товарами, разбазаривание государственных фондов, существенные различия между умственным и физическим трудом, бюрократизм, индивидуализм (у интеллигенции), приспособленчество, подхалимство, карьеризм, рутинерство, безыдейность, национализм, космополитизм и другие извращения. Разумеется, конкретные исследования не ограничивались девиантным поведением - в жизни есть и плохое, и хорошее. Новизна заключалась в том, что "пережитки" должны были изучаться, а не преследоваться органами безопасности. Опять же надо сказать, что "конкретные исследования" еще не декларировались.

Первой послевоенной публикацией, где ставился вопрос о самостоятельном развитии социологии в связи с наблюдаемыми статистическими закономерностями, была статья B.C. Немчинова, крупного экономиста и руководителя, которому удавалось сохранить интеллектуальную независимость. Самым шокирующим было заявление Немчинова, что при социализме "социологи и экономисты превращаются в своеобразных "социальных инженеров". Таким образом, новая социологическая парадигма формировалась в 50-е гг. посредством интервенции идеи оптимального планирования и математического анализа социальных процессов в традиционную структуру марксизма. Свой доклад на заседании Президиума Академии наук СССР 23 декабря 1955 г. Немчинов построил на различении "общих законов развития общества" и "индивидуальных элементов общества". В последнем случае объектом социологического исследования становятся не спекулятивные "сущности", а массовые процессы.

В конце 1955 г., советская делегация готовилась к Ш Всемирному социологическому конгрессу. Задача делегации формулировалась следующим образом: с одной стороны, лучше узнать наших идейных врагов, с другой - установить контакт с теми буржуазными социологами, которые придерживаются прогрессивных взглядов в области социологии. Обсуждение докладов на конгрессе показало, что вопрос о существовании социологической науки в СССР решен однозначно. Исторический материализм в его экспортном исполнении выполнял функцию социологии, хотя на конгрессы в течение десятилетий ездили, как правило, идеологические функционеры. Для того чтобы представлять советскую социологическую науку за рубежом, специалисты были не нужны. Изначально социология выполняла политические задачи.

Во второй половине 50-х гг. хрущевская политика "мирного сотрудничества" и встречное стремление великих держав Запада расширить возможности для диалога и неофициальных контактов открыли перспективу международных научных контактов. Участие советских ученых в международных социологических конгрессах (Амстердам, 1956; Милан - Стреза, 1959; Вашингтон, 1962) было санкционировано ЦК КПСС и рассматривалось партийными и академическими иерархами как средство "экспорта" единственно научной социологической теории - исторического материализма - в мировое научное сообщество. И этому же периоду относится "ренессанс" западного марксизма, сделавшей актуальной задачу критики "буржуазных и реформистских" социологических теорий.

3 январе 1958 г. произошло событие исключительной важности - Международная конференция социологов в Москве. В июне 1958 г. состоялось учредительное собрание Советской социологической ассоциации (ССА). Ее основной задачей было представительство в Международной социологической ассоциации. Председателем ассоциации был назначен Ю. П. Францев. Кроме него в президиум социологического сообщества вошли одиннадцать человек - начальники, ни один из которых не занимался социологией.

В конце 50-х - начале 60-х гг. стали создаваться социологические институции. В 1961 г. появились научный сектор с «несоциологическим» названием «Сектор исследований новых форм труда и быта» (Г. Осипов) в Институте философии АН СССР и Лаборатория конкретных социальных исследований (В. Ядов и А. Здравомыслов) в ЛГУ, при факультете философии. То же происходило в Новосибирске (сектор по изучению проблем молодежи при Институте промышленной экономики и организации под руководством В. Шубкина), Свердловске, Тарту. Особенность этого процесса – существование сильнейших неформальных связей между лидерами начинаний. Первые социологические опыты так или иначе были сфокусированы на проблемах труда и экономики. Считалось, что эти проблемы удалены на безопасное расстояние от политики и идеологии и поэтому их изучение не станет взрывоопасным в социальном смысле. Кроме того, наиболее понятной представлялась практическая сторона дела.

Первые работы создавались с большим напряжением ума и способностей, их высокое качество можно объяснить тем, что войти в поле «ненадежного» занятия и добиться при этом успеха могли только талантливые люди.

Тогда же начались споры об определении науки, принявшие характер политической борьбы. Максималисты (Ю. Левада, Р. Рывкина) наделяли ее правом автономии по отношению к истмату, рассматривая как самостоятельную сферу изучения общества; умеренные (А. Румянцев, В. Ядов) предлагали сохранить для социологии ее предмет изучения, но при этом опираться на базовые понятия истмата; прагматики (куда входили многие консервативные идеологи) отдавали науку в полную власть марксизма и настаивали на ее исключительно эмпирическом характере. В итоге, несмотря на многолетний спор, «развод» социологической науки с истматом в доперестроечные времена не состоялся. В качестве компромисса за ней признали право на теории среднего уровня и обязанность эмпирически обслуживать эти теории, не ставя под сомнение макротеоретические взгляды на общество, продиктованные доктринальным истматом.

Золотые годы советской социологии пришлись на 1965–1972 гг. Этот этап отмечен громадным энтузиазмом первого послевоенного поколения социологов. Налицо был некоторый либерализм «верхов», считавших социологию «украшательским бантиком», ношение которого свидетельствовало о том, что «верх» чтит научный подход к общественным явлениям. Это не отменяло попыток укрощать социологию, но они были разовыми и не носили разрушительного характера. Стали публиковать книги «первопроходцев», устраивать семинары (например, в Кяэрику, 1967–1969 гг.), инициирующие всплеск профессиональной активности. Лидеры закрепляли позиции, шли преподавать в университеты и защищали первые докторские диссертации (правда, они получали степень доктора философских наук).

В конце 1968 г. было принято партийное решение о создании Института конкретных социологических исследований (ИКСИ) АН СССР. Под крышей ИКСИ собралось блистательное, радикально настроенное сообщество. Между 1968 и 1970 гг. вышло около 50 бюллетеней ССА, стали появляться аспиранты, а Отдел пропаганды ЦК КПСС активно поддержал «Таганрогский проект». Популярность социологии в глазах власти и народа стала расти, усилились и легализовались постоянные научные контакты с Западом. Более того, вместе с профессиональными социологами в социологических конгрессах начали принимать участие работники партийного аппарата. Но одновременно уже тогда стали появляться первые «отказники». Профессиональное сообщество начало делиться на «выездных» и «невыездных», «послушных» и «непослушных», что создавало угрозу профессиональной изоляции для несогласных с линией партии.

Научно-исследовательская работа в Институте конкретных социальных исследований была организована по "проектной" системе. "Проект" объединял группу специалистов для решения конкретной проблемы. "Проекты" объединялись в "направления". Направлений было три: I) социальная структура и социальное планирование; 2) управление социальными процессами; 3) история социологии. Первое направление возглавлялось Г.В. Осиповым, второе - Ф. М. Бурлацким, третье - И.С. Коном. К осени 1969 г. Институт провел помимо своих академических исследований около двадцати опросов для ЦК КПСС, Московского горкома партии и других партийных органов. Вообще, положение Института было двойственным. С одной стороны, он был средством идеологической работы, с другой - не мог вписаться в систему идеологических учреждений. Высокий интеллектуальный потенциал Института, атмосфера восторженности и ожидания чудесных открытий, напряженные личные отношения, подозрения со стороны руководящих инстанций - все это делало ситуацию крайне нестабильной. Осенью 1969 г. идеологической критике были подвергнуты "Лекции по социологии" Ю.A. Левады - текст, опубликованный в "Информационном бюллетене" Института. Это было использовано для атаки на социологическую науку, но A.M. Румянцеву удалось смягчить удар. На заседании дирекции Института 28 ноября 1969 г. он весьма реалистично оценил положение социологии. "На кого мы работаем?" - спросил директор. - Кто является заказчиком по конкретным социальным исследованиям?" И ответил: партия и правительство. У нас два заказчика и нет никаких иных заказчиков, кроме этих двух. Поэтому наши выступления имеют не только теоретический, но и сугубо политический характер. Мы даем материал для научной политики, для правильной политики общества, строящего коммунизм".

В 1972 г. ситуация осложнилась. Работу Института проверяла партийная комиссия. В ее заключении было указано отсутствие существенных научных результатов, выпуск идейно незрелых работ, некритическое отношение к буржуазной социологии. Кроме Левады обвинялись редакторы и авторы книги "Моделирование социальных процессов" (1970 г.), которые "пытались отгородить социологию от исторического материализма". Началась реорганизация института. Его директором был назначен М.Н. Руткевич, сторонник жестких, авторитарных методов руководства. С этого времени для социологической науки наступили тяжелые времена. Но нет худа без добра. "Революция" в социологии закончилась, начался период ее кумулятивного развития и медленного становления профессиональных структур. С 1974 г. выходит журнал "Социологические исследования", социологическая библиотека на русском языке насчитывает тысячи наименований, сформировались социологические школы.

Об основных исследованиях этого времени

Исследования социальной структуры и стратификации. Проблематика этого направления всегда была полем идеологической борьбы. Идеологический контроль требовал не отступать от официальной формулы «одномерной» социальной структуры, закрепленной в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)» (два класса плюс прослойка). Однако усилиями социологов этот канон был основательно расшатан. В 60-е гг. от изучения классов перешли к изучению социальных слоев, страт, вследствие чего предметом анализа стала многомерная внутриклассовая или внутригрупповая дифференциация. На следующих этапах началось опровержение идеологем, связанных со становлением социальной однородности советского общества.

Исследование «Показатели социального развития», проведенное в начале 80-х гг., верно отобразило структуру рабочих, ИТР, но одновременно показало рост численности чиновников, деятелей теневой экономики (латентная структура), выполнение квалифицированными рабочими и инженерами работы ниже уровня их образования, вскрыло жестко действующую статусную систему оплаты для одних и едва ли не всеобщую уравниловку для других. Однако до проблем бюрократии, номенклатуры и властвующих элит по-настоящему добраться не удалось, поскольку эти проблемы оставались под запретом – их гласное обсуждение и изучение могло опровергнуть идиллическую сталинскую схему структуры социалистического общества.

Картину разлома социальной структуры может основательно дополнить социология образования. Начатые в Новосибирске (с целью устранить недостатки и недоработки «на местах») исследования выпускников средних школ в итоге выявили громадные противоречия между миллионами юношей и девушек, стремившихся найти свое место в жизни, и обществом, которое было не способно удовлетворить их потребности в знаниях. В этих работах не было прямых выпадов против господствующей идеологии, но статистические выкладки и их строгий, непредвзятый анализ свидетельствовали о существовании совершенно иного общества и иной системы образования. Были выявлены не только «перевернутые пирамиды» профессиональных ожиданий, но и доказано наличие усиливающегося неравенства шансов разных социальных групп на получение современного образования.

Социология молодежи. Здесь с помощью представительных исследований удалось вплотную подойти к анализу социальных различий между отдельными поколениями молодежи и тем самым поставить под сомнение государственную идею преемственности поколений.

Социология города. Первые социологические опыты, сопровождавшие начавшееся массовое жилищное строительство в 60-х гг., дали впечатляющие результаты. Г. Платонов показал, что от момента вступления в брак до глубокой старости семья 6–7 раз меняет требования к жилищу, его местоположению. Исследования села подорвали официальный тезис о сближении города и деревни. Внутриклассовые различия между разными профессиональными группами работников сельского хозяйства были глубже межклассовых. Различия между колхозниками и рабочими не исчезали.

Исследования по социологии культуры показали, что «потребитель» культуры – субъект, а не пассивный «реципиент» культурной коммуникации. Было установлено явное несоответствие между официальной доктриной о культурном процветании в «самой читающей стране мира» и реальностью, в которой появились андеграунд, телеманы-обыватели, культурная элита либерально-демократического направления, систематически обращавшаяся к «самиздату». Этот срез социокультурных исследований сами социологи назвали «нетленным свидетельством реалий культурных практик того времени».

Социология быта и образа жизни населения. Серьезно развившаяся к концу 60-х гг., эта сфера социологического анализа смогла стать источником надежной информации об условиях и формах повседневной жизнедеятельности сначала в сфере досуга, а затем и более широко – вне общественного производства, в быту. Данные фундаментального исследования (опрос рабочих нескольких промышленных предприятий в пяти городах европейской части СССР, 1965–1968 гг.) позволили глубоко осмыслить тенденции развития городского быта как целостной системы, получить картину бытовых занятий семейно-возрастных, доходно-имущественных, культурно-образовательных групп. Книга «Человек после работы», написанная по итогам исследования, стала одной из наиболее заметных социологических публикаций первой половины 70-х гг.

Особого упоминания заслуживают результаты исследований общественного мнения и процессов массовой коммуникации. Высокое научное качество социологических работ этого направления во многом определяли теоретические разработки, осуществление которых все время, начиная с конца 50-х гг., опережало создание эмпирической базы. Информационно-коммуникативная концепция общества, теория массового сознания играли роль научных платформ, на базе которых произошло объединение большого числа исследователей Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Тарту и многих других городов. В итоге возникли отрасли «национальной социологии» и началось накопление баз данных, отражавших динамику умонастроений советского общества послесталинского периода. Были сформированы различные исследовательские структуры, включая общесоюзные; положено начало проведению общесоюзных обследований и опросов, а вместе с этим – и развитию методической базы (разработка опросных анкет и интервью, расчеты различных типов общесоюзных и региональных выборок, создание систем обеспечения надежности первичной социологической информации).

В социологии труда и производства выделяют четыре этапа, каждый из которых имеет присущие ему особенности. Первый этап был связан с изучением социального положения рабочего класса, второй – с идеями НОТ; главные акценты четвертого, послеперестроечного этапа, – маркетинговые исследования, экономическая социология и социальная работа. Третий этап начался в 50–60-е гг. с нуля, его теоретическая сфера базировалась на идеях утопического социализма, но в области методики, частных теоретических открытий и качества эмпирических данных опиралась на международные стандарты. В рамках коммунистической доктрины труду придавалось огромное значение – он выступал средой воспитания нового человека. Поколение профессионалов, составивших отряд пионеров социологической деятельности и отличавшихся склонностью к анализу социальных проблем общества, не могло «обойти стороной» эту категорию и волею исторических обстоятельств стало выполнять роль связующего звена между философами (их полем были идеология и макросоциальная модель общества) и экономистами (которые занимались конкретными проблемами производства). Парадокс состоял в том, что, зажатые между этими полюсами (идеальные представления о социализме и реальные вопросы развития промышленности и сельского хозяйства), социологи обязаны были выполнять двойную задачу: с одной стороны, доказывать преимущества социализма, а с другой – средствами прикладных методов устранять его недостатки, которые имели эвфемическое название «родимые пятна капитализма».

Многие социологи с энтузиазмом изучали процесс превращения труда в первую жизненную потребность. Об этом В. Ядов позже скажет так: «Действительно, тогда была кампания за «коммунистическое отношение к труду» – именно потому и у нас тема называлась «Отношение рабочего к труду». Исходной посылкой была проблема отношения к труду как к самоценной деятельности или же как к средству жизни. Это была генеральная гипотеза».

Те современные методы, которые при этом использовались, отражали стремление правдиво разобраться в ситуации и оказать помощь людям (здесь метод выступал гарантией глубины и серьезности охвата проблемы). Значение работ ведущих теоретиков социологии труда состояло в том, что они рассматривали трудовые отношения в тесной связи с внутренним миром человека (мотивация, удовлетворенность условиями и содержанием труда, ценностные ориентации и производственное поведение). Такой подход был обусловлен гуманистическим стремлением приспосабливать работу к человеку (а не наоборот). Сквозь эти результаты просматривалась идея, которая получила подкрепление и обрела более или менее определенный образ в 70–80-е гг., – разнообразен не только мир людей, но и сам мир труда; труд социально неоднороден – виды труда различаются по оплате, условиям, организации, физической и умственной нагрузке, престижу и общественной значимости.

Изыскания в области социологии труда надолго определила книга «Человек и его работа». Язык марксистских абстракций включал человека в понятие производительных сил наряду с орудиями труда, инфраструктурой. В свете этих дефиниций он становился если не придатком к машине, то деперсонализированным элементом названных сил. Исследование «Человек и его работа» – серьезная попытка увидеть в рабочем личность, это прорыв в непознанный мир трудового человека. Первые открытия были связаны с двумя типами мотиваций – внутренней, стимулирующей саморазвитие и творчество, и внешней, которая побуждает видеть в работе (труде) средство для существования. Здесь не было новизны (по истматовским канонам, труд также являлся средством к существованию и первейшей жизненной потребностью), но, отталкиваясь от известного, авторы исследования обнаружили ранее неизведанное: да, труд есть источник внутреннего удовлетворения, но при условии достаточно богатого его содержания (по тогдашним понятиям, – совокупность функций и обязанностей на трудовом месте). И поэтому не всякий труд был «делом чести, доблести и геройства», как утверждала пропаганда. Что касается мотивации, то она теперь предстала зависящей от вида труда. Инструментальная мотивация доминировала в простом труде, и только сложный, квалифицированный труд мог опираться на творческие мотивы (интерес к самой работе, стремление к продвижению по службе).

Книга получила международное признание, была переведена на иностранные языки (США, Польша, ГДР). Американцы назвали ее «основной советской социологической работой». Кто-то встретил исследование в штыки, пытаясь доказать, что это «отход от марксизма», но после того как академик Константинов назвал его марксистской работой, необходимость в самооправдании отпала. Однако главное в этой работе – ее своеобычная методология, никак не родственная демагогии и абстрактному восприятию человека на базе идеологизированного до беспредельности марксизма.

Б.М.Фирсов обобщил современный взгляд на книгу «Человек и его работа», рекомендовал эту работу молодой социологической смене и выделил ряд ее очевидных достоинств.

Один из аспектов, заслуживающих внимания, – коллективный труд единомышленников, который привел к высокому научному результату в условиях репрессивного времени, что указывает на надежность источника социологической информации.

Другой, не менее важный аспект, – широкий взгляд на анализ эмпирических данных.

Однако наиболее важным является аспект, связанный с высокой методолого-методической культурой исследования. Со ссылкой на оценку этой стороны дела, принадлежащую Ядову, можно сделать вывод, что эта культура была более скрупулезной, чем имеющаяся у профессионалов сегодня. Ядову и его коллегам, которые тогда были еще неофитами, начинающими исследователями, казалось, что надо очень точно и последовательно соблюдать все правила: вот вам гипотеза, вот ее проверка, вот статистический критерий достоверности вывода и т. д. Такой культурой исследований отличались далеко не все школы, но для ведущих школ – Ленинградской, Новосибирской и ряда других –это было правилом. Это приносило пользу сообществу, но, к сожалению, не вошло в жизнь в качестве нормы профессиональной деятельности.

Были проведены социологические исследования, которые должны были помочь организовать трудовые отношения на производстве в соответствии с теорией "human relations". Тем самым предполагалось повысить производительность труда. Такие большие индустриальные предприятия Ленинграда, как "Светлана", "Кировский завод", а позднее и "Позитрон" тесно работали с социологами из Института комплексных социальных исследований. Социологи помогали рабочим в выборе новых прогрессивных и престижных профессий и поддерживали их переобучение. На этих предприятиях была также введена с помощью социологов новая система так называемого "социального планирования". Кратко говоря, эта система означала последовательное проведение технологического обновления с изменением межличностных отношений на рабочих местах. Эта система вела к повышению качества труда и его производительности.

«Таганрогский проект» (генератор идей этого проекта и научный руководитель Борис Грушин) смело можно назвать самым крупным в истории отечественной социологии уже хотя бы потому, что он опирался на программы 76 самостоятельных исследований, 72 из которых были полностью реализованы. Важно подчеркнуть, что идея проекта исходила от трех человек, занимавших в то время видные посты в Отделе пропаганды ЦК КПСС. Это А. Яковлев (которого впоследствии назовут «архитектором перестройки»), Г. Смирнов и «офицер по связи» – консультант Отдела Л. Оников, без которого эта махина никогда бы не сдвинулась с места и не дошла до цели. (В своих воспоминаниях Оников заметит, что, будучи человеком контактным и энтузиастом социологии, он втянулся в работу, но был «рискованно неприкрыт».) Ведь предстояло не только выявить настроения людей, но и заглянуть в святая святых – в повседневную деятельность партийного аппарата и увидеть безобразия, ставшие нормой тогдашней внутрипартийной жизни

Существует два представления о «Таганрогском проекте». Одно обобщающее, поскольку на примере типичного промышленного советского города, каким являлся Таганрог в то время, первоначально было задумано выявить уровень жизни населения и связать его с фактическим благосостоянием. Этим занялись Центральный экономико-математический институт АН СССР (ЦЭМИ) и Институт международного рабочего движения. Но аппетит приходит во время еды – Отдел пропаганды ЦК КПСС интересовала в необходимых деталях хозяйственная преступность, масштабы которой уже в то время были значительными. В результате появился еще один исполнитель – Институт по изучению преступности. Позже возник идеологический аспект – появилась потребность связать все эти явления (образ и уровень жизни, благосостояние, теневая и криминальная экономика) с решениями партии. Так выбор пал на Грушина и его коллег из Института конкретных социальных исследований, которым прежде всего пришлось выдержать нелегкую борьбу за расширительное понимание объекта исследования, – они считали, что нужно заниматься не узкой пропагандой, а собирать всю информацию, обращающуюся в общественном организме, во всех ее видах и во всех формах контактов населения (в том числе и с властью).

Объектом пристального внимания стали все типы общественных и государственных институтов – средства массовой коммуникации (СМК), средства массовой устной пропаганды, например общество «Знание» (СМУП), письма трудящихся в разные инстанции, собрания общественных организаций, контакты населения с депутатами Советов и органами управления, куда включались партия, комсомол, профсоюзы, органы правосудия, милиция и т. д. Подчеркну, что изучение этих процессов потребовало создания пионерных для страны методов сбора первичной информации. В 23 исследованиях применялся анкетный опрос, в 17 – интервью, в 18 – контент-анализ разных текстов. В ходе полевых работ было заполнено 8882 бланка самофотографии, проведено 451 наблюдение, 10 762 интервью, охвачено опросами 16 159 респондентов. Всего в проекте было использовано 85 полевых документов. Через проект прошло не менее полусотни штатных сотрудников, которые выступали в самых различных ролях – интервьюеров, контролеров, супервайзеров. Было защищено свыше 20 диссертаций, многие сотрудники проекта основательно продвинулись к высотам научного познания.

Хотя целью данного проекта было выявление истинного состояния дел и определение способов усиления информационной деятельности в обществе, объективная картина не устроила «заказчика» – власть. «Заказчик» нервничал по мере поступления «зарисовок действительности», выказывал раздражение, узнав, что депутаты не работают, а СМИ – не функциональны и проявляют активность лишь в период очередной кампании. «Огорчался» «заказчик» и оттого, что народ неграмотный (только треть населения понимала более или менее адекватно терминологию и язык массовой пропаганды). «Заказчик» хотел другого – получить оптимистические результаты, не требующие изменений. Любые перемены были для «заказчика» сопряжены с риском утраты стабильности в стране и незыблемости собственного существования. Отсюда – ощущение громадной социальной опасности, исходившей от профессиональной социологии. Социология разоблачала миф о совершенстве и гармонии советского общества. Она перечеркивала сервильную социологию, которая называлась «историческим материализмом».

Итоги оказались безрадостными. Не состоялось внедрение результатов проекта в практику. Грушин и его коллеги написали тогда 29 докладных записок, которые, похоже, в «верхах» не рассматривались. Вот названия некоторых из этих, актуальных и по сей день, документов: «Общая картина передачи информации населением в органы управления», «Гласность в работе местных органов управления», «Общественное мнение в процессе принятия решений местными органами управления», «Отражение проблем в сознании населения и деятельность органов управления».

В период разработки программы, начиная с 1967 г., социологи устраивали семинары по пятницам. Таких пятниц было 47. Отсюда и появилось предложение опубликовать 47 выпусков («47 пятниц»), посвященных этим семинарам. Идея состояла в том, чтобы дать начинающим социологам «know-how» – программы исследования, методики и инструкции к ним, а также подготовить курс лекций по теории и организации уникального проекта. Первый такой выпуск (программа проекта в целом) появился в 1969 г., затем – несколько позже – пятый (контент-анализ). К публикации были подготовлены и другие выпуски – со второго по четвертый, но вмешалась цензура, заявив, что эти материалы являются абсолютно секретными – не только их содержательная часть, но и методики. Четвертый выпуск (он был посвящен деятельности советов) напечатали, но тираж тут же уничтожили. Тираж второго выпуска арестовали и запретили к распространению. Таков был печальный итог «Таганрогского проекта».

Теоретические дискуссии

В 1968 году в Московском университете была проведена дискуссия на тему "Структура марксистской социологии". В ней определились три направления: исторический материализм, научный коммунизм и социологическая эмпирия. При этом речь шла и о разграничении между социологией и историческим материализмом. Некоторые участники представляли ту позицию, что марксистская социология и исторический материализм идентичны. Для другой группы не было сомнений в том, что именно научный коммунизм есть не что иное, как подлинная социология. Поразительной для организаторов и руководителей дискуссии стала третья позиция, в соответствии с которой социология возможна только как эмпирическая социология. И только как таковая она может быть независимой и автономной социальной наукой. Исторический материализм, напротив, есть только философская, а именно марксистская, историческая теория. Социология же изучает конкретную общественную систему и ее компоненты. Эту точку зрения представил Юрий Левада, который за свою позицию поплатился долгой критикой и запретом на профессию. Так выглядела свобода научных дискуссий, если наука пыталась освободиться от идеологического диктата.

До начала 90-х годов структура советской социологии определялась так называемой трехчленной формулой, согласно которой:

• исторический материализм представлял собой общесоциологическую теорию,

• научный коммунизм - социологическую теорию коммунистической общественной формации, и

• специальные социологические теории опосредовали путь от общей теории к эмпирическим исследованиям советского общества.

Будучи включенной в преамбулу Устава ССА, эта концепция легитимизировала эмпирические исследования в рамках нескольких десятков частных социологических теорий, опосредовавших осмысление данных на общетеоретическом уровне. Ее главный разработчик, В.Ж. Келле писал: «Я прекрасно понимал, что если теоретические исследования будут проводиться не на теоретической базе марксизма, то им развиваться не дадут, их задушат... Доступными мне средствами я пытался защитить и уберечь то новое, что появилось в нашей научной жизни. В данном случае – эмпирическую социологию, упоминание о которой незадолго до этого неизменно сопровождалось эпитетом «буржуазная». И надо сказать, что тактика сработала: официоз принял эту точку зрения». Интересно отметить, что эта формула представляла собой известную аналогию с понятием "теорий среднего уровня", предложенным Робертом Мертоном.  Еще в послевоенный период Роберт К.  Мертон выдвинул требование к построению социологической теории, которое можно кратко выразить следующим образом: на основании эмпирических исследований определенных общественных аспектов следует развивать теории, которые раскрывают структуру этих аспектов, не претендуя на целостное объяснение сложного общества. В Советском Союзе, наоборот, официально считалось, что исторический материализм является общесоциологической теорией и требуется лишь обосновать переход от его общих положений к эмпирическим исследованиям отдельных аспектов жизни общества.

Таким образом, большинство участников дискусии понимают социологию прежде всего как науку о макросоциологических законах, тем самым она как бы перенимает предметную область исторического материализма, но отказывается от претензии на всеобщность его законов.

Несмотря на различия этим определениям свойственны общие мировоззренческие представления российских социологов, которые "красной нитью" проходят через всю дискуссию:

1. Представление о "социальности" как основной характеристике человеческого рода, вследствие развития которой возникает общество и его структура;

2. Понимание социальной реальности как системной и обладающей закономерностями;

3. Убежденность в наличии исторически обусловленных социальных закономерностей.

В годы перестройки теоретическая дискуссия в социологии пошла по пути тотальной критики марксизма и отказа от "трехчленной формулы" социологической теории. Социология в качестве "социологии перестройки"  восприняла задачу научного обоснования общественных реформ. После распада СССР это направление в социологии прекратило дальнейшее развитие.

Разрыв социологии с идейно-теоретическими основами марксизма в условиях свободной научной дискуссии обнаружил теоретический и методологический вакуум послесоветской социологии, в частности, в области общей теории и методологии, что стимулировало разработку основ теории российского общества, способствовало критическому и взвешенному отношению отечественных социологов к достижениям мировой социологической мысли.

29.

Развитие эмпирических социологических исследований в СССР в 60-е годы. Основные направления и результаты. «Человек и его работа». «Таганрогский проект».

Социология, бесспорно, была результатом сознательной деятельности интеллектуальной элиты под влиянием хрущёвской либерализации после ХХ съезда КПСС (1956 г.). Идею реставрации социологии предложила группа советских философов с либеральной ориентацией (Г. Осипов, Б. Грушин, В. Ядов, Ю. Левада, А. Здравомыслов, И. Кон, Г. Андреева). Естественным оказалось присоединение к ним экономиста В. Шубкина, историка Ю. Арутюняна. В принципе идея была поддержана большинством интеллектуального сообщества.

Ядро философов тем не менее было инертно к идее, что не помешало части из них (тем, кто имел дело с диалектическим материализмом, логикой и естественными науками, например П. Копнин, А. Зиновьев, А. Ракитов, Б. Кедров) также высказаться «за». Из числа ученых – специалистов по историческому материализму – в ряды защитников социологии вступил В. Келле. На сторону социологии перешли международники (Ю. Арбатов, Ю. Замошкин, В. Семёнов) специалисты, занимавшиеся системным анализом (И. Блауберг, В. Садовский, Б. Юдин). Новые волны поддержки исходили от математиков, кибернетиков (Л. Канторович, лауреат нобелевской премии), журналистов и писателей-публицистов. Особо важными оказались действия журнала «Новый мир», а также «Литературной газеты», которая была главным рупором социологии (до выхода первого номера журнала «Социологические исследования» в 1974 г.), публиковала социологические статьи, рецензии на книги. Редакция газеты была первым заказчиком социологических исследований читательской почты и читательской аудитории.

Поддержку со стороны интеллектуалов можно объяснить наличием трех причин. Во-первых, они являлись приверженцами демократизации общества, расширения политических свобод и верили в то, что социология может способствовать раскрепощению общества. Ведь социологические обследования, по их мнению, позволяли выявить реальные настроения и мнения людей и в этом смысле превзойти возможности власти, которая часто с высокомерием продолжала настаивать на своем знании истинных потребностей населения, утверждая, что ее политика отражает подлинные интересы советских людей. Во-вторых, они считали социологию средством, с помощью которого можно было бы подчеркнуть важность человека и человеческого фактора. В-третьих, социология открывала путь к принятию решений в опоре на научные данные.

Реанимация, «расшевеливание» общества, сохранившего в себе витальные силы, стимулировали громадную потребность и интерес к социологической деятельности и ее результатам. Социологические публикации в массовой печати, а вскоре и профессиональная социологическая литература сразу завоевали популярность у многочисленной аудитории. Статьи и книги социологов активно обсуждались, их темы становились предметом оживленных дискуссий в самых что ни на есть широких слоях читателей, прежде всего среди людей умственного труда – инженеров, научных работников, преподавателей. Интеллигенция страны помогала разными способами формировать масштабный социальный запрос на социологическое знание и в отличие от власти поддерживала этот запрос, спасая социологию от опасностей и трагизма общественной невостребованности.

Советская социология возникла, когда общество было уже не тоталитарным, а авторитарным, на базе хрущевских реформ. Она возникла как эмпирическая наука. Во-первых, эмпирическая информация разбивала идеологическую стену. Во-вторых, социология была в какой-то степени технократичной, направленной на оптимальные управленческие модели. В-третьих, социологии тех лет была присуща критическая функция.

Профессор В.Н.Шубкин (Институт социологии РАН) сформулировал точку зрения, которая отражает мнение как большинства историков, так и непосредственных участников социологического движения 60-х годов: социология родилась не по повелению сверху, а в результате инициативы снизу, что принципиально отличает ее, скажем, от научного коммунизма.

Бывший директор Института социологии РАН профессор В.А.Ядов поставил вопрос о том, что полезного было в российской социологической традиции 60-х годов. Во-первых, уже не восстановить такого плотного community социологов, каким были шестидесятники. Во-вторых, они умели видеть за эмпирическими данными философские проблемы и осмыслить эмпирику в широком контексте. В-третьих, социология 60-х годов отличалась междисциплинарностью. Социология, философия, психология, математика, экономика, этнография выступали в едином комплексе. В-четвертых, сказал Ядов, тогда была высокая методическая культура, аккуратно соблюдались правила построения гипотез, выборки и т.п.

По мнению Руководителя службы общественного мнения "Vox populi" профессора Б.А.Грушина, социология 60-х годов важна тем, что зафиксировала уникальный тип общества, который уже ушел в небытие.

Академик Т.И.Заславская утверждает: для того, чтобы социология могла выполнять свои функции, нужны свобода мысли и элементарные экономические условия. Была ли советская социология 60-х годов полноценной наукой? Социология, по мнению Заславской, такой наукой не была. В эти годы каждый честный социолог не мог не сталкиваться с ограничениями, не идти на компромиссы. Но была и открытая борьба между определенными школами. Были доносы, которые писались в больших количествах. Таким образом, социология была инородным элементом в системе истмата. В мировой социологии советская социология тоже была инородной. Мы были малообразованны — своего рода дикари в цивилизованном обществе. Но у нас были свои преимущества: жажда знания, стремление познать глубинные основания социального взаимодействия, просвещение.

Профессор Шляпентох (новосибирский социолог, эмигрировавший в США, писало том, что в СССР установки послесталинской власти на социологию были амбивалентными. Власть уже не могла не считаться с реалиями общественной жизни и потому открыто не ставила под сомнение потребность иметь в своем распоряжении картину жизни социума. Однако партийной власти было приятнее всего убеждаться, что ее идеологические установки совпадали с тем, что думало население.

Наука жила, но путь ее становился тернистым. Она сравнительно быстро поднялась в период хрущёвской политической либерализации, но попала «под колпак» ограничительных мер, когда вслед за вторжением советских войск в Чехословакию наступил период политического консерватизма. Развитие социологии с этого момента стало развитием неудобной для власти науки со всеми вытекающими отсюда последствиями. Такова была реальность, и от нее не уйти.

Период поворота наметился уже в 1972 г. Статус социологии как побочного продукта либерализации был непрочным.

Поворот/переворот

Новый руководитель ИКСИ М.Н.Руткевич внес совершенно иной дух в деятельность института, который стал типичным советским учреждением, оплотом борьбы с буржуазной социологией, местом идеологической инквизиции и разоблачений. Люди Руткевича – «социологические боевики» – начали борьбу с профессионалами и даже повернули некоторых учеников против изгнанных учителей. Мукой и ритуалом, призванным демонстрировать исправное выполнение роли помощников партии, стало социальное планирование. В исследовательской практике возобладал утилитаризм. Качество социологического анализа резко упало, а проблематика исследований возвратилась к «вечным» темам – изучению растущей социальной роли рабочего класса, проблем плановой экономики и идеологии способами, которые не нарушали «стерильности» социологии.

На местах советские и партийные руководители еще в период золотых годов сопротивлялись созданию социологических групп. Все это свидетельствует о том, что новая политика уже в «оттепельные» времена наталкивалась на весьма заметное сопротивление партийных «низов», но все же социологию «пропустили вперед». Однако в 70-е гг. партийный аппарат перешел к активному сопротивлению, прямо содействуя коллапсу общественных наук, вопреки явному нежеланию высших лидеров страны прекратить все социологические (эмпирические) исследования. «Наверху» считали тогда, что исследования надо проводить, одновременно усилив контроль над деятельностью ученых. Кандидатуры ученых, представлявших диссертации на соискание ученых степеней докторов наук, руководство этих институтов и ВАК согласовывали с Отделом науки ЦК КПСС. Отчеты об исследованиях направлялись только первым лицам. Обсуждения результатов не практиковались. Данные опросов засекречивались и, таким образом, утаивались не только от общественности, но даже и от высших звеньев ЦК КПСС. При составлении программ исследований общественного мнения по заказам партийного органа не рекомендовалось идти в глубь изучаемых проблем. С одной стороны, разрешалось, к примеру, выявлять оценки удовлетворенности состоянием здравоохранения, но, с другой стороны, рекомендовалось воздерживаться от вопросов о реформе здравоохранения или об отношении людей к платной медицине. В этих ограничениях угадывался страх системы перед истинной картиной состояния страны. Связи с социологией были весьма тесными (однако представить себе весь спектр отношений трудно ввиду их секретности).

Отдел специальных исследований в ИКСИ АН СССР размещался в особом, изолированном помещении (здании), куда не всякий мог войти. Он функционировал автономно от дирекции института и со всей очевидностью управлялся «извне» – центральным аппаратом КГБ. Исследования носили идеологическую направленность (например, изучение ориентации эстонского населения на передачи шведского и финского радио или общественного мнения населения областей по поводу острых политических проблем). Сотрудники госбезопасности вели сложные игры с социологическим сообществом и даже предлагали отдельным ученым стать агентами-осведомителями. Не надо думать, что профессия социолога – социальная критика – содержала гарантии от соблазна принять эти предложения. В итоге социология как наука принудительно стала служить более узким интересам, связанным главным образом с целями КПСС. Предметное поле исследований постепенно сжималось.

В эти годы советская социология вступила, по выражению В.Шляпентоха, в период серости. Он стал закономерным, если иметь в виду приближение эпохи застоя. В это время потерпели крах неосталинисты, но ценой прихода к власти лиц умеренной ориентации (например, П. Федосеев в роли вице-президента АН СССР). Боясь ренессанса критических и либеральных настроений, они поддерживали лишь идеологически проверенных ученых. В итоге появились два новых центра социологии – Институт социально-экономических проблем АН СССР (Ленинград) и Институт промышленной экономики (Новосибирск), представлявшие в реальности периферию социологической науки. Ряд социологов внедрились в партийный аппарат и быстро освоили роль «наружных наблюдателей» за социологией. В начале 60-х гг. образовательный потенциал перевешивал по важности политическое доверие.

30.

Советская социология в 70-е годы. Попытки нового партийного контроля. Советская социология в годы перестройки. Доклад Т.И.Заславской

В 70-х гг. все изменилось. Социолог должен был выбирать между двумя типами карьеры – оставаться незаметным «профи» без претензий на карьеру или ревностным служителем идеологии, перед которым открывался путь к служебному продвижению. Как итог – профессионализм первых когорт к 70-м гг. улетучился. К тому же и «заказчик», в случае если он поручал работу политически преданным ему специалистам, особых требований к стандарту работы не предъявлял и был всеядным. Тогда же предпринял активную попытку внедрения в социологию КГБ СССР.

Краткосрочная фаза умеренного оживления после 1976 г. не вернула атмосферы «золотого века». Вскоре наступило время стагнации общественной жизни. Идеологическая цензура не позволяла социологам удаляться от Маркса. Как следствие, разработка теории приостановилась. Прорывы, если они и имели место, то совершались в отдельных областях. Одно время стали интенсивно изучать образ жизни советских людей, но в основном с манипуляторскими целями – для того чтобы доказать преимущества советского образа жизни перед образом жизни развитых капиталистических стран. Задача оказалась непосильной. Считанные годы оставались до начала перестройки и наступления времени, которое позволило подвести итоги пройденного пути.

Период 70-х годов был достаточно тяжелым для социологии в Советском Союзе. Общество было готово получить от социологов объективную информацию, потому что в глазах общественности социология представала своеобразным зеркалом. Кроме того, от нее ожидали рецептов улучшения жизни. Престиж социологов в обществе был высок. Они владели убедительной аргументацией, представляли в средствах массовой информации обстоятельно разработанный анализ. Свою эффективность социология доказывала постоянно, и как раз это хотела использовать партия. Но она видела в социологии прежде всего идеологическое оружие.

Это была только одна сторона дела. Была и другая. Так как существовало много запретов на исследования (например, ситуация в армии, война в Афганистане и т.п.) и из-за строгого надзора за прикладной социологией усилилось внимание к вопросам менеджмента, управления, социального планирования в рамках "реального социализма".. "Пасынок советской образовательной политики" - так называли социологию.

Нужно признать, что такие книги и статьи в журнале "Социологические исследования", как и социология вообще приближали и помогали готовить то, что "перестройка" середины 80-х смогла провести как обновление общества. Социология помогала понять реальность - так можно в целом определить ее положение и значение с конца 70-х годов. Обращение многих людей к социологии было одновременно и следствием их разочарования в ценностях, которые еще недавно безраздельно господствовали. Это разочарование стало результатом развенчания идеализированного "советского образа жизни", отрезвления от пустых обещаний "социалистических программ" во всех областях жизни. В этой ситуации, распространившейся по всей стране, на социологов выпала особая ответственность, потому что именно они имели в высшей степени большое влияние на новое духовное самочувствие как отдельного человека, так и общества в целом, на моральный и психологический климат в стране.

Благодаря настойчивым устремлениям социологов с середины 80-х годов им стали доступны ранее табуизированные сферы общества. До сих пор целые социальные группы как будто бы не существовали - достаточно назвать инвалидов, престарелых, бездомных, номенклатуру. Многие теоретические вопросы, как например, отчуждение в условиях социализма, оставались закрытыми. Столь же мало была доступно анализу реальность межнациональных отношений. Но даже тогда, когда социологам удавалось составить прогнозы, они не принимались партийным руководством во внимание. Социологи еще в 1984 году указывали на неизбежность пограничных конфликтов между Арменией и Азербайджаном, если не будут предприняты определенные меры. Однако их прогнозов никто не захотел принять к сведению.

В начале апреля 1983 г. авторский коллектив проекта Института экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения академии наук СССР (Новосибирск) «Социальный механизм развития социалистической экономики на примере аграрного сектора» – работы принципиальной, направленной на системный анализ социальной динамики, – обратился с просьбой к большому числу ученых принять участие в обсуждении идей проекта на междисциплинарном семинаре в новосибирском Академгородке. С этой целью был подготовлен доклад «О совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии», который стал без преувеличения наиболее отважной и радикальной научной работой, написанной социологами СССР когда-либо ранее. Б.М.Фирсов кратко изложил содержание доклада.

Наблюдаемый спад производства, говорилось в докладе, указывает на неспособность системы обеспечить полное и достаточно эффективное использование трудового и интеллектуального потенциала общества. Административные методы управления хозяйством преобладают над экономическими. Итог печален – производственные отношения отстают от развития производительных сил, в частности они не могут обеспечить нужные способы поведения трудящихся в социально-экономической сфере. Регламентируя ключевые аспекты социально-экономической деятельности трудящихся, система ограничивает также возможности проявления их личного поведения. Идеология утверждает простоту развития производственных отношений и априорную возможность согласования интересов (поскольку они не являются антагонистическими).

Все реформы управления порождают конфликты, рассогласование прав и обязанностей разных звеньев управления. Отстает наука, не имеющая разрешения предложить сколько-нибудь законченную модель управления экономикой. Для этой модели нет полноценной базы информации. Диалог между государством и производителями отсутствует. Организация производства не учитывает исторически сложившиеся социальные типы работников. Социальный механизм развития экономики направлен на «зажим» полезной экономической деятельности, а вовсе не на ее активизацию. Пользуются поддержкой «послушные» и исполнительные руководители, а не смелые и талантливые. Расцветает «теневая» экономика. Науке следовало бы изучить экономическую структуру общества, сознание и поведение экономических групп, формы взаимодействия руководящих звеньев с этими группами, предложить способы интеграции интересов экономических групп, а также модель целостного социального механизма развития экономики. Основной удар доклада пришелся по бюрократии – главному противнику и препятствию на пути изменений советского общества. Этот тезис стал вскоре центральным моментом в идеологии Горбачёва.

Доклад предполагалось размножить и раздать участникам, но вмешалась цензура, испугавшаяся слишком радикального характера документа. Было предложено (и с этим согласился Президиум Сибирского отделения АН СССР) исключить из доклада спорные места, однако, по мнению авторов, именно они были самыми главными положениями. (Напомню, что дело происходило в 1983 г., и, видимо, по этой причине, авторы уже могли сопротивляться.) Доклад был опубликован с грифом «Для служебного пользования» и под личную ответственность академика А. Аганбегяна. В Новосибирск приехали свыше 100 обществоведов. Стало ясно, что идеи доклада близки реформаторски настроенному сообществу ученых, что само сообщество достаточно велико и представляет значительную интеллектуальную силу.

Существенно, что власть опасалась не столько критических настроений, сколько того, что сведения об этих настроениях и их причинах «не просочатся » в каналы зарубежных средств массовой информации. Когда такое случалось – следовали партийные «окрики» и преследования виновных. Скандал, вызванный пропажей нескольких экземпляров текста доклада, не мог остаться без последствий. Т. Заславская и А. Аганбегян получили по административному и партийному выговору (на этот раз за безответственное хранение документов). Но манифест сделал свое дело. Он свидетельствовал о наличии идейных и социальных сдвигов в СССР и стал провозвестником еще одной «весны», на сей раз перестроечной.

Социология в годы перестройки

Два первых года правления М. Горбачёва (1985–1986 гг.) ознаменовались заметным обновлением политического климата страны. В печати стали появляться настойчивые требования приступить к регулярным опросам общественного мнения, для того чтобы воплотить в жизнь новую политику КПСС. Такие газеты, как «Известия», «Советская культура», «Литературная газета», в числе первых приступили к публикацияи статей критического характера с обстоятельными ссылками на данные социологических исследований. В 1986 г. к ним присоединились и быстро вошли в роль «флагманов гласности» газета «Московские новости» и журнал «Огонек». Способствовали повышению интереса к социологической литературе и книжные издательства.

Однако – и это необходимо подчеркнуть – острота критических порывов социологов, экономистов, историков, философов и их бескомпромиссность в том, что касалось предания гласности и анализа отрицательных сторон прошлого, проявлялись в существенно меньшей степени, чем активная гражданская позиция журналистов, публицистов, деятелей искусства. Можно сказать жестче: до 1988 г. воздействие горбачёвских политических реформ на социологию (более широко – обществоведение, социальные науки) было незначительным. Оно проявлялось скорее в «квазидемократической фразеологии и осторожном нарастании экзальтации в печати» (Б.М.Фирсов). Обществоведы, опираясь на опыт жизни в советском обществе, имели право на поиск путей адаптации к изменяющимся социальным условиям. Требовалось время, для того чтобы убедиться в необратимости эволюции правящей верхушки и получить гарантии стабильности новых правил игры. Нужно было время, для того чтобы появились журнальные и книжные публикации социологов, ощутимо отмеченные духом новых настроений общества и его граждан. Это хорошо видно на примере журнала «Социологические исследования». Два первых номера 1985 г., набранные при Черненко, вышли без намеков на какие-либо либеральные изменения. Достоинство этих номеров можно усмотреть лишь в том, что они являются последними «социологическими памятниками» периода застоя. Контуры новых научных истин обозначились только в конце 1985–начале 1986 гг. В статье ленинградцев О. Божкова и В. Голофаста население городов признавалось главным субъектом оценки качества жизни, статья москвича А. Ципко была голосом в защиту экономического плюрализма.

Здесь уместно напомнить, что в этот период Горбачёв неоднократно говорил в своих выступлениях о сопротивлении противников перестройки курсу на радикальные перемены. Скрытая и или явная оппозиция горбачёвским реформам, убежденность в том, что перемены носят временный характер и что рано или поздно все вернется на круги своя, были далеко не редким явлением в среде обществоведов. Многие преподаватели исторического материализма, научного коммунизма, политической экономии сразу, не раздумывая, отвергали идеи перестройки, считая их проявлением ревизионизма, и, подобно Нине Андреевой, открыто отказывались «поступаться принципами». Значительная часть оппозиционеров входила в состав социологического истеблишмента в центре и на местах и поэтому могла успешно противодействовать попыткам либерализации социологического мышления. Именно эти люди на словах почтительно восхваляли нового советского руководителя и его программу экономического ускорения, оставаясь на деле неизменными поборниками партийного духа, классового подхода при анализе явлений общественной жизни и идеологической чистоты.

В декабре 1986 г. состоялась отчетно-выборная конференции ССА, где с докладом «О роли социологии в ускорении развития советского общества» выступила академик Т. Заславская. Доклад можно отнести к разряду профессиональной экспертизы состояния социологической науки. Первый вывод докладчика был суров: в предперестроечные годы социология оказалась скорее в арьергарде, чем в авангарде советского общества. Эта наука «тащилась» за практикой, изучала пройденные пути, вместо того чтобы думать о предстоящих этапах, предлагать альтернативные варианты и обосновывать выбор лучших. Робость социальной мысли, отсутствие гражданского мужества и нежелание браться за изучение острых проблем – таков диагноз, поставленный Заславской обществоведению, притаившемуся в тени устоявшихся стереотипов и догм. Статус социологии как науки оказался невысоким. Этому помешала бессмысленная двадцатилетняя борьба за «правильное» толкование предмета науки. Короткий всплеск правдивых статистических данных в 60-е гг. быстро угас. Как следствие, началось сознательное свертывание картины реальной жизни общества. Подробные данные о смертности, преступности, экологическом загрязнении, даже производственном травматизме часто утаивались от общества. Главное – росло число зон «вне критики» и «вне социологического анализа», число мест с надписью «посторонним вход воспрещен». Связь с практикой была слабой, несмотря на декларации. Чаще всего принимались решения антисоциологического свойства, без учета имеющихся обоснованных практических рекомендаций и здравого смысла. Социологи были отстранены от государственной экспертизы, от активного участия в государственном управлении. Правовой статус социологической экспертизы и социологического взгляда остался за пределами возможного и необходимого. Диалог с властью отсутствовал. Согласно сделанным ею выводам, социологи мало содействуют реформаторским усилиям Горбачёва. Социальные науки остаются неадекватными ситуации в стране. Но главное – социология должна стать инструментом перестройки.

Следующее по важности событие – публикация основных положений доклада в газете «Правда» 10 февраля 1987 г. Это дало повод для возникновения новой волны надежд на то, что социология освободит себя от пут нормативного марксизма и получит возможность увидеть и показать советское общество таким, каким оно является в реальности, со всеми его противоречиями и аномалиями. Какое-то время эти надежды оправдывали себя. Социологический ренессанс был замечен на Западе, хотя новые тенденции в социологических исследованиях не вызвали того интереса, которое они заслуживали, поскольку их оттеснило драматическое развитие событий в России.

В начале 1987 г. произошли изменения в редакторской политике журнала «Социологические исследования». Журнал тоже начал «перестраиваться» – в нем реже цитировались ленинские работы; отобранные цитаты теперь подчеркивали роль критики и дискуссий как средств, без которых пролетариат не сможет достичь единства в своих действиях. В декабре 1987 г. в газете «Известия» было опубликовано открытое письмо группы социологов с протестом против выдвижения М. Руткевича кандидатом в действительные члены АН СССР (при подсчете голосов «против» оказалось 163, «за» – 62 бюллетеня). Это письмо было предупреждением консерваторам о том, что никто из тех, кто получил мандат от прошлой власти, не застрахован от публичной критики.

В конце 1987 г. ЦК КПСС снял запрет еще с одной идеи (речь идет об институционализации исследований общественного мнения в стране), которая долго витала в духовной атмосфере советского общества. В результате возникла новая научно-практическая структура – ВЦИОМ (Всесоюзный центр изучения общественного мнения. Его первым директором стала Т. Заславская, а ее заместителями – Б. Грушин и Ю. Левада. Потребовалось совсем немного времени, для того чтобы ВЦИОМ был признан прочно и на многие годы вперед бесспорным лидером в массовых опросах населения страны. В этой связи вопрос о применимости западных методов исследования общественного мнения в России имеет принципиальное значение. Проведение социологических опросов в России не может не иметь своих особенностей по сравнению с западными обществами. Известный политик, бывший мэр Москвы Г. Х. Попов высказал в этой связи гипотезу о том, что метод опросов, созданный в англосаксонских странах, опирается на традицию искренней исповеди, заложенной и культивируемой на протяжении нескольких веков католической культурой. Такая традиция, по его мнению, не имеется в российской культуре и метод опроса без корректировки с учетом российской политической культуры

В июне 1988 г. Политбюро ЦК КПСС приняло программное постановление «О повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении ключевых проблем советского общества». Этим постановлением социология была отделена от философских и экономических наук и получила долгожданное, годами выстраданное право на самостоятельное место в официальной структуре научных специальностей. В результате этого решения ИСИ АН СССР стал называться Институтом социологии АН СССР (ИС АН СССР ), а социологи получили право защищать кандидатские и докторские диссертации по социологическим наукам. Решением  Политбюро ЦК ЦПСС социология была восстановлена в качестве самостоятельной науки и введено ее преподавание в вузах. Этот год является очень важной датой в истории русской социологии, началом ее нового этапа.

Однако весь «заряд», заложенный в решение Политбюро ЦК КПСС, «не выстрелил». Уже в это время появились разногласия между общественными науками и властью. М. Горбачёв начал утрачивать свою харизму, а сама власть стала выражать недовольство результатами исследований, не отвечавшими их ожиданиям. Ни М. Горбачёв, ни впоследствии Б. Ельцин (а следом за ними и их окружение) в реальности не испытывали потребности в советах, исходящих от представителей социальных наук. Более того, часто они поступали вопреки этим советам.

Естественно, что эти факты не способствовали сглаживанию отношений социальных наук с режимом и, более того, побуждали социологов занимать во многих случаях резко критическую позицию по отношению к власти. Речь идет об отношении к социологам как независимым экспертам и социологии как институту, порождающему объективное научное знание. Последнее редко включалось в контуры государственного управления и не становилось органической частью информации, используемой при формировании социальной политики государства и принятии общественно значимых решений.

В начале 90-х годов произошли структурные сдвиги в эмпирических исследованиях: широкое распространение получили опросы общественного мнения, но почти полностью свернулась вся отраслевая социология, связанная с исследованием производства, управления, свободного времени, семьи и т. д.

У истоков возрождения социологии в СССР стояли, внесли огромный вклад в ее теоретическое, эмпирическое и институциональное развитие: Г.М.Андреева, Ю.В.Арутюнян, Л.А.Гордон, Б.А.Грушин, Б.З.Докторов, А.Г.Здравомыслов, А.А.Зворыкин, В.Ж.Келле, И.С.Кон, В.Н.Кудрявцев, Ю.А.Левада, Г.В.Осипов, А.М.Румянцев, Ж.Т.Тощенко, Б.М.Фирсов, В.М.Шляпентох, В.Н.Шубкин, В.А.Ядов.