4. Бурдье о роли социолога и социологии в обществе

Бурдье был уверен, что занятие социологией придает человеку сверхъестественную автономию, особенно, когда ее используют не как оружие против других или как средство защиты, но как оружие против самого себя, объективное и критическое отношение к самому себе. Всякое настоящее социологическое предприятие является в то же время социоанализом. Социологический анализ делает возможным поистине новое овладение своим «Я» с помощью объективации.

Одновременно с этим, социолог обладает привилегией наблюдателя по сравнению с обычными людьми, обреченными на неосознанное восприятие, показывает необходимость в случайности, разоблачает систему социальных условий, высказывается за социальные детерминанты практики. В объективистском аспекте социология является социальной топологией, анализом относительных позиций и объективных связей между позициями. Эти объективные связи суть связи между позициями, занимаемыми в распределении ресурсов, которые являются или могут стать действующими, эффективными, как козыри в игре, в ходе конкурентной борьбы за присвоение дефицитных благ, чье место – социальный универсум, или пространство объективных связей, трансцендентное по отношению к агентам и несводимое к взаимодействиям индивидов.

Однако социальная реальность не является объективной в том смысле, в каком ее называл объективной Э.Дюркгейм. То, что мы рассматриваем как социальную реальность, есть по большей части представление или продукт представления. То же самое верно и по отношению к политике. Политика, в основном, дело слов, но политика с помощью этих слов организует поведение людей и регулирует в своих интересах их отношение к государственным и политическим институтам.

В самой действительности социальные агенты борются за символическую власть, обладающую узаконенным правом за конституирующую номинацию. Одним из победителей в этой борьбе является государство, добившееся признания своего легитимного права на отдельные формы насилия по отношению к людям, проживающим на территории, находящейся под юрисдикцией государства.

Как и многие социологи, Бурдье считал, что социология, как и всякая наука, по природе своей есть форма критического отношения к действительности. Это значит, что социология должна быть способом разоблачения догм и предрассудков, идеологических проектов, разрабатываемых интеллектуалами, работающими на господствующие в государстве социальные группы и элиты. К сожалению, указывал Бурдье, в умах большей части обществоведов, существует искусственное противопоставление между научной работой, продукция которой адресована другим ученым, и участием в общественно-политической жизни. На самом деле нужно быть независимым ученым, который работает по правилам эрудиции для того, чтобы производить легитимно ангажированное знание, и вводить его в бой.

Примером такой ангажированности знания Бурдье может служить речь, произнесенная им 22 ноября 1997 года при получении престижной премии имени Эрнста Блоха. Сам Блох был известен как выдающийся исследователь утопизма, прежде всего марксистского. Позиция Бурдье заключается в том, что сторонники глобализации рыночных институтов, рассматривающие антиглобалистов как наивных защитников утопической модели мира всеобщего счастья и справедливости, сами находятся под воздействием утопической картины процветания мира, создаваемого свободным рынком и его идеологами. Текст этой речи с сокращениями приводится в Приложении 2.

Приложение 1. Бурдье П. Поле науки (изложено с существенными сокращениями)

Научное поле как система объективных отношений между достигнутыми (в предшествующей борьбе) позициями является местом конкурентной борьбы, ставкой в которой является монополия на научный авторитет и — одновременно — монополия на научную компетенцию, понимаемая как социально закрепленная за определенным индивидом способность легитимно (т.е. полномочно и авторитетно) говорить и действовать от имени науки.

Структура научного поля определяется в каждый данный момент состоянием соотношения сил между участниками борьбы, агентами или институциями, т.е. структурой распределения специфического капитала как результата предшествующей борьбы, который объективирован в институциях и диспозициях и который регулирует стратегии и объективные шансы различных агентов или институций в борьбе нынешней.

Доминирующие обречены на стратегии сохранения установленного научного порядка, частью которого они являются. Этот порядок включает в себя совокупность научных ресурсов, унаследованных от прошлого. Имеются в виду научный инструментарий, книги, системы, порождающие схемы восприятия, оценки и действия, которые являются продуктом специфической формы педагогического действия и которые делают возможными выбор объектов, решение проблем и оценку решений. Кроме этого, установленный порядок включает в себя совокупность институций, обязанных обеспечить производство и обращение научных благ и в то же время воспроизводство и обращение производителей (или воспроизводителей) и потребителей этих благ. В первую очередь это система образования, которая единственно и может обеспечить незыблемость и признание официальной науки, систематически внушая ее (научные габитусы) всей совокупности легитимных получателей педагогического воздействия и, в частности, всем входящим непосредственно в пространство производства. Это инстанции, специально предназначенные для обеспечения признания (академии, премии и т.д.). Это инструменты распространения, и в частности, научные журналы, которые, путем селекции, осуществляемой в соответствии с господствующими критериями, обеспечивают признание продукции, отвечающей принципам официальной науки, постоянно давая пример того, что достойно быть названным наукой, и осуществляют фактическую цензуру еретической продукции либо путем ее открытого исключения, либо определяя то, что может быть опубликовано, отбивая охоту быть опубликованным.

Именно поле предписывает каждому агенту его стратегии, включая и такую стратегию, которая заключается в ниспровержении установленного научного порядка. В зависимости от позиции, которую «входящие в поле» занимают в его структуре, они могут быть ориентированы либо на надежные стратегии преемственности, способные обеспечить им доходы в будущей обозримой карьере, ожидающие тех, кто соответствует официальному научному идеалу, не выходя за рамки установленных границ. Либо они могут быть ориентированы на стратегии подрыва, которые могут принести доходы лишь ценой полного переопределения принципов научной легитимности.

Приложение 2. Бурдье П. Разумная утопия и экономический фатализм

Давайте признаем тот факт, что мы сейчас переживаем период перестройки на неоконсервативных началах. Но эта кон­сервативная революция приняла форму, не имеющую прецедентов. Это консервативная революция нового типа: она провозглашает свою связь с прогрес­сом, разумом и наукой (точнее, с экономи­кой) — для того, чтобы укрепить свои пози­ции и с помощью тех же самых лозунгов навесить на прогрессивную мысль и про­грессивное действие ярлык чего-то арха­ичного. В качестве определяющих стандар­тов для всех практик и, тем самым, для иде­альных правил неоконсервативная рево­люция устанавливает экономические прин­ципы, следующие своей собственной ло­гике, и логика эта проста: закон рынка, за­кон, согласно которому побеждает сильней­ший. Все это утверждает и прославляет так называемое «правило финансовых рын­ков», то есть возвращение к радикальному капитализму, который не желает соответ­ствовать ни одному закону, кроме закона максимальной прибыли. Возвращение к неприкрашенному, неограниченному капи­тализму — но при этом капитализму рацио­нализированному, настроенному на пре­дельную экономическую эффективность посредством современных форм управле­ния («менеджмента») и манипулятивных техник, таких как исследование рынков, маркетинг и коммерческая реклама.

О неолиберальной политике мы мо­жем судить по ее результатам, которые сей­час ясно видны всем, несмотря на система­тические усилия доказать с помощью жуль­нических статистических фокусов, что Со­единенные Штаты или Британия достигли полной занятости. Реальностью же являет­ся массовая безработица; существующие рабочие места ненадежны; в результате все большая и большая часть населения ощу­щает растущую неуверенность, и это про­исходит даже в средних классах общества. Реальностью стали и глубокая деморали­зация, связанная с разрушением элемен­тарных механизмов солидарности, особен­но в семье, и все последствия подобной аномии — преступность, в первую очередь молодежная, наркомания, алкоголизм, воз­никновение во Франции, да и повсюду, фашизоидных политических движений. Нали­цо постепенное разрушение социальных достижений, любая защита которых тре­тируется как старомодный консерватизм. К этому мы сейчас можем добавить разру­шение экономики и социальных основ куль­туры, особенно ее редких и ценных дости­жений. Увеличивается угроза для автоно­мии различных сфер культурного производства по отношению к рынку, который все в большей мере обнаруживает себя в кон­куренции писателей, художников, ученых. Господство «коммерции» и «коммерческо­го» над литературой ежедневно возраста­ет, в особенности посредством концентра­ции в сфере издательского бизнеса, все больше подчиняется задаче извлечения не­медленной прибыли. Подобное господство усиливается и над кинематографом; по­смотрим, что через десяток лет останется от европейского экспериментального кино, если авангардным продюсерам не будут предоставлены средства производства и, что, возможно, более важно, распростра­нения картин. Все это, уже не говоря о со­циальных службах, обречено либо на пря­мое подчинение интересам государствен­ной бюрократии или бизнеса, либо на эко­номическое удушение.

Как в подобных, не очень-то вдох­новляющих, обстоятельствах избежать де­морализации? Как нам возродить и сделать общественно значимым «расчетливый уто­пизм», о котором говорил Блох, ссылаясь на Фрэнсиса Бэкона? Рациональный утопизм характеризуется неприятием, с одной стороны, «чистого стремления выдать желаемое за действи­тельное, которое всегда дискредитирует утопию» и, с другой стороны, «обывательс­кой уплощенности, сосредоточенной на фактах».

Итак, интеллектуалы и все остальные, кто действительно заботится о благе чело­вечества, должны восстановить утопичес­кую мысль — в противовес «банкирскому фатализму», который желает нас уверить в том, что мир не может быть иным, кроме как таким, каков он есть, полностью отвечаю­щим интересам и желаниям банкиров. Разумный утопизм, как я его здесь определил, — это именно то, чего так не хватает сегодня в Европе. Путь противостояния нынешней Европе, той Европе, которую банкиры хотят заставить нас принять, — это не отрицание самой Европы с националистических позиций, к чему приходят некоторые. Нет, это прогрессивное отвержение неолиберальной Европы в версии банков и. банкиров. Конечно, в их интересах предста­вить дело таким образом, что отказ от Евро­пы, которая нравится им, равносилен отка­зу от единой Европы в любой форме. Но, отказываясь от Европы, которой правят толь­ко банки, мы будем отказываться от банкир­ского мышления, то есть от процесса, кото­рый — под прикрытием неолиберализма — делает деньги мерой всех вещей и даже людей на рынке труда, и так далее, от одной, вещи к другой по всем измерениям суще­ствования. Мы будем отказываться от процесса, который, устанавливая прибыль в качестве единственного критерия оценки образования, культуры, искусства и литера­туры, приговаривает нас к пошлой обыва­тельской цивилизации фаст-фуда, романов для дорожного чтения и телевизионных мыльных опер.

Сопротивление банкирской Европе — и консервативной реставрации, которую она обещает, — может быть только общеев­ропейским. И только тогда это сопротивле­ние может стать истинно общеевропейским, свободным от интересов, предрассудков, привычек, традиционных способов мышления, которые являются национальными и все еще смутно националистическими, когда оно станет делом всех европейцев, другими сло­вами, делом сплоченной общности интел­лектуалов всей Европы, профсоюзов всей Европы, самых разнообразных обществен­ных ассоциаций всей Европы. Вот почему самой главной задачей в настоящий момент является не составление общеевропейских программ, а создание институтов — парла­ментов, международных федераций, евро­пейских ассоциаций всех сортов и разно­видностей: водителей грузовиков, издате­лей, учителей и так далее, а также защитни­ков деревьев, рыб, грибов, чистого возду­ха, детей и всего остального. Внутри таких ассоциаций могут разрабатываться и обсуж­даться общеевропейские программы. Мне могут возразить, что все это уже существу­ет, но я совершенно убежден в обратном. ..Я убежден, что самые зияющие дыры европей­ской конструкции находятся в четырех глав­ных областях: социальное государство и его функции; объединение профсоюзов; гармо­низация и модернизация системы образования; связь между экономической и социаль­ной политикой. Поэтому в настоящее время я работаю, вместе с исследователями из раз­ных европейских стран, над концепцией и созданием организационных структур, необ­ходимых для того, чтобы придать утопизму в этих сферах разумный характер. В особен­ности, например, чтобы разобраться в соци­альных препятствиях на пути к реальной европеизации таких институтов, как государ­ство, система образования и профсоюзы.

Четвертый проект, который особенно дорог моему сердцу, сосредоточен на связях между экономической политикой и тем, что мы называем социальной политикой, точнее, на социальных последствиях и издержках экономической политики. Его цель — дойти до первопричин различных форм социаль­ной нищеты, которая причиняет страдания людям в европейских обществах; решения здесь почти всегда предлагаются экономи­ческие. Но вот появилась возможность для социолога напомнить всем, что социология может и должна играть важ­ную роль в производстве политических ре­шений, которые все чаще и чаще передают­ся экономистам или находятся под диктатом самых узких экономических соображений. Детально описывая в книге «Нище­та мира» страдания, вызван­ные неолиберальной политикой, — и с помо­щью систематического коррелирования эко­номических показателей, связанных с соци­альной политикой бизнеса (увольнения, зар­платы, методы менеджмента и т.п.), и показа­телей скорее собственно социального типа (производственные травмы, профзаболева­ния, алкоголизм, наркомания, самоубийства, девиантное поведение, преступность, изна­силования и т.п.), — я бы хотел поднять воп­рос о социальных издержках экономического насилия и таким образом установить ос­нования для экономики благосостояния, ка­ковая должна включать в себя все те вещи, которые экономисты и люди, руководящие экономикой, не принимают во внимание. Ис­ключают из тех фантастических расчетов, на основании которых они претендуют управ­лять нами.

Следовательно, в заключение мне нужно только сформулировать вопрос, кото­рый должен находиться в центре любой ра­зумной утопии, касающейся Европы: как нам создать подлинно европейскую Европу? Ев­ропу, которая была бы свободна от всякой зависимости и от всех империализмов, на­чиная с империализма, влияющего на производство культуры и в особенности на распространение посредством коммерческих ограничений. Европу, которая, вместе с тем, была бы свободна от патриархальных националистических пережитков, до сих пор мешающих ей накапливать, усиливать и распространять то, что является наиболее универсальным в традиции каждой из обра­зующих ее наций.

Приложение 3.

Автор реферата - З.А.Сокулер

Название объемистого труда под руководством Пьера Бурдье «Нищета мира» можно было бы также перевести как "Новые отверженные". Ибо исследование посвящено необеспеченным и социально незащищенным слоям современного французского общества. Речь идет о том, что общество, в котором преодолена нищета в буквальном смысле слова, множит социальные пространства, способные в небывалых масштабах порождать различные формы страданий и терзаний. В книге делается попытка их описания и анализа их причин. Авторы собрали свидетельства самых разных людей о трудностях и проблемах их существования. Они применяли метод пространных интервью, давая людям выговориться. В книге нет статистики, авторы не доказывают полноту или репрезентативность выборки и пр. Каждое отдельное интервью - "исследование случая" - это подлинная задевающая чувства повесть, высвечивающая новую грань непростого существования людей в социальных пространствах современного общества.

Первый раздел книги посвящен существованию и проблемам людей в районах, кварталах и пригородах, заселяемых нуждающимися в социальном жилье. В начале 90-х такие районы и пригороды привлекли всеобщее внимание молодежными беспорядками (поджоги и разгромы универмагов, поджоги машин), а также ростом числа голосов, отданных за крайне правых националистов, в прежних "красных пригородах", где традиционно были сильны позиции коммунистов, и мэры нередко бывали коммунистами. СМИ и политики во весь голос заговорили о "проблемах пригородов". Собранные в книге интервью показывают, что в таких районах в силу обстоятельств и сознательно проводимой социальной политики вынуждены бок-о-бок жить люди, которым очень тяжело дается такое совместное проживание. Сопоставляя интервью, в которых представлены несовместимые точки зрения и видения событий, принадлежащие ближайшим соседям, авторы показывают, что такое вынужденное сосуществование иногда оказывается действительно трагическим. Органы социального обеспечения и распределения муниципального жилья, обеспечивая бедствующим семьям крышу над головой, не задумываются над тем, какие при этом создаются проблемы, и как они будут жить дальше. Под социальное жилье скупаются пустующие дома и квартиры в кварталах, традиционно заселенных определенным населением со сложившимися системами социальных связей и соседских отношений, образом жизни и представлениями о нормах поведения по отношению к окружающим. Новые пришельцы, сами того не подозревая и не желая, разрушают среду обитания коренного населения. Последние - по большей части коренные французы или давние иммигранты из европейских стран, например, Испании, уже интегрировавшиеся во французское общество. А семьи, получающие социальное жилье, оказываются по большей части иммигрантами, прежде всего из стран Магриба (Алжир, Марокко, Тунис). В результате ближайшими соседями оказываются представители различных конфессий, стилей жизни и ценностей, которые совершенно не подготовлены к такому совместному существованию.

Для исконных жителей кварталов, для коренного французского населения это означает разрушение их среды. Конфликты между соседями касаются уже не межличностных отношений, но отношений между социальными группами. Они затрагивают все социальное бытие и полную социальную идентичность каждого. Ведь социальная идентичность является и национальной идентичностью, поэтому всегда затрагивает группу в целом. Конфликты между соседями, о которых постоянно говорят интервьюируемые, по видимости не имеют объективно значимых поводов. Но на самом деле в них выражает себя протест определенных слоев французского населения, особенно тех, кто всю жизнь стремился иметь собственный дом как символ стабилизации или улучшения своего социального статуса, против обесценивания и разрушения их мира и, соответственно, их социального статуса. Таков один из описываемых случаев. Жизнь стала настоящим адом для Франсуазы (фамилия не называется). Происходя из малообеспеченной семьи, она и ее муж много лет трудились и экономили, чтобы купить собственный дом в предместье. Для нее это было осязаемым знаком того, что ее семья поднялась в социальном статусе. Поэтому для нее дом стал источником психологического комфорта и радости. Так продолжалось до тех пор, пока в соседнем доме не поселилась семья иммигранта, которая немедленно стала расширяться, возведя балконы и пристройки, прямо выходящие во двор Франсуазы и даже построив на собственном дворике крольчатник и свинарник. Мадам Телье, также происходившая из небогатой семьи, копила всю жизнь и наконец открыла в квартале собственный магазин спортивных товаров. Она верила, что тем самым сделает чуточку комфортнее жизнь живущих по соседству людей и будет способствовать приобщению к спорту болтающихся на улице подростков. Вскоре после открытия магазин был полностью разгромлен и разграблен уличной молодежью. Это был конец всех ее усилий подняться по социальной лестнице. Через пару дней она увидела, что участники погрома опять на улице. Она стала бояться жить в своем квартале, опасаясь их мести.

Все интервьюируемые коренные жители отмечали растущее отчуждение между соседями, разрушение прежних норм соседских отношений. Некоторые признавались, что практически перестали выходить на улицу. Часто звучал мотив страха за детей. Многие были обворованы или у них угоняли машину, выбивали стекла, ломали двери. Интервьюированные сетовали на растущую грязь, запущенный вид жилых домов. В таких кварталах и районах закрываются магазины, ибо их владельцы устают от краж, выбитых стекол, опасаются полного разграбления. Те, кто может, продают свои дома и уезжают. Но это могут далеко не все, ибо цена недвижимости и земли в таких районах падает, поэтому, продав дом здесь, не купишь жилья в другом месте. Особенно много горечи звучало в рассказах тех, кому материальное положение не позволяет мечтать о переезде в лучшие районы, кто оказывается заложником социальной политики и вынужден разделять общую судьбу кварталов, запущенность, распад социальных связей, криминализацию, общий дух безнадежности. В то же время иммигранты арабского происхождения в своих интервью жалуются на недоброжелательность и придирки французских соседей. Они чувствуют себя чужими там, где живут, однако понимают, что уже не могут вернуться на родину - там их никто не ждет, и у них нет жилья. Выходцы из деревень, они с трудом приспосабливаются к городской жизни, особенно в многоквартирных домах. Они не понимают претензий соседей, связанных с шумом и грязью. Для них долгое время остается естественным выбрасывать мусор или выливать помои на улицу, кажется само собой разумеющимся, что дети целыми днями носятся с криками по улицам, что шокирует их французских соседей. Но особенно острые и безысходные проблемы связаны с детьми иммигрантов. В самом деле, дети иммигрантов оказываются в ситуации невыносимого культурного разлома. Для них не имеют смысла ценности, которые по инерции исповедуют их родители, ибо они видят, что существуют в ином мире. Своих родителей они не уважают, видя, как плохо те вписываются в окружающую жизнь.

Как отмечает П.Бурдье, чтобы разобраться, что происходит в таких районах, недостаточно "пойти и посмотреть своими, глазами", ибо объяснение лежит не в них самих. Первым шагом на пути к пониманию того, что же там происходит, должен быть, по утверждению Бурдье, строгий анализ отношений между структурами социального и физического пространств. Социальные субъекты конституируются как таковые своим местом в социальном пространстве. Вещи, которые они присваивают благодаря этому месту, тоже оказываются расположенными в социальном пространстве и характеризуются своей близостью или удаленностью от других мест. Структура социального пространства выражается, в частности, в форме пространственных оппозиций. При этом место обитания выступает символом места, занимаемого в пространстве социальном. В иерархизированном обществе и физическое пространство оказывается иерархизированным. Оно выражает социальную дистанцию в превращенной форме естественных различий и дистанций. Примером могут служить пространственные проекции социальных различий между полами (в церкви, в школе, в общественных местах и даже в доме). Власть в социальном пространстве, обеспечиваемая капиталом, всегда имеет пространственное выражение в виде определенной собственности. Потребление физического пространства - одна из привилегированных форм выражения власти и могущества. Социальное пространство внешне проявляется как распределение в пространстве различных благ, услуг и социальных агентов. Наиболее редкие блага и их обладатели концентрируются в определенных местах (например, привилегированные кварталы столицы), противоположных во всех отношениях другим местам, главным принципом конституирования которых является отсутствие и лишенность (бедные пригороды, гетто). Такие места высокой концентрации положительных или отрицательных характеристик представляют ловушку для исследователя, потому что их нельзя понять из них самих. Смысл их существования лежит в их оппозиции тому, что лежит в ином физическом пространстве. Так, смысл бытия столицей - в противоположности провинциям. Если первая характеризуется обладанием, последние - лишенностью (власти, капитала и пр.).

Способность владеть пространством, присваивая (реально или символически) локализованные в нем блага, зависит от наличного капитала. Именно он позволяет держать на расстоянии нежелательных лиц и предметы и приближаться к желательным. Близость в физическом пространстве, подчеркивает Бурдье, способствует проявлению эффектов близости в социальном пространстве, облегчая накопление социального капитала. Денежный капитал способствует (реальному или символическому) владению средствами транспорта и коммуникации, позволяя на любом расстоянии воздействовать или общаться с желательными лицами. И наоборот, лишенные денежного капитала тем самым оказываются (физически или символически) удалены от редких социальных благ и осуждены неизбывно пребывать бок-о-бок с нежелательными для себя лицами или предметами. Недостаток денежных средств усиливает опыт ограниченных возможностей тем, что привязывает к одному месту. Соответственно, перемещения человека в пространстве: переезд ближе к столице или дальше в провинцию, ближе к центру или на окраину, - являются хорошим индикатором успеха или поражения в жизненных битвах и верно отражают направление социальной траектории данного лица. Однако в то же время пространственное соседство не всегда означает близость в социальном пространстве. А обитание рядом с редкими культурными благами, еще не значит способности наслаждаться ими. Последнее требует определенного культурного капитала. Поэтому человек, не обладающий определенными навыками, может физически пребывать в некотором пространстве, не живя в нем в собственном смысле слова. Такие навыки обозначаются понятием габитуса. Если местожительства способствует формированию определенного габитуса, то и габитус определяет выбор или достижение того или иного места жительства. Поэтому весьма сомнительно, что расселение в непосредственной близости людей, весьма удаленных в социальном пространстве, способно привести к социальному сближению. "В действительности, нет ничего более невыносимого, чем близкое соседство людей, весьма отдаленных социально". Габитус, требующийся для полноправного овладения данным местом, формируется только в результате длительного проживания в нем, сопровождающегося частыми контактами с другими, полноправно владеющими местами в данном пространстве людьми. Речь идет о социальном капитале связей и отношений, среди которых; особое место занимают отношения, завязанные в детстве и отрочестве, о культурном и лингвистическом капитале, об определенных манерах поведения, произношении и т. п. Люди, оказавшиеся в определенном пространстве, но не обладающие всем этим, чувствуют себя неуместными. Отсутствие определенного культурного капитала не только не позволяет действительно присваивать расположенные поблизости общие блага, но препятствует возникновению намерения освоиться с ними. Достаточно подумать о музеях изящных искусств. Жить рядом с музеем – не значит туда заглядывать и получать от этого удовольствие. То же самое относится к самым распространенным медицинским или правовым институтам. Некоторые же места, особенно самые "закрытые", требуют не только денежного и культурного, но и социального капитала. Но они также и обеспечивают социальным и символическим капиталом (в той мере, в какой исключают лиц, не обладающих известными качествами). Шикарный квартал или закрытый клуб позволяют своему обитателю или члену пользоваться социальным капиталом, аккумулирующимся вследствие скопления лиц привилегированного социального статуса, и потому возвышают его. Напротив, квартал, пользующийся дурной репутацией, символически принижает своих обитателей, которые, в свою очередь, еще более снижают статус своего места жительства, поскольку оказываются лишенными всех козырей, необходимых для участия в различных социальных играх. "Собирание в одном месте населения, однородного в своей лишенности социального капитала, производит эффект усиления этой лишенности", подчеркивает П.Бурдье.

Обзор страданий современного мира затем переходит к вопросу о том, что творится в современной школе. Тема "болезни школ", "болезни лицеев" муссируется всеми СМИ. Но при этом не понимают, что эти болезни, как считает П.Бурдье, порождены принимавшимися когда-то на государственном уровне благими решениями. В самом деле, до конца 50-х годов лицеи и вообще средняя школа были весьма стабильными и спокойными заведениями, ибо дети из семей, лишенный культурного капитала, решительно отсеивались, как правило, при поступлении в шестой класс (во Франции выпускным является первый класс. - Прим. реф.). Разрыв между начальной и средней школами четко соответствовал социальной иерархии. Но, поскольку отсеивание осуществлялось на основе способности к учебе, то у детей из низших слоев общества и у их родителей рождалось убеждение, что они правильно - из-за отсутствия надлежащих дарований - отстранены от образования и, соответственно, возможности занимать когда-либо руководящие должности. Но затем в школе начались "демократические преобразования". В 80-е годы перед ней была поставлена правительственная задача - довести к 2000 г. процент молодежи, кончающей 1-й класс и получающей диплом бакалавра, до 80. Тем самым, как казалось, будет преодолена социальная несправедливость. Обязательное пребывание детей в школе было продлено до 16 лет, условия поступления в шестой класс существенно смягчены. В результате, в средней школе оказались социальные слои, которые до того были практически полностью исключены из сферы ее действия: дети мелких торговцев, ремесленников, фермеров и даже рабочих. Однако, как подчеркивает Бурдье, очень скоро обнаружилось, что попасть в среднюю школу - еще не значит справиться с ее программой; а получить диплом - еще не значит получить доступ к привилегированным социальным позициям. Диплом бакалавра открывал такой доступ, когда сам был редким социальным благом. Когда же его сделали общедоступным, он девальвировался. Теперь такой доступ дает что-то другое. Инвестиции семьи в образование детей растут, и далеко не все семьи способны на это. Большинство же рано или поздно вынуждены испытать горькое разочарование. И с дипломом бакалавра можно быть безработным. Школьное образование существует ради самого себя и не гарантирует успеха в жизни. Такое разочарование становится причиной растущих выступлений лицеистов. В то же время открыть доступ в существующие средние школы детям из семей со скудным культурным капиталом или вообще без оного - еще не значит дать им образование. Ничего не было сделано для помощи таким детям. И скоро выяснилось, что дети, чьи родители не могут помочь им в учебе, не справляются со школьной программой. Равный доступ на деле оказался совершенно неравным. Успехи в овладении школьной программой определяются четко выраженными социальными факторами, однако осмысляются в терминах личных способностей или отсутствия оных. Поэтому дети из низших слоев общества получают клеймо неспособных. Этот ранний опыт жизненного поражения остается на всю жизнь, подкрепляясь последующими, в первую очередь неудачей в поисках работы. Многие подростки, стремясь избежать репутации придурков, спасаются в имидже "крутых": отказываются отвечать урок, избивают "паинек". Волна насилия, захватившая школы, является защитной реакцией таких подростков, которых подпустили к миру культуры, но, не дали никакого инструментария для овладения его благами. В конечном счете, для них длительное пребывание в школе оказалось обманом. Падение дисциплины и школьное насилие приводят к бегству последних сильных учеников из школ, расположенных в "проблемных" районах. Уходят из таких школ и наиболее квалифицированные учителя, осознавая невозможность выполнять свой профессиональный долг. Место прежнего противопоставления начальной и средней школ заняло противопоставление плохих и хороших школ; школ, расположенных на окраине и в центре. В таких школах существенно разный уровень требований и разная специализация. Все знают, что в разных специализациях диплом бакалавра требует разного уровня школьных успехов и имеет разную цену. Попасть в хорошую школу и на престижную специализацию невозможно без репетиторов или серьезной помощи родителей, если последние обладают достаточным культурным капиталом. Школа, заключает Бурдье, по-прежнему исключает наиболее обездоленных, но иначе: исключает из пользования культурными благами, удерживая их тем не менее в своем лоне.

25.

Теория структурации Э.Гидденса. Дуализм социологии. Понятие структурации. Практическое сознание. Рутинный характер социальной деятельности и его психологические механизмы. Рефлексивный мониторинг. Интенциональный характер социальной деятельности. Гидденс о современном состоянии социологии и перспективах ее развития. Контуры общества «высокого модерна».

Основные темы и вопросы социологии Энтони Гидденса

Энтони Гидденс родился 18 января 1938 года в Лондоне в семье, где никто не имел высшего образования. Закончил Гулльский университет, Лондонскую школу экономики и политики, Кембриджский университет. Долгое время работал в Кембриджском университете. Читал лекции в США и Канаде. Работал директором ЛШЭ. Возглавляемый Гидденсом институт обладает большим политическим влиянием и является кузницей кадров в области управления и бизнеса. Считается, что идеологией учебной подготовки ЛШЭ являются социально-реформистские идеи, известные как фабианство. Гидденса называют человеком, который оказал идеологическое влияние на реформаторскую деятельность новых лейбористов в Великобритании (Тони Блэера), прежде всего, своей книгой «Третий путь. Обновление социал-демократии» (1998). Концепция «Третьего пути» привлекла к себе внимание и в других странах. Гидденс посетил много стран, где вел беседы с политическими лидерами и даже главами государств о развитии политики «Третьего пути». Удостоен английской королевой звания рыцаря и титула «Сэр». Удостоен почетных научных званий университетами и академиями многих стран. Избран иностранным членом РАН. Иногда отмечают, что активная общественная и административная деятельность Гидденса в последние годы негативно сказывается на содержании его книг, которые стали менее глубокими.

Гидденс о социологии как науке, ее истории и ее задачах

«Социология возникла в период, когда европейское общество, охваченное изменениями, последовавшими в результате «двух великих революций», стало пытаться осмыслить причины и возможные последствия этих двух революций». Отличительная черта социологии в том, что ее в первую очередь интересуют те формы общества, которые возникли в результате «двух великих революций». Социологию можно назвать наукой, предметом изучения которой являются совокупность социальных институтов, возникших в результате промышленных преобразований за последние 200-300 лет и образующих систему гражданского общества.

В другой работе «Устроение общества» Гидденс писал, что «социолог изучает те элементы прошлого, которые задержались в настоящем, вошли в его плоть и кровь». В этой же работе Гидденс писал о специфике общественных и социальных наук. Ни теории, ни открытия, сделанные в рамках этих наук, не могут находиться в полной изоляции от социального мира и жизни, которые они изучают. Анализируя и критически интерпретируя события и процессы социального мира, общественные науки и ученые включаются в процесс практической организации социальной жизни.

Этим они отличаются от естественных наук и теорий. Последние не представляют интерес для современных научных практик, поскольку сменяют друг друга с ростом прогресса науки. Гидденс отмечает, что «исторический процесс смены идей», возможно, и не представляет серьезной значимости для практикующего естествоиспытателя. Устаревшая естественно-научная теория перестает быть интересной, когда появляются более содержательные и обоснованные доктрины. Иная судьба у социальных теорий. Эти теории становятся частью своего предмета, а потому неизбежно сохраняют значимость и актуальность. Это позволяет Гидденсу рассматривать социальную науку как своеобразный критический анализ, включенный в процесс практической организации социальной жизни.

Первой основной задачей социологии является стремление понять и объяснить специфику мира, возникшего в результате развития промышленного капитализма, корни которого следует искать в западном полушарии. Другая важнейшая задача социологии – изучение пределов осведомленности акторов – знакомство их со смысловыми конструктами общества, в котором они живут, но о которых не знают. Кроме того, социология должна заниматься критикой убеждений, воспринимающихся как убеждения на основе здравого смысла, которые часто бывают логически непоследовательными или даже необоснованными.

Но Гидденс обращает внимание на то, что социальные науки неизбежно и во многом опираются на то, что уже известно членам обществ, которые они изучают, а также предлагают теории, понятия и открытия, «возвращающиеся» в описываемый ими мир. «Расхождения», которые могут появиться между профессиональным концептуальным аппаратом, открытиями социальных наук и осмысленными практиками, являющимися частью социальной жизни, гораздо менее очевидны и понятны, чем в естественных науках. Таким образом, с «технологической» точки зрения, практический вклад социальных наук выглядит и является достаточно ограниченным. Однако, если мы оцениваем ситуацию с позиций проникновения в анализируемый мир, практические выводы социальных наук были и остаются весьма основательными.

Гидденс отметил, что социологию здорово изменил конец господства объективизма и функционализма. Растут интерес к изучению времени и истории. Очень высоко Гидденс отозвался о работах Броделя.

В «Девяти тезисах о будущей социологии» (1987) Гидденс констатировал начало нового этапа в развитии социологии. Социология должна обратиться к изучению новых социальных явлений и процессов …

Ближайшие перспективы развития социологии связаны с изучением масштабных и длительных процессов социальных изменений.

Необходимо вернуть социологии, погрязшей в «безмозглом эмпиризме» и устаревшей «кабинетной» модели, грандиозные задачи – осмысление современных процессов.

Социологи должны гораздо более активно участвовать в формировании практической социальной политики – вместе с политиками и всеми социальными субъектами, заинтересованными в решении каких-то социальных проблем.

В заключение Гидденс отметил, что социология и далее будет подвергаться нападкам извне и даже останется непопулярной, поскольку она не может не относиться критически к существующим социальным порядкам.

Теория структурации

Особо важное место занимает в творчестве Гидденса работа «Устроение общества: Очерк теории структурации» (1984), поскольку в ней Гидденс изложил основы своего теоретического социологического мировоззрения. Эту работу Гидденс расценил как запоздавшую критику высказывания Маркса о том, что «люди сами делают свою историю, но ..при обстоятельствах, которые сами не выбирали…». С другой стороны, Гидденс вступает в спор с наследием Дюркгейма, согласно которому структуральные свойства общества ограничивают действие.

Но главную свою задачу Гидденс видит в другом. Он указывает на известные многим разногласия в социологической теории. Суть этих разногласий сведена Гидденсом к двум подходам. Первый характеризуется на примерах функционализма и структурализма. Функционализм рассматривает социальную структуру как внешний по отношению к человеческому действию источник принуждения свободной инициативы субъекта. Структурализмом отрицается идея эволюции. Оба этих подхода игнорируют опыт социальных агентов, их действия слишком рационализируются, истоки их деятельности ищутся в явлениях, о которых агентам ничего не известно.

Второе направление описывается Гидденсом как синтез герменевтики и интерпретативной социологии. Герменевтика разрывает связь между субъектом и социальным объектом, интерпретативные подходы рассматривают общество как гибкое творение субъектов.

Каждое из двух направлений Гидденс характеризует как одностороннее и потому нуждающееся в какой-то форме интеграции с другим. Проблема заключается в том, как должны быть определены концепции действия, значения и субъективности и как их можно соотнести с понятиями структуры и принуждения. Нужно постараться преодолеть состояние дуализма, когда социальные структуры и социальные агенты рассматриваются как два независимо заданных ряда явлений.

Свою попытку Гидденс назвал теорией структурации. С помощью этого понятия, в котором, кажется, соединены два: структура (structure) и действие (action), Гидденс пытается «снять» ряд классических дуализмов в социологии, в первую очередь, структуры и действия.

Предпосылка теории структурации определяется Гидденсом следующим образом. Правила и ресурсы, вовлеченные в производство и воспроизводство социального действия, являются в то же самое время и средствами системного воспроизводства. Осознание этих правил выражено в практическом сознании, характерном для людей, воспроизводящих повседневные социальные ситуации. Это знание, которому все люди «обучены» самим фактом своего социального существования.

Практическое сознание и действие являются базой для дискурсивных интерпретаций правил производства действий. Дискурсивные правила – это правила, получившие вербальное выражение в законах, бюрократических правилах, правилах игр – кодифицированные интерпретации правил.

Социология с ее сформулированными правилами познания социальной жизни тоже относится к дискурсивным практикам.

Центральным понятием теории структурации Гидденс считает практическое сознание. Гидденс определил значимость практического сознания основной темой своей работы. Этот тип сознания Гидденс настойчиво отделяет от дискурсивного сознания, или рассуждений, совершаемых путем логических умозаключений (от разума) и от бессознательного.

Понятие практического сознания используется Гидденсом для изучения однообразия, рутины, монотонности, как основного элемента повседневной социальной деятельности.

В качестве своих предшественников в изучении повседневности социального мира Гидденс называет Гарфинкеля и Гофмана. О Гарфинкеле и его экспериментах Гидденс писал так: «с виду второстепенные и несущественные правила поведения, условности и традиции повседневной социальной жизни оказываются фундаментальным каркасом социальной жизни, играют первостепенную роль в деле «укрощения» или обуздания источников подсознательной напряженности». «Гофман и этнометодология способствовали пониманию того, что монотонный или рутинный характер большинства социальных действий представляет собой нечто, что должно непрерывно «прорабатываться» теми, кто реализует его в своем повседневном поведении».

О рутине: Рутина обеспечивает целостность личности социального деятеля в процессе его повседневной деятельности, а также является важной составляющей институтов общества, которые являются таковыми лишь при условии своего непрерывного воспроизводства. Психологические механизмы рутинной социальной деятельности в рамках предсказуемого хода событий поддерживают у акторов чувство онтологической безопасности и доверия. Выход на пенсию или увольнение с работы (особенно по сокращению штатов), выход из тюрьмы, увольнение на «гражданку» военных влекут немалые переживания. Такие и подобные случаи Гидденс именует «критическими ситуациями», или непредсказуемыми обстоятельствами радикального разобщения (нарушения) целостности, воздействующие на значительное количество индивидов; ситуациями, угрожающими или разрушающими веру в устойчивость институционализированных образцов социального поведения. Эта проблема интересует Гидденса «не с позиций анализа социальных причин, порождающих подобные ситуации, а с точки зрения их психологических последствий и того, что эти последствия означают для большей части рутинной социальной жизни.

Для разъяснения Гидденс приводит вызывающий отвращение пример. Речь идет о работе Бруно Беттельхейма «The Informed Heart» (возможный перевод – «Просвещенная душа»), в которой описывается опыт самого автора и других людей – бывших узников концентрационных лагерей Дахау и Бухенвальда. Опыт существования в концлагере характеризовался не только ограничением, но и явно выраженным разрушением привычных форм повседневной жизни, обусловленным нечеловеческими условиями существования, постоянным страхом перед угрозой или фактом насилия со стороны лагерной охраны, нехваткой пищи и других элементарных средств существования.

Большинство узников травмировал уже сам процесс заключения в лагерь. Оторванные от семьи и друзей, как правило, без какого-либо предварительного оповещения многие заключенные подвергались пыткам еще на пути следования в лагерь. Представители среднего класса и люди, обладающие профессиональным опытом, ранее не сталкивающиеся с пенитенциарной наказательной системой, испытывали сильнейший шок на начальных стадиях этапирования и «посвящения» в лагерную жизнь. Согласно Беттельхейму, большинство самоубийств, имевших место в тюрьме и во время транспортировки, совершалось представителями именно этой группы. Подавляющее большинство новых узников пыталось психологически дистанцироваться от ужасающих реалий лагерной жизни, стремясь действовать в соответствии с опытом и ценностями предыдущей жизни; но это оказывалось невозможным. Большинство узников не подвергалось публичным телесным наказаниям, однако пронзительный страх получить 25 ударов сзади охватывал их несколько раз на дню. Охрана осуществляла жесткий, но умышленно выборочный контроль за туалетом. Все эти действия производились публично. Лагеря фактически ликвидировали любые различия между «передними» и «задними планами», физически и социально превращая последние в центры притяжения лагерной жизни.

Особое внимание Беттельхейм уделяет общей непредсказуемости событий, происходящих в лагерях. Чувство автономности действий, которые индивиды испытывали в процессе рутинной повседневной жизнедеятельности в условиях традиционного социального окружения, практически полностью исчезало. Ощущение «будущности», свойственное целостному (ничем не нарушаемому) протеканию социальной жизни, разрушалось под воздействием очевидно вероятностного (условного, зависящего от ряда обстоятельств) характера самой надежды на наступление завтрашнего дня. Иными словами, узники жили в условиях радикальной онтологической «ненадежности»: «ощущение бессмысленной работы, конечности самого существования, невозможность планировать собственную жизнь, обусловленная вероятностью внезапных изменений лагерной политики, имели чрезвычайно губительные последствия».

Подрыв и умышленное, длительное наступление на сами основы повседневной жизни породили высокую степень тревожности, стали причиной «размывания» верхнего слоя социализированных реакций или ответных действий, обусловленных стабильным и гарантированным контролем за собственными действиями и предсказуемой структурой социальной жизни. Усиление тревожности выражалось в регрессивных образцах и линиях поведения, разрушающих фундамент базисной системы безопасности, основывающейся на чувстве доминирующего доверия к другим. Те, кто был плохо подготовлен к встрече с такого рода проблемами, поддался давлению и «пошел ко дну». Сумели выжить лишь те, кто хотя бы отчасти контролировал собственную повседневную жизнь. Однако со временем большинство старых узников подвергалось процессу «ресоциализации», в ходе которого произошло восстановление установки на доверие посредством идентификации с лагерными властями, развивающейся путем имитации взглядов и манер поведения тех самых людей, которых они нашли такими отвратительными по прибытии в лагерь, - лагерной охраны.

Вернемся к Гидденсу. Практическое сознание предполагает знание и понимание акторами правил и тактик, посредством которых повседневная социальная жизнь воссоздается во времени и пространстве. Гидденс: «Все люди являются разумными и осведомленными субъектами деятельности.. , располагают обширным набором знаний относительно условий и последствий того, что они делают в своей повседневной жизни…, способны также обоснованно описать собственные поступки и объяснить причины, по которым они ведут себя так, а не иначе».

Однако осведомленность акторов имеет свои пределы – область бессознательного и незнание непреднамеренных последствий действий. Задача социологии состоит в изучении этих пределов, например, в раскрытии их идеологических подтекстов. Гидденс, как и Шютц, характеризует понятия социологии как концепции «второго порядка».

Структурация понимается Гидденсом как условия воспроизводства и преобразования структур (наборов правил и ресурсов) и социальных систем, основанных на сознательной деятельности акторов. Центральной в теории структурации является теорема о дуальности структур. Гидденс «соединяет» строение агентов (системы практик) и структуры (правила организации социальных систем). В соответствие с понятием дуальности структуры не являются «внешними» по отношению к индивидам, как считают представители дуализма. Гидденс сравнивает их с «отпечатками памяти», которые проявляются в социальных практиках.

Основой концепции структурации Гидденс считает онтологию времени и пространства, или бытие во времени и пространстве. Эта онтология и утверждает социальные практики.

Гидденс несколько раз обращается к изучению времени и пространства и их участию в социальной жизни:

• Герменевтика вырывает человеческое действие из пространственно-временного контекста;

• Действие включается в пространственно-временные отношения;

• Действие – это процесс, продолжающийся во времени;

• Временная протяженность совершаемого действия делает действие, удаленное по времени от первоначального контекста, все менее намеренным (интенциональным);

• Практики, имеющие наибольшую временную протяженность в рамках социетальных тотальностей, - институты;

• Эти институциональные практики воспроизводятся и включают в свое воспроизводство наиболее значимые правила общих вопросов социальной теории.

Структура рассматривается Гидденсом как регулярно организованные наборы правил и ресурсов, выходящая за пределы времени и пространства, но существующая как пространственно-временная сущность в своих проявлениях во времени и пространстве.

Самые важные аспекты структуры – это правила и ресурсы, относящиеся к институтам: именно институциональные черты социальных систем благодаря структурам получают «жесткость» во времени и пространстве.

Сознательная деятельность не является закодированной программой, она осознается и отслеживается самими акторами, представляя собой рефлексивный мониторинг действий. «Этот рефлексивный мониторинг охватывает поведение одновременно многих людей, отслеживающих ход деятельности друг друга, физические и социальные контексты своих действий». Эта деятельность рациональна и интенциальна. Человеческая история творится интенциональной деятельностью, но не является интенциональным проектом.

Непредвиденные последствия действия формируют новые условия последующего действия с обратной связью (причинные петли). Обратная связь (в организации) – принцип построения систем информации, который дает возможность учитывать разницу между целью действия и его результатом. Способ – введение каналов проверки и контроля за сотрудниками, установление санкций на случай выявленных искажений сведений. С помощью причинных петель можно рассматривать гомеостатическое системное воспроизводство в обществе, его саморегуляцию. Но кроме гомеостатического системного воспроизводства встречаются процессы селективного «информационного отфильтровывания» - рефлексивного регулирования, осуществляемого индивидами.

Как теория структурации может использоваться для изучения конкретных эмпирических объектов?

В «Устроении общества» Гидденс приводит несколько таких примеров. Рассмотрим один из них - исследование проблем культурного вос­производства Полом Уиллисом. Он исследовал группу детей — выходцев из рабочего класса, обучавшихся в одной из школ беднейшего района Бирмингема. Автор рассматривает конкретную группу школьников как акторов, располагающих обширным набором дискурсивных и интуитивных знаний о школьной среде, частью которой они являются; а также демонстрирует, как установки маль­чиков на непокорность системе школьного управления при­водят к непредумышленным последствиям, определяющим их дальнейшую судьбу.

Обратимся к дискурсивному и практическо­му сознанию, как их понимает в своем исследовании Уил­лис. «Парни » могут детально изложить свои взгляды на систему властных отношений в школе, рав­но как и рассказать, почему они реагируют на нее так, а не иначе. Однако подобные дискурсивные возможности реа­лизуются не только в виде пропозициональных утвержде­ний; «дискурс» должен интерпретироваться таким образом, чтобы включать в себя формы выражения, зачастую не представляющие интереса для социологического исследо­вания - юмор, дружеское подшу­чивание, агрессивный сарказм. Все эти элементы дискурсивного запаса, используемого «парнями», являются фундаментальными особенностями сознательного «воздействия» на школьную систему, осуществляемого ими. Ироничная культура «парней » обнаруживает понимание основ учительской власти и одновременно ставит ее под со­мнение, ниспровергая язык, посредством которого она обыч­но выражается. На занятии, например, дети должны сидеть тихо, быть вежливыми и выполнять свои задания. «Парни» же ведут себя как непоседы, и лишь строгий взгляд учителя может временно остановить любо­го из них. Они могут украдкой переговариваться друг с дру­гом или открыто высказывать свое мнение, граничащее с неповиновением, но такое, которое можно было бы в слу­чае чего объяснить; они постоянно заняты не тем, чем нуж­но, однако имеют наготове объяснения, якобы оправдывающие их. Не будучи знакомы с трудами Гарфинкеля, они изобретают «эксперименты на доверие»: «Давайте смеяться над всеми его словами», «Давайте сделаем вид, что мы ничего не понимаем, и будем все время переспрашивать, что он имеет в виду».

Каковы мотивы оппозиционных поступков «парней»? Эти мотивы нельзя рассматривать как результат неадекватного понимания школьной системы или ее отношений с другими аспектами социального окру­жения, на фоне которых протекает жизнь этих людей. Ско­рее, то, что они поступают так, а не иначе, объясняется фак­том обладания обширной информацией о школе и других контекстах их существования. Подобные знания могут со­держаться и проявляться главным образом в их практичес­кой деятельности или в высоко контекстуализированном дискурсе. Вместе с тем их познания относи­тельно условий собственной жизни не безграничны. Конеч­но, «парни» осознают, что их шансы на получение достой­ной работы весьма ничтожны, и это обусловливает свой­ственные им установки на непокорность и ниспровержение устоев, школьной жизни. Однако имеющиеся у них пред­ставления об аспектах внешнего социального окружения, воздействующих на среду их деятельности, носят ограни­ченный и неопределенный характер. Вполне вероятно, что ими движет, пусть и не вполне осознанное, стремление вес­ти себя таким образом, чтобы хоть как-то разнообразить и привнести некое подобие смысла в серый ряд однообразных жизненных перспектив, так как воспринимаются «парнями».

Уиллис прекрасно описывает диалектику контроля, имеющую место в условиях школьной среды. И «парни», и их учителя являются экспертами в области теории и прак­тики власти, однако их представления о ее необходимости и формальных целях диаметрально противоположны. Учи­теля признают, что имеющиеся в их распоряжении санк­ции приобретут силу лишь в том случае, если им удастся заручиться поддержкой учеников-конформистов, а так­же понимают, что механизм власти не может использо­ваться эффективно, если карательные санкции применя­ются слишком часто. Заместитель директора школы про­являет себя как последовательный сторонник теории власти Парсонса, заявляя, что успех в руководстве шко­лой зависит главным образом от существования своеоб­разного внутреннего консенсуса, которого нельзя достичь принудительно». Учителя понимают это, и «парни» это знают, исполь­зуя свои знания во имя собственной выгоды. Нарушая ме­ханизмы дисциплинарной власти, они отстаивают собствен­ную независимость. Более того, тот факт, что школа есть место, где они проводят лишь часть своего дня и несколько месяцев в году, существенен для устанавливаемой ими «контркультуры ». Ибо за пределами школы, вдали от при­стального взгляда учителей они могут свободно занимать­ся тем, что запрещено в школьном окружении.

Работа Уиллиса — не только выдающееся этнографи­ческое исследование неформальной группы, сложившейся внутри школы, но и попытка продемонстрировать, как дей­ствия «парней», происходящие в ограниченном контексте, участвуют в воспроизводстве более крупных институциональных форм. В общем виде интерпретация свя­зи между школьной «контркультурой» и всеобъемлющими институциональными моделями выглядит следующим образом. Оппози­ционный настрой, характеризующий поведение «парней» в школе, является причиной их стремления бросить ее и уст­роиться на работу. «Парням» хочется финансовой незави­симости, которую может дать им работа; вместе с тем, у них нет каких-то особых, четко выраженных ожиданий отно­сительно любых других видов вознаграждения, которые та способна им предложить. Агрессивная, иронично-язвитель­ная культура отношения к школьной среде во многом напо­минает культуру, формирующуюся в производственных условиях, в цехах или мастерских, куда они, как правило, попадают. Поэтому «парни» достаточно быстро адаптиру­ются на рабочих местах и с легкостью переносят необходи­мость выполнять скучную, монотонно повторяющуюся ра­боту в условиях, оцениваемых ими как неблагоприятные. Непреднамеренным и нелепым последствием «предвзятого отношения» «парней» к ограниченным жизненным возмож­ностям, доступным им, становится сохранение и воспроиз­водство условий, способствующих ограничению этих воз­можностей. Ибо покидая школу, не получив необходимых навыков, и вступая в мир малоквалифицированного физи­ческого труда, занимаясь работой, не имеющей перспектив карьерного роста и в сущности не удовлетворяющей их, «парни » неизбежно остаются там до конца своей трудовой жизни.

Приведя несколько примеров, Гидденс задает читателям вопрос, а точнее, пытается предугадать вопрос читателей самому Гидденсу: «Зачем ломать голову над сложными для понимания концепциями, такими как «структурация» и другие, если социальные исследования вполне обходятся без них?» Его ответ заключается в том, что пред­ставления, лежащие в основе теории структурации, дают возможность подвергнуть рассмотренные исследовательские работы фун­даментальной критике и совершенствовать их. Но тут же следует то, что может скорее отвратить читателя от теории структурации. Гидденс признаёт, что «в условиях конкретного локализованного окружения иссле­дователь, занимающийся практической работой, не обязан использовать набор абстрактных понятий, лишь приводя­щих в беспорядок то, что может быть свободно и экономно изложено средствами обыденного языка. Концепции тео­рии структурации, как, впрочем, и любой другой теоретической системы, должны восприниматься как некое акти­визирующее начало и ничего более. Иными словами, они могут быть полезны для обдумывания исследовательских проблем и интерпретации полученных результатов».

Еще раз о базовых понятиях теории структурации (по главе VI «Устроения общества)

Все люди являются разумными и осведомленными субъектами деятельности располагают обширным набором знаний отно­сительно условий и последствий того, что они делают в своей повседневной жизни. Как правило, они способны обоснован­но описать собственные поступки и объяснить причины, по которым они ведут себя так, а не иначе. Однако большей частью эти способности согласуются и зависят от потока повседневного поведения. Рационализация пос­леднего обращается в попытки дискурсивного объясне­ния причин собственных действий только в том случае, если индивидам задают вопрос, почему они ведут себя тем или иным образом. Обычно подобные вопросы воз­никают лишь тогда, когда действия людей приводят в замешательство, — не подчиняются принятым обыча­ям и традициям или отклоняются от привычных норм поведения конкретной личности.

Пределами осведомленности акторов служат бессознательное, с одной стороны, и непознанные условия/ непреднамеренные последствия действий, с другой. От­сюда, одной из первостепенных задач социальной на­уки становится изучение пределов осведомленности, исследование значимости непреднамеренных послед­ствий для воспроизводства системы и раскрытие идео­логических подтекстов этих пределов.

Исследование повседневной жизни является важной составляющей частью анализа воспроизводства инсти­туционализированных практик. Повседневная жизнь переплетается с повторяющимся характером обратимо­го времени — с траекториями движения в пространстве-времени, связанными с ограничивающими и побуждающими свойствами тела. Вместе с тем, повседневную жизнь нельзя рассматривать как своего рода «фундамент », на основе которого строится вся совокупность связей и взаимоотношений социальной жизни. Скорее, эти обширные связи должны осмысли­ваться посредством интерпретации социальной и сис­темной интеграции.

Социальные аналитики не сумели определить механизм социальной организации или социального воспроизвод­ства, который не смогли бы познать и использовать в своей деятельности неискушенные акторы. Во многих случаях «открытия» социологов являются таковыми лишь для тех, кто находится вне контекста деятельнос­ти изучаемых акторов. Поскольку акторы совершают поступки исходя из неких соображений, они приходят в замешательство, когда эксперты-со­циологи сообщают им, что их действия обусловлены извне. Эти положения содержат ряд принципов, определяю­щих генеральное направление социальных исследований.

Во всех социальных исследованиях неизбеж­но присутствует культурный, этнографический или «ант­ропологический» аспекты. Здесь мы сталкиваемся с про­явлением того, что именуется нами двойной герменевти­кой, свойственной социальной науке. Область, изучаемая социологом, — феномены, наделенные неким смысловым содержанием. Условием «вхождения» в эту область явля­ется наличие представлений о том, что акторы уже знают и что они должны узнать, дабы «ориентироваться» в потоке повседневной социальной жизни. Понятия, предлагае­мые социологами, относятся к разряду концепций «второго порядка», поскольку подразумевают, что акторы, поведе­ние которых они описывают, обладают определенными ког­нитивными способностями. Однако специфика социологии состоит в том, что, будучи предопределены в рамках соци­альной жизни, они могут превратиться в понятия «первого порядка». Социологичес­кие описания опосредствуют систему координат, соотно­сясь с которой, акторы упорядочивают и задают направление собственному поведению. Знакомя людей, живущих в иных социальных контек­стах, со смысловыми структурами, принятыми в изуча­емых условиях, специалист в области общественных наук выполняет функцию коммуникатора.

О современном (модерновом) обществе

Последние работы Гидденса посвящены различным аспектам жизни и деятельности модернового общества (или модернити), его структур, институтов и акторов. Нынешний период в развитии социальных систем Гидденс называет «высоким модерном», или поздней современностью. Его специфика заключается в теснейшем переплетении и взаимовлиянии институциональных изменений и внутриличностных трансформаций. В центре исследования – процесс возникновения новых психосоциальных механизмов личностной самоидентичности, которые формируются под влиянием трансформирующихся институтов современности и, в свою очередь, трансформируют эти институты.

Четыре измерения современности – это индустриализм; капиталистическая система производства и распределения; разветвленная сеть институтов социального контроля и надзора; «индустриализация войны».

Современные институты демонстрируют стремительный разрыв с традиционной культурой, укладом и стилем жизни, что находит отражение в крайнем динамизме социальных систем. Анализ динамизма современности позволяет говорить о трех составляющих (источниках) этого процесса. Это разделение пространства и времени, действие «высвобождающих механизмов» и институциональная рефлексивность.

Разделение пространства и времени есть их извлечение из конкретного и локально-территориального контекста, укорененности рутинной социальной практики в местном контексте действия. Все возрастает по своим масштабам координация социальной деятельности, субъекты которой не вступают друг с другом в физический контакт в реальном месте.

Разделение пространства и времени образует предпосылку аналогичного процесса делокализации социальных отношений и их новой комбинации, развития современных социальных институтов. Этот процесс осуществляется с помощью «высвобождающих механизмов», или абстрактных систем, которые включают экспертные системы знания и «символические знаковые системы».

Под экспертными системами подразумеваются системы технического исполнения или профессиональной экспертизы, организующие наше материальное или социальное окружение. Большинство из нас пользуется консультациями профессионалов – врачей, юристов, дизайнеров и т.д. – нерегулярно, но системы, в которые включено экспертное знание, определяют нашу жизнь постоянно.

Примерами символических знаковых систем служат различные средства политической легитимизации, деньги; всё, что обладает стандартной ценностью и взаимозаменяемостью в любом наборе социальных контекстов.

Третий источник динамизма современности – рефлексивное усвоение знания – связан с конституирующим характером социального знания и социальных наук. Производство систематического знания о социальной жизни становится интегральной частью системы воспроизводства, уводящей социальную жизнь от неподвижной традиции. Рефлексивность современности выражается в «упорядоченном использовании знания об обстоятельствах социальной жизни в качестве составного элемента ее организации и изменения». Постоянная ревизия наличного знания о мире порождает радикальное сомнение, которое становится одним из важнейших экзистенциальных параметров высокой современности.

О рефлексивности

Рефлексивность современной общественной жизни обусловле­на тем, что социальная практика постоянно преоб­разуется в свете поступающей информации и таким образом суще­ственно меняет свой характер. Все формы общественной жизни частично кон­ституируются самим знанием о них действующих лиц. Во всех культурах социальная практика регулярно изменяется в свете по­стоянно внедряющихся в нее открытий. Мы живем в мире, который целиком конституирован через рефлексивно примененное знание и мы никогда не можем быть уверены, что любой его элемент не будет пересмотрен. Никакое знание в условиях современности не есть знание в «ста­ром» смысле, где «знать» — значит быть уверенным. Это примени­мо в равной мере к естественным и общественным наукам, хотя в последнем случае можно привести некоторые дополнительные со­ображения.

Поскольку основным содержанием эпохи Просвещения была защита требований разума, естественные науки обычно рассматри­вались как важнейшая попытка отделить современную точку зре­ния от ей предшествовавших. Даже те, кто предпочитал социоло­гию интерпретационистскую социологии натуралистической, есте­ственно считали общественную науку бедной родственницей есте­ственных наук, особенно принимая во внимание уровень техноло­гического развития, являющийся результатом научных открытий. Но общественные науки в действительности гораздо более причастны современности (модерну, модернити), чем естественные, поскольку постоянный пере­смотр социальной практики в свете знания о ней есть само суще­ство современных институтов. Все общественные науки соучаствуют в этих рефлексивных свя­зях. Ведущая пози­ция социологии в рефлексивности модернити проистекает из ее роли наиболее обобщенного типа рефлексии о современной об­щественной жизни. Рассмотрим пример из натуралистической со­циологии.

Официальные статистические сведения относительно, к при­меру, численности народонаселения, количества браков и разво­дов, преступлений и правонарушений и т.д., по-видимому, дают средства для точного изучения общественной жизни. С точки зре­ния пионеров натуралистической социологии, таких, как Дюркгейм, они представляют собой четкие данные, на языке которых соответствующие аспекты современных сообществ могут быть проанализированы более точно, чем там, где такие цифры отсутствуют. И все же официальные статистические сведения не являются лишь аналитическими характеристиками общественной активности; они вновь становятся сущностным элементом социального универсума, из которого берутся и подсчитываются. Составление официальной статистики есть само по себе реф­лексивное мероприятие, отражающее те же открытия обществен­ных наук, которые ими пользуются.

Диалог социологии и концепции, теории и открытий других общественных наук в отношении своего предмета имеет постоян­ный характер. Подобным образом они рефлексивно реструктуриру­ют свой предмет, который, в свою очередь, научается мыслить социологически. Сама модернити глубоко и по существу социологич­на; проблематичность же позиции профессионального социолога как поставщика экспертного знания об общественной жизни про­истекает из того факта, что он самое большее на один шаг опере­жает просвещенного непрофессионала.

Вот почему тезис о том, что большее знание об общественной жизни (даже если таковое в высшей степени подкреплено опытом) равносильно большему контролю над нашей судьбой, является лож­ным. Он (хотя и спорно) справедлив относительно физических явле-ний, но не универсума общественных событий. Расширение нашего понимания социального мира могло бы привести ко все более ясно­му постижению человеческих институтов и, следовательно, к возра­стающему технологическому контролю над ними, если бы общест­венная жизнь была либо полностью отделена от человеческого зна­ния о ней, либо это знание постоянно проникало бы в мотивы со­циального действия, производя шаг за шагом рост «рациональнос­ти» поведения в отношении специфических потребностей.

Институциональная рефлексивность приводит к качественному изменению внутриличностных психологических процессов, превращая индивидуальное Я в рефлексивный процесс. Что это такое мы сможем понять, обратившись к примерам из книги Гидденса «Трансформация интимности: сексуальность, любовь и эротизм в современных (модерновых) обществах» (1992). Гидденс обращается к исследованиям Фуко. В анализе сексуального развития Фуко справедли­во утверждает, что дискурс становится конструктивным для той со­циальной реальности, которую он отображает, поскольку существует новая терминология для понимания сексуальности, идеи, понятия, тео­рии, формулируемые в этих понятиях, просачиваются в социальную жизнь и перестраивают ее. Однако, согласно Фуко, этот процесс явля­ется фиксированным и односторонним вторжением «знания-силы» в социальную организацию. Не отрицая его связанности с властью, Гидденс рассматривает этот феномен скорее как институциональную рефлексивность и при этом учитывает, что он находится в постоянном движении. Он институциональный, потому что является базовым струк­турным элементом социальной активности в современной обстановке. Он рефлексивный в том смысле, что понятия, вводимые для описания социальной жизни, рутинным образом входят и трансформируют ее — не как механический процесс, не обязательно контролируемым путем, а потому, что они являются частью паттернов действия, вбираемых индивидами или группами.

Экспансия институциональной рефлексивности — это отчетливо выраженная черта современных обществ, характерная для недавних периодов времени. Возрастающая географическая мобиль­ность, влияние масс-медиа и множества других факторов подрезали традицию в социальной жизни, которая долго сопротивлялась совре­менности или стала адаптироваться к ней. Непрерывное инкорпори­рование знания не только устремляется в эту брешь; оно дает базовое побуждение для тех изменений, которые охватывают личные, равно как и глобальные контексты действий. В области сексуального дискурса сообщения по анализу и комментированию практической сек­суальности имели больше далеко идущих последствий, нежели откры­то пропагандистские тексты, консультирующие в поисках путей сек­суального наслаждения. Доклады Кинси, равно как и те, что последо­вали за ними, имели своей целью проанализировать то, что происходит в данной конкретной частной сфере социальной активности, как и лю­бые другие исследования такого рода. Тем не менее после своего по­явления они оказывали определенное воздействие, инициируя циклы дискуссий, повторных исследований и дальнейших дебатов. Эти деба­ты стали частью широкой публичной сферы, но послужили также и тому, чтобы изменить направление взглядов на сексуальные действия и на вовлеченность в них. Несомненно, что «научное» выражение та­ких исследований помогает нейтрализовать моральные трудности от­носительно пристойности исследования частных сексуальных практик. Однако гораздо более важно, что усиление таких сигналов от иссле­дователей вносит свой вклад в повышение рефлексивности на уровне обыкновенной повседневной сексуальной практики.

Фун­даментальными чертами общества с высокой рефлексивностью явля­ются «открытый» характер самоидентичности и рефлексивная приро­да тела. Для женщин, борющихся за освобождение от прежде существо­вавших гендерных ролей, вопрос «Кто я?», который Бетти Фрейден обозначила как «проблему отсутствия имени», всплывает на поверх­ность с особой интенсивностью. Во многом это относится также к гомосексуалам — как мужчинам, так и женщинам, — которые оспаривают господствующие гетеросексуаль­ные стереотипы. Этот вопрос — один из тех, что относятся к сексуаль­ной идентичности, но не единственный из них. Сегодня для каждого самость — это рефлексивный проект, более или менее продолжительное изучение прошлого, настоящего и будущего. Это проект, выполняемый среди изобилия рефлексивных ресурсов: терапия и разного рода самоучители, телевизионные программы и жур­нальные статьи.

Рефлексивность тела фундаментальным образом ускоряется с изоб­ретением диеты в ее современном значении — как массовый феномен она берет свое начало не ранее, чем несколько десятилетий назад. То, что ест индивид, даже среди менее обеспеченных слоев, становится рефлек­сивно побуждаемым вопросом диетического выбора. Сегодня каждый человек в развитых странах, за исключением самых бедных, «сидит на диете». С возрастанием эффективности глобальных рынков не только пищевое изобилие, но и разнообразие пищевых продуктов круглый год доступно для потребителя. В таких обстоятельствах то, что ест человек, это дело его выбора, связанное с жизненным стилем и выстраиваемое с помощью огромного числа кулинарных книг, популярных медицин­ских трактатов, путеводителей по питанию и так далее.

Гидденс называет несколько основных черт современного (модернового) общества.

1. Развитые институты рыночных отношений, производство техники и товаров массового потребления (капитализм- индустриализм).

2. Либеральные институты надзора за деятельностью населения и контроля над средствами насилия (государственные и правовые институты).

3. Позитивная реакция индивидов и институтов на факторы инноваций.

В последние годы происходит распространение этих институтов и явлений по всему миру. Возникает феномен глобализации модернового общества. Измерениями глобализации являются:

1. Формирование мировой экономической системы и связанными с нею мировыми системами финансов и разделения труда.

2. Изменения роли институтов государства, вынужденных считаться с ТНК-ТНБ и международными неправительственными организациями.

3. Глобализация информационного вещания и обмена.

4. Формирование мирового гражданского общества.

В интервью, данном российским социологам С.Баньковской и А.Филиппову (2002) Гидденс отметил, что мир движется к системе, которую можно назвать «многослойное управление». Глобализация как реальность, открытая для создания множества организаций, которые делают для нас этот мир возможным.

К числу негативных сторон глобализации Гидденс относит увеличение неопределенности и рисков, фундаменталистскую реакцию на глобализм и космополитизм. К фундаментализму Гидденс относит не только исламский фундаментализм, но и рыночный фундаментализм, отрицающий национальное государство.

26.

Теория сетевого общества М.Кастельса. Общие контуры сетевого общества и его понятие.

Концепция «сетевого общества» является одной из составляющих целостной теории информационального общества Мануеля Кастельса, охватывающей практически все области человеческой деятельности и позволяющей оценить фундаментальные последствия революции в ин­формационных технологиях.

Данная теория является разновидностью теории информационного общества, начавшей свое развитие со второй половины 60-х годов, как модификация концепции постиндустриального общества. Пик ее попу­лярности пришелся на начало 70-х годов, когда многие исследователи согласились с выводом, что в новых условиях «культура, психология, социальная жизнь и экономика формируются под воздействием техники и электроники, особенно компьютеров и коммуникаций, производствен­ный процесс более не является основным решающим фактором перемен, влияющим на нравы, социальный строй и ценности общества» [4, с. 222].

Кастельс не использует привычную терминологию данной теории, отмечая, что термин «информационное общество» только лишь подчер­кивает роль информации в обществе, но информация, по его мнению, в самом широком смысле, то есть как передача знаний, имела критическую важность во всех обществах, включая средневековую Европу. Термин «информациональное» указывает у него на атрибут специфической фор­мы социальной организации, в которой благодаря новым технологиче­ским условиям, возникающих в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными ис­точниками производительности и власти [2, с. 423]. Такой подход выде­ляет М. Кастельса из рядов приверженцев традиционной версии постин­дустриализма.

Кастельс рассматривает формирующуюся сегодня в глобальном масштабе социальную структуру как сетевое общество, важнейшей чер­той которого выступает даже не доминирование информации или знания, а изменение направления их использования, в результате чего главную роль в жизни людей обретают глобальные, сетевые структуры, вытес­няющие прежние формы личной и вещной зависимости. Кастельс под­черкивает, что он именует социальную структуру информационного века сетевым обществом потому, что «оно создано сетями производства, вла­сти и опыта, которые образуют культуру виртуальности в глобальных потоках, пересекающих время и пространство… Не все социальные из­мерения и институты следуют логике сетевого общества, подобно тому как индустриальные общества в течение долгого времени включали мно­гочисленные предындустриальные формы человеческого существования. Но все общества информационной эпохи действительно пронизаны – с различной интенсивностью – повсеместной логикой сетевого общества, чья динамичная экспансия постепенно абсорбирует и подчиняет предсу-ществовавшие социальные формы» [1, с. 505].

Кастельс определяет сетевое общество как динамичную открытую систему, допускающую новации без утраты баланса. «Сети являются орудиями, подходящими для капиталистической экономики, основанной на обновлении, глобализации и децентрализованной концентрации; для труда рабочих и фирм, базирующихся на мобильности и адаптивности; для культуры с бесконечной деконструкцией и реконструкцией; для по­литики, направленной, к моментальной обработке ценностей и общест­венных настроений, и для социальной организации, нацеленной на по­давление пространства и уничтожение времени» [3, с. 37].

Сеть, по определению Кастельса, – это множество взаимосвязанных узлов. Конкретное содержание каждого узла зависит от характера той конкретной сетевой структуры, о которой идет речь [5; 6]. К ним отно­сятся, например, рынки ценных бумаг и обслуживающие их вспомога­тельные центры, когда речь идет о сети глобальных финансовых пото­ков. К ним относятся советы министров различных европейских госу­дарств, когда речь идет о политической сетевой структуре управления Европейским союзом и т. п.

Согласно закону сетевых структур, расстояние (или интенсивность и частота взаимодействий) между двумя точками (или социальными положениями) меньше, когда обе они выступают в качестве узлов в той или иной сетевой структуре, чем когда они не принадлежат к одной и той же сети. С другой стороны, в рамках той или иной сетевой структуры пото­ки либо имеют одинаковое расстояние до узлов, либо это расстояние во­все равно нулю. Таким образом, расстояние (физическое, социальное, экономическое, политическое, культурное) до данной точки находится в промежутке значений от нуля (если речь идет о любом узле в одной и той же сети) до бесконечности (если речь идет о любой точке, находя­щейся вне этой сети). Включение в сетевые структуры или исключение из них, наряду с конфигурацией отношений между сетями, воплощаемых при помощи информационных технологий, определяет конфигурацию доминирующих процессов и функций в современных обществах [1, с. 498].

Сети децентрализуют исполнение и распределяют принятие реше­ния. У них нет центра. Они действуют на основе бинарной логики: включение/исключение. Все, что входит в сеть, полезно и необходимо для ее существование, что не входит – не существует с точки зрения се­ти, и может быть проигнорировано или элиминировано. Если узел сети перестает выполнять полезную функцию, он отторгается ею и сеть зано­во реорганизуется. Некоторые узлы более важны, чем другие, но они все необходимы до тех пор, пока находятся в сети. Не существует системно­го доминирования узлов. Узлы усиливают свою важность посредством накопления большей информации и более эффективного ее использова­ния [5, с. 7]. Значимость узлов проистекает не из их специфических черт, но из их способности к распределению информации. В этом смысле главные узлы – это не центральные узлы, а узлы переключения, следую­щие сетевой, а не командной логике.

Сети являются очень старой формой социальной организации, но в информационную эпоху они становятся информационными сетями, уси­ленными информационными технологиями. Сети имеют преимущество перед традиционными иерархически организованными морфологиче­скими связями. Кроме того, они наиболее подвижные и адаптивные фор­мы организации, способные развиваться вместе со своим окружением и эволюцией узлов, которые составляют сети.

Динамизм социальной структуры сетевого общества, его глобальный охват, обусловленный финансовыми рынками, военными технологиями, информационными потоками, делают сетевое общество расширяющейся системой, проникающей различными путями и с разной интенсивностью во все общества. Но именно эти различия исключительно важны, когда мы пытаемся понять реальные процессы жизни и смерти данной стран в данное время. Какого рода сетевое общество перед нами? Каковы раз­личные формы проникновения сетевой логики в разные сферы социаль­ной, экономической и политической организации? Эти вопросы стано­вятся крайне важными для понимания новых реальностей, возникающих где-либо на рубеже веков. Сетевое общество – это не модель успеха со­временности; подчеркивает Кастельс, скорее это крайне общая характе­ристика возникающей социальной структуры. В свое время таковым бы­ло индустриальное общество [1, с. 588].

Поскольку темпы установления информационного общества в раз­личных странах различны, а формы взаимодействия с ранее существо­вавшими социальными структурами разнообразны, анализ возможных состояний, подобный тому, который сделал Мигель Кастельс, может служить ключом к пониманию как стабильности, так и кризиса в совре­менном процессе социальных изменений.

Сетевое общество – это не модель успеха со­временности; подчеркивает Кастельс, скорее это крайне общая характе­ристика возникающей социальной структуры. В свое время таковым бы­ло индустриальное общество.

Пространство потоков

Пространство есть выражение общества. Поскольку наши общества подвергаются структурной трансформации, разумно предположить, что в настоящее время возникают новые пространственные формы и процессы. Цель анализа, представленного здесь, - идентифицировать новую логику, лежащую в основе таких форм и процессов.

Задача эта нелегкая, поскольку кажущееся простым признание значимого отношения между обществом и пространством скрывает глубокую сложность. Это происходит потому, что пространство не есть отражение общества, это его выражение. Иными словами, пространство не есть фотокопия общества, оно и есть общество. Пространственные формы и процессы формируются динамикой общей социальной структуры. Сюда входят противоречивые тенденции, вытекающие из конфликтов и стратегий взаимодействия между социальными акторами, разыгрывающими свои противостоящие интересы и ценности. Кроме того, социальные процессы влияют на пространство, воздействуя на построенную среду, унаследованную от прежних социопространственных структур. В действительности, пространство есть кристаллизованное время. Чтобы подойти к подобной сложности возможно проще, будем двигаться шаг за шагом.

Что есть пространство? В физике его нельзя определить вне динамики материи. В социальной теории его нельзя определить без ссылок на социальную практику. Поскольку эта область теоретизирования - одно из моих старых увлечений, я все же подойду к проблеме, допуская, что "пространство является материальным продуктом по отношению к другим материальным продуктам - включая людей, - которые вовлечены в (исторически) детерминированные социальные отношения, придающие пространству форму, функцию и социальное значение"72. В близкой и более ясной формулировке Дэвид Харви в свой книге "The Condition ofPostmodernity" говорит:

"С материалистической точки зрения мы можем утверждать, что объективные концепции времени и пространства необходимо создаются через материальную практику и процессы, которые служат для воспроизведения социальной жизни... Фундаментальная аксиома моего исследования состоит в том, что время и пространство нельзя понять независимо от социального действия"73.

Поэтому мы должны определить на общем уровне, что есть пространство с точки зрения социальной практики; затем идентифицировать историческую специфику социальных практик, например, в информациональном обществе, которое лежит в основе возникновения и консолидации новых пространственных форм и процессов.

С точки зрения социальной теории пространство является материальной опорой социальных практик разделения времени (time sharing). Я немедленно добавляю, что любая материальная опора всегда несет в себе символическое значение. Под социальной практикой разделения времени я имею в виду факт, что пространство сводит вместе те практики, которые осуществляются одновременно. Именно отчетливое материальное выражение такой одновременности дает смысл пространству по отношению к обществу. Традиционно это понятие отождествлялось с близостью, однако фундаментальным является то, что мы отделяем базовую концепцию материальной опоры одновременных практик от понятия близости (contiguity), чтобы объяснить возможность существования материальной опоры одновременности, которая не связана с физической близостью, поскольку именно таков случай доминирующих социальных практик информационной эпохи.

Я утверждал в предшествующих главах, что наше общество построено вокруг потоков: капитала, информации, технологий, организационного взаимодействия, изображений, звуков и символов. Потоки есть не просто один из элементов социальной организации, они являются выражением процессов, доминирующих в нашей экономической, политической и символической жизни. Если дело обстоит именно так, материальной опорой процессов, доминирующих в наших обществах, будет ансамбль элементов, поддерживающих такие потоки и делающих материально возможным их отчетливое проявление в "одновременном времени". Поэтому я предлагаю идею, гласящую, что существует новая пространственная форма, характерная для социальных практик, которые доминируют в сетевом обществе и формируют его: пространство потоков. Пространство потоков есть материальная организация социальных практик в разделенном времени, работающих через потоки. Под потоками я понимаю целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества. Доминирующие социальные практики встроены в доминирующие социальные структуры. Под доминирующими социальными структурами я понимаю такое устройство организаций и институтов, при котором внутренняя логика играет стратегическую роль в формировании социальных практик и общественного сознания в обществе в целом.

Абстрактную концепцию пространства потоков можно лучше понять, конкретизировав ее содержание. Пространство потоков, как материальную форму поддержки процессов и функций, доминирующих в информациональном обществе, можно описать (скорее, чем определить) как сочетание по меньшей мере трех слоев материальной поддержки, которые, взятые вместе, образуют пространство потоков. Первый слой, первая материальная опора пространства потоков, состоит из цепи электронных импульсов (микроэлектроника, телекоммуникации, компьютерная обработка, системы вещания и высокоскоростного транспорта, также основанного на информационных технологиях), которые, взятые вместе, образуют материальную основу процессов, имеющих, по нашим наблюдениям, решающее стратегическое значение в сети общества. Это действительно материальная опора одновременных практических действий. Поэтому перед нами пространственная форма, такая же, как "город" или "регион" в организации торгового общества или индустриального общества. В наших обществах пространственное выражение доминирующих функций имеет место в сети взаимодействий, ставших возможными благодаря информационно-технологическим устройствам. В этой сети ни одно место не существует само по себе, поскольку позиции определяются потоками. Поэтому сеть коммуникаций является фундаментальной пространственной конфигурацией, места не исчезают, но их логика и значение абсорбированы в сети. Технологическая инфраструктура, на которой строится сеть, определяет новое пространство почти так же, как железные дороги определяли "экономические регионы" и "национальные рынки" индустриальной экономики; или очерченные внешними границами институциональные постановления граждан (и их технологически передовые армии) определяли "города" торгового общества в эпоху происхождения капитализма и демократии. Эта технологическая инфраструтура сама является выражением сети потоков, архитектура и содержание которых определяются силами, действующими в нашем мире.

Второй слой пространства потоков состоит из узлов и коммуникационных центров. Пространство потоков, в отличие от своей структурной логики, не лишено мест. Оно основано на электронной сети, но эта сеть связывает между собой конкретные места с четко очерченными социальными, культурными, физическими и функциональными характеристиками. Некоторые из них - это коммутаторы, коммуникационные центры, играющие роль координаторов ради гладкого взаимодействия элементов, интегрированных в сети. Другие представляют собой узлы сети, места, где осуществляются стратегически важные функции, строящие ряд базирующихся в данной местности видов деятельности и организаций вокруг некоторой ключевой функции в сети. Расположение в узле связывает местность со всей сетью. Как узлы, так и коммуникационные центры организованы иерархически, в соответствии со своим относительным весом в сети. Но такая иерархия может меняться в зависимости от эволюции видов деятельности, пропускаемых через сеть. В некоторых случаях какие-либо места могут быть исключены из сети, результатом разрыва связей является мгновенный упадок, и, следовательно, экономическая, социальная и физическая деградация. Характеристики узлов зависят от функций, выполняемых данной сетью.

Некоторые примеры сетей и узлов помогут понять данную концепцию. В качестве характерной для пространства потоков сети легче всего представить себе сеть, состоящую из систем принятия решений в глобальной экономике, особенно систем, касающихся финансовой сферы. Это возвращает нас к представленному в этой главе анализу "глобального города" как процесса, а не как места. Анализ "глобального города" как производственного центра (сайта) информациональной/глобальной экономики показал решающую роль "глобальных городов" в наших обществах и зависимость местных обществ и экономик от управленческих функций, осуществляемых в таких городах. Но за пределами главных "глобальных городов" другие континентальные, национальные и региональные экономики имеют собственные узлы, связывающие их с глобальной сетью. Каждый из этих узлов требует адекватной технологической инфраструктуры, системы вспомогательных фирм, обеспечивающих поддерживающие услуги, специализированного рынка труда и системы услуг, необходимых для профессиональной рабочей силы.

Как я показал выше, то, что истинно для высших управленческих функций и финансовых рынков, применимо также и к высокотехнологичному промышленному производству (и к отраслям, производящим высокотехнологичную продукцию, и к отраслям, использующим высокие технологии, т. е. ко всему передовому промышленному производству). Пространственное разделение труда, характеризующее высокотехнологичное производство, переходит в общемировую связь между инновационными средами, центрами высококвалифицированного производства, сборочными линиями и фабриками, ориентированными на рынок, причем имеется ряд межфирменных связей между разными операциями в разных местах производственных линий и другой ряд межфирменных связей между аналогичными функциями производства, расположенного в конкретных местах, которые стали производственными комплексами. Управленческие узлы, производственные центры и коммуникационные центры определены по сети и четко выражены в общей логике через коммуникационные технологии и программируемое, основанное на микроэлектронике, гибкое интегрированное производство.

Функции, которые должны выполняться каждой сетью, определяют характеристики мест, сделавшихся привилегированными функциональными узлами. В некоторых случаях, благодаря исторической специфике, которая привела к тому, что центром данной сети становится конкретная местность, центральными узлами сетей становятся самые неожиданные места. Например, было весьма маловероятно, чтобы Рочестер (штат Миннесота) или парижский пригород Villejuif станут центральными узлами мировой сети передовой медицины и медицинских исследований, тесно взаимодействующими между собой. Но расположение клиники Мэйо в Рочестере, а одного из главных центров лечения раковых заболеваний французской Администрации здравоохранения в Villejuif (в обоих случаях по случайным, историческим причинам) создало комплексы генерирования знаний и передовых методов лечения в этих неожиданных местах. Однажды сложившись, они привлекли исследователей, врачей и пациентов со всего мира: они стали узлами мировой медицинской сети.

Каждая сеть определяет свои центры (сайты) в соответствии с функциями каждого центра и его местом в иерархии, а также с характеристиками продукта или услуги, которые обрабатываются в сети. Так, одна из самых могущественных сетей в нашем обществе - сеть производства и распределения наркотиков (включая отмывание денег) построила специфическую географическую систему, которая изменила значение, структуру и культуру обществ, связанных в сети74. В сфере производства и сбыта кокаина центры выращивания коки - Чапаре или Альто Бене в Боливии или Альто Хуалланга в Перу - связаны с лабораториями по выработке готового кокаина и центрами управления в Колумбии, которые были до 1995 г. филиалами штаб-квартир Медельинского и Калийского картелей, которые, в свою очередь, связаны с такими финансовыми центрами, как Майами, Панама, Каймановы острова и Люксембург, с транспортными центрами сетей перевозки наркотиков в Мексике, такими, как Тамаулипас или Тихуана, и, наконец, с центрами распределения в основных метрополисах Америки и Западной Европы. Ни одно из этих мест не может существовать в такой сети само по себе. Картели и их ближайшие американские и итальянские союзники были бы скоро выброшены из бизнеса без боливийского или перуанского сырья, без швейцарских и германских химикатов, без полулегальных финансовых сетей в банковском раю и без сетей распределения в Майами, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Амстердаме или Ла Корунье.

Поэтому, хотя в анализе глобальных городов дается самая прямая иллюстрация опирающейся на места ориентации пространства потоков в узлах и коммуникационных центрах, эта логика никоим образом не ограничена потоками капитала. Главные доминирующие процессы в нашем обществе отчетливо выражаются в сетях, которые связывают различные места и наделяют каждое из них ролью и весом в иерархии создания богатства, обработки информации и создания власти, которые, в конечном счете, и обусловливают судьбу каждой местности.

Третий важный слой пространства потоков относится к пространственной организации доминирующих менеджерских элит (скорее элит, чем классов), осуществляющих управленческие функции, вокруг которых строится организованное пространство. Теория пространства потоков начинается с допущения, гласящего, что общества асимметрично организованы вокруг доминирующих интересов, специфичных для каждой социальной структуры. Пространство потоков - не единственная пространственная логика наших обществ. Однако оно является доминирующей пространственной логикой, ибо в нашем обществе оно есть пространственная логика доминирующих интересов/функций. Но господство это не является чисто структурным. Оно осуществляется, т. е. воспринимается, решается и насаждается социальными акторами. Поэтому технократическая, финансовая и менеджерская элита, которая занимает в наших обществах ведущие позиции, будет также иметь специфические пространственные требования, касающиеся материальной/пространственной базы своих интересов и действий. Пространственные проявления информациональной элиты составляют другое измерение пространства потоков. В чем состоят эти пространственные проявления?

Фундаментальная форма господства в нашем обществе основана на способности господствующих элит к организации, идущей рука об руку со способностью дезорганизовать те группы общества, которые, составляя численное большинство, видят свои интересы частично (если не вообще) представленными только в рамках удовлетворения господствующих интересов. Четкая организация элит, сегментация и дезорганизация масс - вот, по-видимому, двойной механизм социального господства в наших обществах75. Пространство играет в этом механизме фундаментальную роль. Короче говоря: элиты космополитичны, народы локальны. Пространство власти и богатства пронизывает весь мир, тогда как жизнь и опыт народов укоренены в конкретных местах, в их культуре, истории. Поэтому, чем больше социальная организация основана на внеисторических потоках, вытесняющих логику любого конкретного места, тем больше логика глобальной власти уходит из-под социополитического контроля со стороны исторически специфичных местных и национальных обществ.

Если элиты хотят сохранить социальную сплоченность, разработать совокупность правил и культурных кодов, с помощью которых они могли бы понимать друг друга и господствовать над другими, устанавливая границы своего культурного/политического сообщества, они не захотят и не смогут стать текучими сами. Чем более демократичны институты общества, тем четче элиты должны отличаться от населения, не допуская чрезмерного проникновения политических представителей последнего во внутренний круг принятия стратегических решений. Однако я не разделяю маловероятной гипотезы существования "властвующей элиты" a la Райт Миллс. Напротив, реальное социальное господство проистекает из факта, что культурные коды встроены в социальную структуру таким образом, что владение этими кодами уже открывает доступ в структуру власти, и элите не нужно тайно блокировать доступ в свои сети.

Пространственное проявление такой логики принимает в пространстве потоков две главные формы. С одной стороны, элиты формируют свое собственное общество и составляют символически замкнутые общины, окопавшиеся за мощным барьером цен на недвижимость. Они определяют свое сообщество как пространственно ограниченную межличностную сетевую субкультуру. Я предлагаю гипотезу, согласно которой пространство потоков состоит из персональных микросетей, откуда интересы передаются через глобальное множество взаимодействий в пространстве потоков в функциональные макросети. Вот феномен, хорошо известный в финансовых сетях: крупные стратегические решения принимаются за ланчем в привилегированных ресторанах или в загородных домах за игрой в гольф, как в доброе старое время. Но выполняться такие решения будут мгновенно, через связанные телекоммуникациями компьютеры, и здесь, в ответ на рыночные тенденции, могут приниматься собственные решения. Таким образом, узлы пространства потоков включают жилое пространство и пространство для отдыха, которые вместе с резиденциями штаб-квартир и вспомогательными услугами образуют тщательно изолированные пространства, где сконцентрированы доминирующие функции и откуда имеется легкий доступ к космополитическим комплексам искусств, культуры и развлечений. Сегрегация достигается путем расположения в определенных местах и путем контроля над безопасностью этих мест, открытых только для элиты. С вершин власти и их культурных центров начинается ряд символических социопространственных иерархий, где элита более низкого управленческого уровня может воспроизводить символы власти и присваивать их, создавая социопространственные сообщества второго порядка, которые также будут стремиться изолировать себя от общества путем последовательной иерархической сегрегации. Все это, вместе взятое, равносильно социопространственной фрагментации.

Вторая основная отличительная культурная черта элит в информациональном обществе - это тенденция к созданию стиля жизни и дизайна пространственных форм, нацеленных на унификацию символического окружения элиты по всему миру. Исторически сложившаяся специфика каждой местности при этом вытесняется. Поэтому мы видим создание относительно замкнутых пространств на магистралях пространства потоков: международных отелей, убранство которых, от дизайна комнат до цвета полотенец, должно создавать ощущение принадлежности к внутреннему кругу и абстрагирования от окружающего мира, а потому повсюду делается одинаковым. Комнаты отдыха для VIP ("очень важных персон") в аэропортах, предназначенные для поддержания дистанции между собой и обществом на магистралях пространства потоков; мобильный, персональный, on-line доступ к телекоммуникационным сетям, так что путешественник никогда не потеряется; система обслуживания поездок, услуги секретарей, взаимные приглашения и прием гостей - все это сплачивает узкий круг корпоративной элиты через соблюдение одинаковых ритуалов в разных странах. Кроме того, среди информационной элиты распространяется все более гомогенный стиль жизни, игнорирующий культурные границы обществ: регулярное пользование тренажерными залами, джоггинг; обязательная диета - лососина-гриль и зеленый салат, заменяемые в Японии национальными аналогами - удоном и сашими, стены цвета "светлой замши", создающие в интерьере атмосферу уюта; вездесущие компьютеры с жидкокристаллическими мониторами; сочетание деловых костюмов и спортивной одежды; стиль "унисекс" в одежде и т.п. Все это символы интернациональной культуры, идентичность которых связана не с каким-либо специфическим обществом, но с принадлежностью к управленческим кругам информациональной экономики, игнорирующим глобальное культурное разнообразие.

Требование культурной общности между различными узлами пространства потоков отражается также в тенденции к архитектурному единообразию новых управленческих центров в различных обществах. Парадоксально, что попытка постмодернистской архитектуры сломать шаблоны и образцы архитектурной дисциплины привела в результате к навязчивой постмодернистской монументальности, сделавшейся в 1980-х годах общим правилом в зданиях новых корпоративных штаб-квартир от Нью-Йорка до Каошуна. Таким образом, пространство потоков включает символическую связь гомогенной архитектуры в узлах сетей во всем мире. Архитектура бежит от истории и культуры каждого общества и попадает в новый чудесный мир неограниченных возможностей, который скрывается за логикой средств массовой информации. Это культура электронного серфинга, где мы якобы можем вновь изобрести все формы в любом месте, стоит лишь прыгнуть в культурную неопределенность потоков власти. Замкнутость архитектуры во внеисторических абстракциях означает формальную границу пространства потоков.

Неравенство и поляризация в сетевом обществе.

Рассматривая социальную структуру «сетевого общества», Кастельс отмечает усиление неравенства и поляризации социальных групп в глобальных масштабах, и по его мнению это во многом обусловлено разделением рабочей силы на высококвалифицированных специалистов в сфере новых технологий и основную массу работников, не связанных с новыми технологиями.

Формы борьбы и борьба за сохранение/обретение идентичности (самобытности) в сетевом обществе. (не смогла найти,надо искать)

Оценки теории сетевого общества. Кастельс о виртуальном сообществе. Выводы эмпирических исследований и их оценка. (не могу найти,надо искать)

27.

Постмодернизм. Основные идеи, вопросы, подходы, методологи постмодернистского направления в социологии. Творчество Ж.Бодрийара: понятия и работы.

Основные философские идеи, получившие известность как постмодернизм, были представлены в творчестве Жака Деррида (1930 – 2004), Жиля Делёза (1925 – 1996), Жака Лакана (1901 – 1981), Жана Франсуа Лиотара (1924 г.р.), М.Фуко, известных как постструктуралисты. Среди социологов, представляющих постмодернистское направление (подход) в социологии, наиболее известен Жан Бодрийар (1929 - 2007). Постмодернистские идеи используют в своих трудах (но и подвергают их критике) Энтони Гидденс (1938 г.р.) и Зигмунд Бауман (1925 г.р.).

Сначала мы рассмотрим общие идеи постмодернизма. Одним из первых о постмодернизме как явлении и состоянии написал Лиотар в небольшой, но очень важной книге "La condition postmoderne" (Ситуация постмодерна), 1979. Лиотар понимал постмодернизм как "восстание" современной ему философии, особенно французской, против "философии модерна", т.е. нововременной европейской мысли. Термин "постмодерн" у Лиотара обозначает состояние общества после завершения "эпохи великих повествований модерна". Речь идет по преимуществу о критике нововременного, т.е. относящегося к модерну проекта. Суть последнего Лиотар трактует так: все "маленькие повествования" или "акты дискурса" считалось необходимым привести под иго одного единственного повествования, ведущего к однородности (христианство, эмансипация, социализм, технология и т.д.). В противовес этому Лиотар примыкает к направлениям в искусстве и науке XX в., которые поставили под вопрос традиционную модель единства и дали принципиально плюралистическое понимание действительности. В эпоху постмодерна, утверждает Лиотар, становятся неприемлемыми любые правила и принципы, претендующие на всеобщность, неизменность, "тотальное господство". Когда есть претензия какого-либо одного "повествования" на "тотальное" господство (будь это спекулятивное "повествование" о самоконструкции знания, на что претендовал идеализм, или об эмансипации человека, его движении к свободе, что было претензией идеологии Просвещения), - дело не может не закончиться очередным Освенцимом. Чем должен завершиться спор-восстание постмодерна против диктата модерна? Лиотар считает, что в этом размежевании не должно быть - в отличие от правового спора - ни выигравшей, ни проигравшей стороны, ибо нет и не может быть всеобщих правил дискурса. Каждое выдвигаемое в споре положение оправдано постольку, поскольку оно есть не просто высказывание, а совершающееся событие. Но ни одна позиция не должна претендовать на господство. В противовес Хабермасу, настаивающему на демократическом поиске согласия, консенсуса, Лиотар выдвинул идею непрекращающихся разногласий, рассогласований, противостояний точек зрения в любом дискурсе. Каждая из них, настаивает Лиотар, имеет свои правила и свое собственное право, и их спор не может быть сглажен никаким "всеобщим пониманием".

"Ситуация постмодерна" стала одной из первых крупных систематизации философских идей постмодернизма на почве своеобразного сплава гносеологии, логики, социологии познания, философии языка. Рабочая гипотеза Лиотара состояла в следующем. В период, когда общество стало постиндустриальным, а культура вступила в постмодернистскую стадию, знание кардинально изменило свой статус. Лиотар критикует множество сциентистских подходов, утверждая: они выдают за очевидность то, что на деле остается обманчивой видимостью. Ведь научное знание - отнюдь не все знание. И оно всегда находится в конфликте с другими видами знания. Свое размежевание с оценками роли и характера знания, основывающимися на "проекте модерна", Лиотар включает в теоретическую рамку постмодернистской философии языка. Он подчеркивает, что делает акцент на "данности языка" и в его рассмотрении - на "прагматическом аспекте". Для Лиотара важно подчеркнуть, что в языковых играх правила игры не содержат в себе безусловной истинности, а основываются на договоренностях, более или менее эксплицированных, проясненных и принимаемых участниками игры.

Речь идет о внимании к знаниям, которые не поддаются оценке лишь с точки зрения критериев истинности или ложности, а требуют обращения к критериям справедливости, счастья (этическая мудрость), красоты и т.д. Наряду с "хорошо обоснованными" описательными высказываниями фигурируют, напоминает Лиотар, "хорошие", т.е. ценностные, прескриптивные (предписывающие, предлагающие что-либо) высказывания. А это, согласно Лиотару, в свою очередь отражает все разнообразие дискурса и его предметов, что соответствует, например, разнообразию глаголов: познавать, решать, оценивать, изменять и т.д. Наиболее приспособлена к многообразию дискурса весьма распространенная в культуре нарративная (повествовательная) форма, т.е. форма рассказа-сообщения, которая с древних времен играет огромную роль в интеграции общества. Повествования мифов, легенд, сказок, говорит Лиотар, были "игровой" формой такой духовной интеграции, служившей вовлечению индивидов в образование и культуру. Вместе с тем они демонстрировали многообразие, плюральность форм "языковой игры": в повествовании свободно и пластично чередуются описательные, констатирующие, предписывающие, вопросительные, оценивающие и другие высказывания. Языковая игра предполагает не только "рассказчика", "повествователя", но слушателя-(читателя). Иными словами, повествование предполагает общение людей, причем в самых разных отношениях и контекстах. Далее, нарративная форма тесно связана с темой времени - и опять-таки в многообразных отношениях (время, о котором рассказывают; время, когда рассказывают; воспоминаемое время и т.д.).

Особую роль в рассуждениях Лиотара играет весьма важная для философии 60-90-х годов XX в. проблема "легитимации", т.е. обоснования знания, познания, науки с помощью логико-лингвистических, гносеологических, социологических, правовых, моральных доводов, аргументов, концепций. Лиотар подробно разбирает характерные для эпохи модерна модели обоснования знания. Он сводит их к главной форме - "спекулятивному повествованию", или "повествованию об эмансипации", и утверждает, что это "великое повествование" в эпоху постмодерна потеряло всякий кредит.