V. Право на смерть и власть над жизнью (изложено в сокращении)

В течение длительного времени одной из характер­ных привилегий суверенной власти было право на жизнь и на смерть. Формально оно происходило из прежней patria роtestas, дававшей отцу римской семьи право «распоряжаться» жизнью сво­их детей как жизнью рабов; он им ее «дал» - он мог ее у них и отнять. Право, которое формулируется как право «на жизнь и на смерть», в действительности являет­ся правом заставить умереть или сохранить жизнь. Неслучайно оно символизировалось мечом. И, быть может, эту юридическую форму сле­дует отнести к тому историческому типу общества, в котором власть осуществлялась преимущественно в качестве инстанции взимания, механизма отнимания, права присвоения части богатств и навязанного под­данным вымогательства произведенных продуктов, благ, услуг, труда и крови. Власть была, в пер­вую очередь, правом захвата — над вещами, време­нем, телами и, в конечном счете — над жизнью; ее кульминацией была привилегия завладеть жизнью для того, чтобы ее уничтожить.

Так вот, Запад претерпел, начиная с классической эпохи, очень глубокую трансформацию этих механиз­мов власти. «Взимание» мало-помалу перестает быть ее преимущественной формой, но оказывается лишь од­ним из элементов наряду с другими, обладающими функциями побуждения, усиления, контроля, надзо­ра, умножения и организации сил, которые власть себе подчиняет — власть, предназначенная скорее для то­го, чтобы силы производить, заставлять их расти и их упорядочивать, нежели для того, чтобы ставить им заслон, заставлять их покориться или их разрушать. Право на смерть с тех пор обнаруживает тенденцию перейти — или, по крайней мере, опереться — на тре­бования власти, которая управляет жизнью, и упоря­дочивать себя тем, что эти требования провозглаша­ют. Эта смерть, которая основывалась на праве суве­рена защищаться или требовать защиты, предстает те­перь только изнанкой права, которым обладает соци­альное тело,— права обеспечивать свою жизнь, под­держивать и приумножать ее. Никогда, однако, вой­ны не были столь кровавыми, как теперь, начиная с XIX века, и никогда прежде правящие режимы не производили такие массо­вые бойни по отношению к своим собственным наро­дам. Войны не ведутся боль­ше во имя суверена, которого нужно защищать,— они ведутся теперь во имя всех; целые народы стравливают друг с другом, чтобы они друг друга убивали во имя необходимости жить. Именно в качестве управляющих жизнью и выживанием, телами и родом, стольким режимам уда­лось развязать столько войн, заставляя убивать столь­ко людей. И благодаря повороту, замыкающему круг, чем больше технология войн разворачивает их в сто­рону полного истребления, тем больше, действитель­но, решение, которое их развязывает или их прекраща­ет, подчиняется голым соображениям выживания. Ядерная ситуация сегодня—это только конечная точ­ка этого процесса: власть предавать одну часть населе­ния тотальной смерти есть оборотная сторона власти гарантировать другой части сохранение ее существова­ния. Принцип: мочь убивать, чтобы мочь жить, на который опиралась тактика сражений, стал стратеги­ческим принципом отношений между государствами. Но существование, о котором теперь идет речь, — это уже не существование суверенного государства, но би­ологическое существование населения. Если геноцид и впрямь является мечтой современных режимов власти, то не потому, что сегодня возвращается преж­нее право убивать; но потому, что власть располагается и осуществляется на уровне жизни, рода, расы и мас­совых феноменов народонаселения.

На другом уровне я мог бы взять пример смертной казни. В течение долгого времени она наряду с войной была еще одной формой права меча; она представля­ла собой ответ суверена тому, кто бросает вызов его во­ле, его закону, его особе. Тех, кто умирает на эшафо­те — в противоположность тем, кто умирает на вой­не,— становилось все меньше и меньше. Но одних ста­новилось меньше, а других — больше в силу одних и тех же причин. С тех пор, как власть взяла на себя фун­кцию заведовать жизнью, применение смертной каз­ни становилось все более и более затруднительным вовсе не в связи с появлением гуманных чувств, но в силу самих оснований существования власти и логики ее отправления. Каким образом власть может осущес­твлять свои высшие полномочия, приговаривая к смерти, если ее главнейшая роль состоит в том, чтобы обеспечивать, поддерживать, укреплять, умножать жизнь и ее упорядочивать? Для такой власти смертная казнь — это одновременно предел, позор и противо­речие.

Можно было бы сказать, что прежнее право заста­вить умереть или сохранить жизнь было замещено властью заставить жить или отвергнуть в смерть. Этим, быть может, и объясняется та дисквалификация смерти, знаком которой выступает недавний выход из употребления сопровождавших ее ритуалов. Усердие, с которым стараются замолчать смерть, связано не столь­ко с той неизвестной ранее тревогой, которая якобы делает ее невыносимой для наших обществ, сколько с тем фактом, что процедуры власти неизменно от нее отворачиваются. Будучи переходом из одного мира в другой, смерть была сменой владычества земного на другое, несопоставимо более могущественное; пыш­ное зрелище, которым ее обставляли, было из разря­да политической церемонии. Именно на жизнь и по всему ее ходу власть устанавливает теперь свои капка­ны; смерть же теперь — ее предел, то, что от нее ус­кользает; смерть становится самой потаенной точкой существования, самой «частной» точкой. Самоубий­ство, которое прежде считалось преступлением, пос­кольку было способом присвоить себе право на смерть, отправлять которое мог лишь суверен — тот ли, что здесь, на земле, или тот, что там, по ту сторо­ну,— не нужно удивляться, что именно оно стало в хо­де XIX века одной из первых форм поведения, вошед­ших в поле социологического анализа; именно оно зас­тавило появиться — на границах и в зазорах осущес­твляющейся над жизнью власти — индивидуальное и частное право умереть. Это упорствование в том, что­бы умирать,— такое странное и, тем не менее, такое регулярное, такое постоянное в своих проявлениях, а, следовательно, столь мало объяснимое индивидуаль­ными особенностями и случайными обстоятельства­ми, — это упорствование было одним из первых пот­рясений того общества, где политическая власть как раз только что взяла на себя задачу заведовать жизнью.

Конкретно говоря, эта власть над жизнью уже с XVII века развивалась в двух основных формах; фор­мы эти, впрочем, не являются антитетичными; они представляют собой, скорее, два полюса развития, связанных друг с другом целым пучком посредующих отношений. Один из этих полюсов — тот, ка­жется, что сформировался первым,— был центриро­ван вокруг тела, понимаемого как машина: его дрес­сура, увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный рост его полезности и его покор­ности, его включение в эффективные и экономичные системы контроля — все это обеспечивалось проце­дурами власти, которые составляют характерную осо­бенность дисциплин тела, — целая анатомо-политика человеческого тела.

Второй, сформировавшийся нес­колько позже, к середине XVIII века, центрирован вокруг тела-рода, вокруг тела, которое пронизано ме­ханикой живого и служит опорой для биологических процессов: размножения, рождаемости и смертности, уровня здоровья, продолжительности жизни, долго­летия — вместе со всеми условиями, от которых может зависеть варьирование этих процессов; попече­ние о них осуществляется посредством целой серии вмешательств и регулирующих способов контроля — настоящая био-политика народонаселения. Дисципли­ны тела и способы регулирования населения образу­ют те два полюса, вокруг которых развернулась орга­низация власти над жизнью. Учреждение на протя­жении классической эпохи этой великой технологии с двойным лицом: анатомическим и биологическим, индивидуализирующим и специфицирующим, обра­щенным в сторону достижений тела или в сторону процессов жизни,— учреждение этой технологии ха­рактеризует власть, высшим делом которой отныне является уже, быть может, не убивать, но инвестиро­вать жизнь от края до края.

Прежнее могущество смерти, в котором символи­зировалась власть суверена, теперь тщательно скрыто управлением телами и расчетливым заведованием жизнью. Быстрое развитие в классическую эпоху раз­личных дисциплин: школ, коллежей, казарм, мастер­ских; появление в поле политических практик и эко­номических наблюдений проблем рождаемости, дол­голетия, общественного здоровья, жилища, мигра­ции; словом — взрыв различных и многочисленных техник подчинения тел и контроля за населением. Так открывается эра «био-власти». Два направления, в которых она развивается, еще в XVIII веке предста­ют отчетливо разделенными. Со стороны дисциплины — это такие институты, как армия или школа; это — размышления о тактике, об обучении и воспитании, о порядке обществ. Со стороны же способов регулирования народонасе­ления — это демография, оценка отношения между ресурсами и жителями, это — составление статистических таблиц богатств и их обращения, жизней и их возможной продолжительности.

Эта био-власть была, без сомнения, необходимым элементом в развитии капитализма, которое могло быть обеспечено лишь ценою контролируемого включения тел в аппарат производства и через под­гонку феноменов народонаселения к экономическим процессам. Но развитие это потребовало и больше­го: понадобился рост и того и другого — понадоби­лось усиление обоих, но одновременно их доступ­ность для использования и их послушность; понадо­бились методы власти, пригодные для приумноже­ния сил, способностей, жизни вообще,— но так, од­нако, чтобы не затруднить подчинение себе всего это­го; если складывание крупных государственных аппа­ратов в качестве институтов власти способствовало сохранению производственных отношений, то пер­вые элементы анатомо- и био-политики — созданные в XVIII веке в качестве техник власти, присутствую­щих на всех уровнях социального тела и используе­мых весьма различными институтами (как семьей, так и армией, как школой, так и полицией, как инди­видуальной медициной, так и управлением людскими общностями),— эти элементы действовали на уровне экономических процессов, их развертывания, равно как и сил, которые в них задействованы и их поддер­живают; они выступали также и как факторы социаль­ной сегрегации и иерархизации, оказывая действие на соответствующие силы тел и общностей, обеспечивая отношения господства и эффекты гегемонии; подгон­ка накопления людей к накоплению капитала, сочленительных сил и с дифференциальным распределени­ем прибыли — все это стало отчасти возможным бла­годаря отправлению био-власти в ее многообразных формах и приемах. Инвестирование в живое тело, признание высокой его ценности и распределенное уп­равление его силами были в тот момент необходимы. Известно, сколько раз ставился вопрос о роли ас­кетической морали при начальном формировании капитализма; но то, что произошло в XVIII веке в не­которых странах Запада и что закрепилось развити­ем капитализма,— это иной феномен и, возможно, гораздо большего масштаба, чем эта новая мораль, которая, казалось, дисквалифицирует тело; это было не меньше, чем вступление жизни в историю,— я хо­чу сказать; вступление феноменов, свойственных жизни человеческого рода, в порядок знания и влас­ти — в поле политических техник. Речь идет не о том, что именно в этот момент и произошел первый кон­такт жизни и истории. Напротив, давление биологи­ческого на историческое в течение тысячелетий бы­ло чрезвычайно сильным. Эпидемия и голод образо­вывали две важнейшие драматические формы этого отношения, которое, таким образом, пребывало раз­мещенным под знаком смерти; экономическое, а главным образом сельскохозяйственное развитие в XVIII веке, увеличение производительности и ресур­сов, еще более быстрое, чем демографический рост которому оно благоприятствовало,— благодаря сво­его рода круговому процессу все это способствовало некоторому ослаблению этих глубинных угроз: ж считая нескольких рецидивов, эра великих опустоше­ний - голода и чумы — закончилась незадолго до Французской революции; смерть перестает уже пря­мо и неотступно преследовать жизнь. Но в то же время этому ослаблению содействовало и развитие зна­ний о жизни вообще, и усовершенствование сельско­хозяйственных техник, равно как и наблюдения и ме­ры, направленные на жизнь и выживание людей,— относительное овладение жизнью отодвигало некоторые из неотвратимых угроз смерти. В обретенное таким образом пространстве действия, организуя и расширяя его, разного рода технологии власти и знания принимают во внимание процессы жизни и принимаются их контролировать и изменять. Западный человек мало-помалу узнает, что значит быть видом живого в мире живого, иметь тело, условия существования, статистическую продолжительность жизни, индивидуальное и коллективное здоровье, силы которые можно изменять, и пространство, где они могут быть распределены оптимальным образом. Несомненно, впервые за всю историю биологическое здесь отражается в политическом; «жить» — этот факт не выступает уже больше недоступным подпольем, лишь изредка обнаруживающим себя в случайности смерти и в ее неизбежности; факт этот частично переходит в поле контроля со стороны знании и вмешательства власти. Эта последняя теперь уже имеет дело не только с субъектами права, крайний способ обращения с которыми — смерть, но с живыми существами, и тот способ обращения, который власть теперь по отношению к ним сможет отправлять, должен располагаться отныне на уровне самой же жизни; именно это бремя опеки над жизнью, а не угроза смерти тела позволяет власти добраться до жиз­ни. Если можно называть «био-историей» те давления, благодаря которым движения жизни и процессы ис­тории интерферируют друг с другом, тогда следовало бы говорить о «био-политике», чтобы обозначить то, что вводит жизнь и ее механизмы в сферу явных рас­четов и превращает власть-знание в фактор преобра­зования человеческой жизни; и вовсе нельзя сказать, чтобы жизнь была целиком интегрирована в техники, которые над ней властвуют и ею управляют,— она бес­прерывно от них ускользает. За пределами западного мира голод существует, причем в масштабах гораздо больших, чем когда бы то ни было; и биологические опасности, которым подвергается вид, тут, возможно, еще большие, во всяком случае — более серьезные, чем до рождения микробиологии. Но то, что можно было бы назвать «порогом биологической современ­ности» общества, располагается в том месте, где вид входит в качестве ставки в свои собственные полити­ческие стратегии. На протяжении тысячелетий чело­век оставался тем, чем он был для Аристотеля: живу­щим животным, способным, кроме того, к политичес­кому существованию; современный же человек — это животное, в политике которого его жизнь как живу­щего существа ставится под вопрос.

23.

Теория коммуникативного действия Ю.Хабермаса.

Диалогическая форма коммуникации требует особого внимания к языку, вне которого специфика коммуникативного действия не может быть понята. Поэтому не случайно проблема языка в "Теории коммуникативного действия" Хабермаса занимает одно из центральных мест. Саму коммуникацию немецкий социолог рассматривает как опосредованную языком интеракцию. В процессе коммуникации выявляются смыслы и значения языковых выражений.

Не менее значимое место в названной выше книге занимает проблема дискурса — понятия, предназначенного для анализа социальной обусловленности речевых высказываний. Дискурс, так же как и интеракция, является для Хабермаса формой коммуникативного действия, направленной на достижение консенсуса, соглашения (прежде всего языкового, речевого) между субъектами коммуникации. Такой консенсус означает установление равновесия между интересами и симметрическое распределение шансов не только в использовании речевых актов, но и в последующих действиях субъектов коммуникации.

Рассматривая далее основную оригинальную концепцию Хабермаса — теорию коммуникативного действия, следует отметить, что в ней он близок к феноменологической социологии, поскольку исходным пунктом его анализа является категория "жизненного мира". Это понятие означает для немецкого социолога символическое самовоспроизводство, возникающее из тех границ значений, которые составляют основу жизненного опыта индивида. "Жизненный мир" — это коллективный процесс интерпретаций тех или иных ситуаций, в которых оказываются люди. Сами же ситуации являются фрагментами "жизненного мира". Цель теории коммуникативного действия — описание развертывания "жизненного мира" в эволюционной перспективе.

Понятие "жизненного мира" у Хабермаса тесно корреспондирует с понятием "системы действий", или просто системы. Общество, согласно его позиции, есть одновременно и "жизненный мир", и система. Но если первый означает субъективный мир, внутреннее состояние, то вторая оказывается скорее объективным миром фактов. Поскольку же и система, и "жизненный мир" тесно связаны, то правильнее их рассматривать как неразделенное единство.

Эволюция "жизненного мира" приводит к выделению социологом трех относительно независимых миров, отличных от самого "жизненного мира", ото объективный, социальный и субъективный миры. При этом объективный мир состоит из фактов (элементы системы), социальный мир — из норм и ценностей, а субъективный мир — из восприятия социальных действий.

"Жизненный мир" обладает социальной структурой, формирующейся вокруг коммуникации и языка как средства человеческого общения. Эта структура связана, по "Хабермасу, с накоплением практического знания. Коммуникации и языку немецкий социолог уделяет особое внимание, критикуя Маркса за их недооценку. Он согласен с последним, что человека от животного отличают и отделяют труд и язык. Но если труд Маркс анализирует, по мнению немецкого социолога, убедительно и досконально, то языку, по существу, не уделяется должного внимания.

Здесь необходимо специально остановиться на отношении Хабермаса к позиции марксизма в отношении труда и производства. Дело в том, что, по мнению первого, доминанта экономического фактора в развитии общества по-настоящему применима и "работает", когда дается объяснение перехода от средневекового общества к капиталистическому. Когда же рассматривается процесс развития капитализма во второй половине XX в. и его трансформация в постиндустриальное, информационное и иные состояния общества, то на первый план выходит не примат экономики, а развитие языка и коммуникации. Оно связано в первую очередь с развитием компьютеризации, массовым внедрением ее в жизнь. Такова точка зрения Хабермаса.

В соответствии с ней конфликты в обществе перемещаются из сферы производства в сферу коммуникации и языка. Для объяснения этого процесса необходима принципиально новая теория. Марксистская концепция труда и производства была хороша, но для другого, более раннего времени. Сейчас нужна иная теория, объясняющая появление таких кризисов, которых не было раньше. Речь идет не столько об экономическом кризисе, сколько о кризисе рациональности и тесно связанном с ним кризисе мотивационной сферы.

Одна из центральных категорий в творчестве Хабермаса — социальное действие. В его анализе явно ощущается влияние идей М. Вебера. Рассматривая это понятие, представитель Франкфуртской школы выделяет формальные действия, ориентированные на результат, и коммуникативные действия, направленные на взаимопонимание между их субъектами. Для него важным становится выявление степени рациональности (как и у Вебера) действия. В результате Хабермас выделяет четыре идеальных типа социального действия: телеологическое (в котором он особо выделяет стратегическое), нормативное (норморегулирующее), драматургическое, коммуникативное (речевые действия, разговор).

Стратегическое действие означает, что субъект действия выбирает наиболее эффективное средство "получения желаемого". Нормативное действие — это социальное действие, целью участников которого является достижение взаимовыгодных ожиданий, осуществляемое посредством подчинения своего поведения разделяемым ценностям и нормам. Нормативное действие рационально настолько, насколько оно соответствует социально принятым стандартам поведения. Драматургическое действие есть в первую очередь создание публичного имиджа. Эффективность драматургического действия определяется его "искренностью". Что касается коммуникативного действия (центрального понятия в теории Хабермаса), то целью его является свободное соглашение участников для достижения совместных результатов в определенной ситуации. Таким образом, социальное действие становится у немецкого социолога взаимодействием.

Большинство его работ объединяет идея социальной эволюции, которая дает и исходный импульс для синтеза различных теоретических построений, и одновременно конечную перспективу оформления теории коммуникативного действия. Говоря о теории социальной эволюции Хабермаса, следует отметить пять ее стадий: мифопоэтическую, космологическую, религиозную, метафизическую, современную. Каждая новая стадия характеризуется большей степенью рациональности, чем предыдущая, и большей способностью отличаться от нее. Каждая последующая стадия социальной эволюции дает новые средства для решения социальных проблем, включая и возможность объяснения того, почему эти средства лучше, чем им предшествующие.

Исторический процесс немецкий социолог рассматривает и в ином ракурсе, также связанном с выделением определенных фаз социального развития. При этом некоторые критерии указанной выше периодизации попадают в иную схему исторического развития общества, согласно которой в нем целесообразно выделять три следующие друг за другом типа культур: неолитические, развитые, модернистские. Каждой из этих культур соответствует определенный тип общества. Критериями же их выделения являются: уровень связи (степень разрыва) с мифическим мышлением, характер структурированности системы действий, степень их правового регулирования.

С учетом этих критериев неолитические общества характеризуются господством мифического сознания, доконвенционально структурированной системой действий, крайне слабым уровнем их правового регулирования. Развитые общества отличаются разрывом с мифическим сознанием и появлением рациональных картин мира, конвенционально структурированной системой действий, постепенным оформлением их правового регулирования. Модернистские общества характеризуются полной сменой типа мышления, высокой степенью его рационализации, постконвенционально структурированной системой действий, господством системы рационального права, регулирующего эти действия.

Постепенно Хабермас стал переходить от критической теории общества к разъяснительной, какой, строго говоря, и является теория коммуникативного действия. Необходимость в разъяснительной по характеру теории была вызвана стремлением немецкого социолога обосновать такое явление современности, как фрагментация повседневного сознания и охват его различными системами. Сознание перестало (или перестает) быть революционным, и критическая теория должна быть заменена объяснением процесса соединения рациональной культуры с повседневной коммуникацией.

Подводя краткий итог рассмотрению Франкфуртской школы, следует отметить, что критический анализ капиталистического и социалистического типов обществ, равно как и социальных теорий, в них рождавшихся и им посвященных, оказался для социологии в высшей степени полезным. В этом анализе акцентировалось внимание на том, чего не должно быть. Подчеркивалась опасность ошибочных действий, предпринимаемых в современных странах. При этом под такими действиями понимались, прежде всего, те, что имеют антигуманистический и авторитарный характер.

Критический подход представителей Франкфуртской школы к имевшим место социальным (социологическим) теориям сопровождался стремлением сформулировать новые задачи социальных наук, переосмыслить роль неопозитивизма в развитии научного знания, оценить с иных позиций тенденции мирового развития, раскрыть процессы формирования и развития различных типов личности и культуры.

Обоснование важности и даже необходимости молодежного (студенческого) протестного движения конца 1960-х гг. явилось важным вкладом Франкфуртской школы в общественно-политическую жизнь мира первых двух десятилетий второй половины XX в. Поэтому вполне понятно, что поражение этого движения привело к кризису и распаду самой школы. Однако социологические и социально-философские идеи ее представит

Хабермас о социальной теории К.Маркса и франкфуртской школы.

С одной стороны, и почитатели, и критики Хабермаса нередко считают его последователем идей франкфуртской школы и ее представителем во втором поколении 4. С другой стороны, сам Хабермас отрицательно относится к попыткам объединить весьма различных мыслителей в одну школу и считать всех их сторонниками одной теории. Чего-то подобного "критической теории" никогда не существовало и не существует ныне, заявил Хабермас. Тем не менее связь между учениями Хоркхаймера, Адорно, Маркузе и некоторыми идеями Хабермаса, несомненно, есть, по крайней мере в "генетическом" смысле. Да и сам мыслитель нередко высказывается по этому вопросу. В чем же именно проявляются и преемственность по отношению к критической теории общества и размежевания с нею в учении Ю.Хабермаса? Сам Хабермас придавал особое значение "Диалектике Просвещения" Хоркхаймера и Адорно — причем не только для своего философского развития, но и для всей философии и культуры XX в. В ряде работ 80-х годов он подчеркнул новую актуальность этого сочинения и других произведений представителей франкфуртской школы 30-х годов5. Время от времени Хабермас обращается и к более поздним текстам Хоркхаймера, Адорно, Маркузе. Поддерживая некото- рые их идеи и установки, Хабермас вместе с тем подвергает деликатной по форме, но решительной по содержанию критике основоположения франкфуртцев, говоря о своем учении как "бескомпромиссном ревизионизме" 6. Хабермас так суммирует свои конкретные претензии в их адрес: "Адорно перевел теорию мысли в заостренную форму афоризмов; фрагментарности мысли он придал значение программы, причем он сильно — по моему мнению, слишком сильно — дистанцировался от науки. Отсюда прежде всего и возникли три слабости. Критическая теория общества, во-первых, не приняла всерьез развившиеся в социальных науках и аналитической философии теоретические импульсы; на систематическом уровне критическая теория общества не примкнула к этим разработкам, хотя они могли бы соответствовать ее собственным интенциям. Во-вторых, именно поэтому она, сузив свои рамки до критики инструментального разума, не внесла существенного вклада в эмпирический содержательный анализ сверхус- ложнившейся социальной реальности. И наконец, в-третьих, она не смогла дать непротиворечивого осмысления своих нормативных основ, своего собственного статуса.

Эта апория, — добавляет Хабермас, — и была для меня основанием для разработки теории коммуникативного действия, т.е. действия, притязающего на значимость"7. Невнимание критической теории общества к теоретическому оправданию, "легитимизации" собственных теоретико-методологических оснований Хабермас расценил как главный ее порок. "Радикальная критика разума не может одновременно быть радикальной и оставляющей без прояснения масштабы, критерии, к которым она прибегает"8. Вопрос о критике капитализма, предпринятой франкфуртской школой, к концу столетия тоже оказался куда более сложным, чем предполагалось в 30 — 50-х годах. В связи с ним необходимо затронуть более общую проблему изменения отношения Хабермаса к марксизму (ибо ведь и франкфуртская школа справедливо причисляется к неомарксизму). Как и старшие франкфуртцы, Хабермас был и остается критиком капитализма. И сегодня он обосновывает ту мысль, что капитализм не в состоянии реализовать тот социальный, культурный и нравственный потенциал, который современная история предоставила в его распоряжение9. И ныне Хабермас выдвигает обвинения в адрес капиталистической экономики и коммерциализации культуры. Однако во всех этих пунктах его позиции к 80 — 90-м годам существенно изменились — по сравнению с работами 60 — 70-х годов. Прежде всего, если ранее Хабермас еще возлагал какие-то надежды на реформирование реального социализма (к практике которого он, правда, всегда относился критически), противопоставляя капитализму по крайней мере идеи и замыслы социализма, то теперь о социалистических преобразованиях общества он уже почти не говорит. Историческое развитие, по-видимому, заставило Хабермаса пересмотреть некоторые социально-политические позиции, что было процессом довольно болезненным. Однако поразительно и показательно, что Хабермасу, начавшему свой творческий путь в качестве последователя одной из неомарксистских школ, удалось преодолеть не только догматический "диамат", но и "истма- товски" окрашенный марксизм, который долго исповедовали Хоркхаймер и Адорно. Без всякой рекламы своих "поворотов" или раскаяний Хабермас в 80—90-х годах уже имел за плечами опыт глубокого критического пересмотра и марксизма, и критической теории общества франкфуртской школы. Один из современных авторов (А.Зёль- тер) так подытоживает линии размежевания Хабермаса с марксизмом: «Согласно Хабермасу, четыре фактора развития современного общества восстают против Маркса.

1. Существенное изменение состоит в том, что на смену типологически понятому отделению государства от общества в эпоху индустриального капитализма приходит взаимоотрицание и взаимопроникновение обеих сфер. Это означает, что лишается своего значения способ рассмотрения, при котором преимущественное внимание отдается экономике. Связывание базиса и надстройки в версиях ортодоксального марксизма Хабермас также считает неприемлемым. 2) Кроме того, материальный уровень жизни широких слоев населения возрос настолько, что интерес общества к освобождению уже нельзя формулировать лишь в экономической терминологии... Феномен отчуждения ни в коей мере не устранен, но уже никак не может быть понят только в качестве экономической нищеты. Согласно новой теории, на смену "телесной" эксплуатации пришло психосоциальное обнищание, а открытое насилие переросло в господство на основе манипуляций, предполагающих вмешательство в сознание индивидов. 3) Исчез носитель революционных устремлений, пролетариат. Поэтому марксистская теория революций утратила свой традиционный адресат... 4) Системная дискуссия о марксизме была парализована утверждением советской системы в результате революции 1917 года. Что касается позиции Хабермаса, то он, вслед за основателями франкфуртской школы, упрекал Маркса в невнимании к возможностям "политической модификации рыночного экономического механизма" и к заключенным внутри общества возможностям противостоять собственно капиталистическим тенденциям развития экономики. Это породило высказывания о том, что Хабермас, собственно, отказался от самого главного в марксизме...» 

Понятие коммуникации. Инструментальное и коммуникативное действие.

Хабермас разрабатывает теорию коммуникации как теорию социального взаимодействия,

используя социологическое понятие действия. Уже в статье «Что такое универсальная прагматика?»

(1976) [15] Хабермас говорит не просто о коммуникации, а о коммуникативном действии как о

фундаментальном типе социального действия. В дальнейшем это понятие становится одним из

центральных для хабермасовской теории коммуникации: в двухтомнике «Теория коммуникативного

действия» (1981) [14] Хабермас дает следующее «предварительное определение» коммуникативного

действия: это взаимодействие как минимум двух способных говорить и действовать субъектов,

вступающих в межличностные отношения; они ищут взаимопонимания относительно ситуации

действия с целью координирования своих планов действия, а следовательно, и своих действий. При

этом в процессе (взаимной) интерпретации должна происходить выработка таких определений ситуации, которые могли бы привести к согласию (consensus) [6, с. 11]. В такой модели

коммуникации язык получает определяющее значение: в самом деле, ведь речь идет именно о

выработке определений ситуации, и языковое взаимодействие является необходимым условием

взаимной интерпретации участников взаимодействия, а значит, и необходимым условием достижения

взаимопонимания и согласия.

Хабермас различает инструментальную и коммуникативную рациональности. Понятие инструментальной рациональности заимствуется у Макса Вебера.  Следует отметить, что при этом типология действия Хабермаса испытала заметную трансформацию. Так, в работах 60-х годов главной парой понятий были для Хабермаса названные инструментальный и коммуникативный типы действия. Впоследствии он, пользуясь уже несколько иными критериями различения, выделил следующие четыре типа: стратегическое, норморегулирующее, экспрессивное (драматургическое) и коммуникативное действие. При этом стратегическое действие включает в себя инструментальное и "собственно стратегическое" действие. Ориентация на успех (или необходимость считаться с неуспехом), на использование средств, отвечающих поставленным целям, остались его общими опознавательными знаками. Но теперь Хабермас пришел к выводу, что чисто инструментальное действие отвечает такому подходу к человеческому действию, когда предметные, инструментальные, прагматические критерии выдвигаются на первый план, а социальные контекст и координаты как бы выносятся за скобки. Что же касается стратегического действия в собственном (узком) смысле, то оно как раз выдвигает в центр социальное взаимодействие людей, однако смотрит на них с точки зрения эффективности действия, процессов решения и рационального выбора. В коммуникативном действии, как и прежде, акцентировалась нацеленность "актеров", действующих лиц, прежде всего и именно на взаимопонимание, поиски консенсуса, преодоление разногласий.  Следующим важным шагом развития концепции Хабермаса (в работах второй половины 70-х годов, в "Теории коммуникативного действия" и в последующих произведениях) явилось исследование типов действия в связи с соответствующими им типами рациональности. Аспекты рациональности, которые проанализировал Хабермас, позволили уточнить саму типологию действия. Нет ничего удивительного в том, что это исследование также стало творческим продолжением учения Макса Вебера. Ибо Вебер, по глубокому убеждению Хабермаса, перешел от абстрактного классического учения о разуме и типах рациональности к их толкованию, в большей мере отвечающему современным теоретическим и методологическим требованиям. Не следует, впрочем, преувеличивать роль веберовских идей в формировании и изменении учения Хабермаса, который лишь отталкивается от текстов Вебера, но делает из них множество оригинальных выводов. Прежде всего Хабермас значительно яснее и последовательнее, чем Вебер, порывает с некоторыми фундаментальными принципами и традициями эпохи "модерна" (нового времени), философии и культуры Просвещения. Суммируем основные подходы хабермасовской теории коммуникативной рациональности.  1.                Хабермас осуществляет - конечно, опираясь на концепцию "рационализации" Вебера (устранение религиозно-мифологических картин мира) - "десубстанциализацию" и демифологизацию разума, прежде всего в борьбе с идеалистическими концепциями гегелевского типа.  2.                Критически преодолеваются субъективистские тенденции трансценденталистской философии, которая в оправданной борьбе против субстанциалистской метафизики перевела учение о разуме на уровень философии сознания. В борьбе с заблуждениями философии сознания Хабермас видит свою постоянную задачу.  3.                В борьбе с субстанциализмом и трансценденталистским субъективизмом Хабермас, однако, не готов пожертвовать завоеваниями традиционного рационализма. Речь идет, скорее, о спасении разума.  4.                Хабермас, в частности, принимает в расчет любые подвижки традиционного рационализма как в сторону разработки теории действия, активности и суверенности действующих субъектов - личностей, так и в сторону исследования интеракции, интерсубъективности, т.е. познавательных, нравственно-практических, социально-исторических аспектов человеческого взаимодейтвия. Однако он полагает, что всем этим темам, аспектам, измерениям философия до сих пор уделяла мало внимания.

4. Свою цель Хабермас видит в переплетении "деятельностного" подхода, в исследовании разума как конкретной рациональности действия, в изучении, в частности, интерсубъективных, коммуникативных измерений действия.  Комплексные типы действия, рассуждает Хабермас, можно рассматривать в свете следующих аспектов рациональности:  - в аспекте инструментальной рациональности (рационального разрешения технических задач, в качестве конструкции эффективных средств, которые зависят от эмпирического знания);  - в аспекте стратегической рациональности (последоватеьного решения в пользу тех или иных возможностей выбора - при данных предпочтениях и максимах решения и с учетом решения рациональных контрагентов);  - в аспекте нормативной рациональности (рационального решения практических задач в рамках морали, руководящейся принципами)";  - в аспекте рациональности "экспрессивного действия". Иными словами, понятие рациональности уточняется соответственно типологии действия.  Хабермас предлагает такую общую схему связи "чистых" типов действия и типов рациональности:  Существенным отличием концепции рациональности Хабермаса является то, что в нее органически включаются и синтезируются:  - отношение действующего лица к миру (Aktor-Welt-Beziehung);  - отношение его к другим людям, в частности, такой важный фактор как процессы "говорения", речи, высказывания тех или иных языковых предложений и выслушивания контрагентов действия.  А отсюда Хабермас делает вывод: понятие коммуникативного действия требует, чтобы действующие лица (Aktoren) были рассмотрены, как говорящие и слушающие субъекты, которые связаны какими-либо отношениями с "объективным, социальным или субъективным миром", а одновременно выдвигают определенные притязания на значимость (Geltugsanspruche) того, о чем они говорят, думают, в чем они убеждены. Поэтому отношение отдельных субъектов к миру всегда опосредованы - и релятивированы - возможностями коммуникации с другими людьми, а также их спорами и способностью прийти к согласию. При этом действующее лицо может выдвигать такие претензии: его высказывание истинно (wahr), оно правильно (richtig - легитимно в свете определенного нормативного контекста) или правдоподобно (wahrhaft - когда намерение говорящего адекватно выражено в высказывании).  Эти притязания на значимость (и соответствующие процессы их признания - не признания) выдвигаются и реализуются в процессе дискурса. Распространенное в современной философии понятие дискурса Хабермас тесно связывает именно с коммуникативным действием и поясняет его следующим образом. Дискурс - это и есть тематизирование Geltugsanspruche, как бы "приостановка" чисто внешних принуждений к действию, новое обдумывание и аргументирование субъектами действий их мотивов, намерений, ожиданий, т.е. собственно притязаний, их "проблематизация". Особое значение для Хабермаса имеет то, что дискурс по самому своему смыслу противоречит модели господства - принуждения, кроме "принуждения" к совершенной убеждающей аргументации.  Противники теории коммуникативного действия Хабермаса неоднократно упрекали его в том, что он конструирует некую идеальную ситуацию направленного на консенсус, "убеждающего", ненасильственного действия и идеального же "мягкого", аргументирующего противодействия. Апеллируя и к жестокой человеческой истории, и к современной эпохе, не склоняющей к благодушию, критики настойчиво повторяют, что хабермасовская теория бесконечно далека от "иррациональной" реальности. Хабермас, впрочем, и не думает отрицать, что он (в духе Вебера) исследует "чистые", т.е. идеальные типы действия, и прежде всего тип коммуникативного действия.  Вместе с тем он исходит из того, что выделенным и исследуемым им коммуникативному действию и коммуникативной рациональности соответствуют вполне реальные особенности, измерения, аспекты действий и взаимодействий индивидов в действительной истории. Ведь взаимопонимание, признание, аргументация, консенсус - не только понятия теории. Это неотъемлемые элементы взаимодействия людей. И в какой-то степени - всех тех действиях, которые ведут хотя бы к малейшему согласию индивидов, общественных групп и объединений. При этом если "чисто" стратегическое действие определяется извне, регулируется заведомо данными нормами и санкциями, то суть коммуникативного действия - в необходимости, даже неизбежности для действующих индивидов самим находить и применять рациональные основания, способные убедить других субъектов и склонить их к согласию. Коммуникативных аспектов и измерений в человеческих действиях значительно больше, чем мы думаем, убежден Хабермас. И задача современной мысли заключена в том, чтобы вычленить, как бы высветить их в реальной коммуникации людей, помогая современному человеку пестовать механизмы согласия, консенсуса, убеждения, без которых не может быть нормального демократического процесса.  Хабермаса несправедливо было бы упрекать в том, что он не видит угроз и опасностей современной эпохи. (В частности, постоянной чертой учения Хабермаса, что уже отмечалось, остается критика капитализма.) Да и вообще замысел того раздела учения Хабермаса, который он (во взаимодействии и споре с Апелем) называет "универсальной прагматикой", нацелен на то, чтобы разработать последовательную программу универсальной значимости коммуникативных действий, а одновременно и программу если не предотвращения, то по крайней мере диагностирования и лечения общественной патологии в сфере общественной коммуникации. Такую патологию Хабермас понимает как формы "систематически нарушаемой коммуникации", в которых отражается макросоциологические отношения власти в сфере "микрофизики" власти. [5]  В более общем смысле Хабермас разрабатывает вопрос о патологическом воздействии "системы" (связанной и с капитализмом, и с социализмом, характерной для всей цивилизации системы государства) на все структуры и формы человеческого действия, включая структуры жизненного мира (в коммуникативной повседневной практике, утверждает Хабермас, не существует незнакомых ситуаций, лаже и новые ситуации всплывают из жизненного мира). Его критическая теория общества, далеко ушедшая от традиционных вариантов франкфуртской школы, сосредоточена на теме "колонизации жизненного мира".[4]  Итак, Хабермас ввел ряд фундаментальных для Теории коммуникативного действия понятий. Воплощением инструментального действия Хабермас считает сферу труда. Это действие упорядочивается согласно правилам, которые основываются на эмпирическом знании. При совершении инструментального действия реализуются – в соответствии с критериями эффективности, контроля над действительностью – определенные цели, осуществляются предсказания, касающиеся последствий данного действия. Под коммуникативным действием Хабермас уже в работах 60-х годов, понимает такое взаимодействие, по крайней мере двух индивидов, которое упорядочивается согласно нормам, принимаемым за обязательные. Если инструментальное действие ориентировано на успех, то коммуникативное действие - на взаимопонимание действующих индивидов, их консенсус. Это согласие относительно ситуации и ожидаемых следствий основано скорее на убеждении, чем на принуждении. Оно предполагает координацию тех усилий людей, которые направлены именно на взаимопонимание. 

Жизненный мир и его компоненты.

Проясняя смысл ситуации коммуникативного действия, Хабермас стал все более широко использовать и перетолковывать гуссерлевское понятие "Lebenswelt", "жизненный мир" , объединив его с "символическим интеракционизмом" Дж.Мида. Lebenswelt в согласии с Гуссерлем понимается как "заслуживающая доверия почва повседневной жизненной практики и опыта относительно мира"; это также некоторое целостное знание, которое есть где-то на заднем плане жизненного опыта и (до поры до времени) лишено проблемных конфликтов. В отличие от гносеологических концепций, апеллирующих к некоему идеальному незаинтересованному наблюдателю, Хабермас ведет свою теорию действия к прояснению таких реальных его предпосылок как "телесность" реального индивида, его жизнь в сообществе, как его субъективность, спаянная с традицией. Хабермас, конечно, признает, что Lebenwelt - как и позиция "незаинтересованного наблюдателя - есть своего рода идеализация". Но он вдохновляется тем, что жизненный мир есть и действительный горизонт, и постоянная кулиса повседневной коммуникации, повседневного опыта людей.

"Жизненный мир, - поясняет Хабермас, - обладает не только функцией формирования контекста (коммуникативного действия. - Авт.). Одновременно это резервуар, из которого участники коммуникации черпают убеждения, чтобы в ситуации возникшей потребности во взаимопонимании предложить интерпретации, пригодные для достижения консенсуса. В качестве ресурса жизненный мир конститутивен для процессов понимания. ...Мы можем представить себе жизненный мир, поскольку он привлечен к рассмотрению в качестве ресурса интерпретаций, как языково организованный запас изначальных допущений, предпочтений (Hintergrundannahmen), которые воспроизводятся в виде культурной традиции". В коммуникативной повседневной практике, утверждает Хабермас, не существует незнакомых ситуаций. Даже и новые ситуации всплывают из жизненного мира. "За спинами" действующих субъектов всегда остаются язык и культура. Поэтому их обычно "опускают", когда описывают ту или иную ситуацию. "Взятое в качестве функционального аспекта взаимопонимания, коммуникативное действие служит традиции и обновлению культурного знания; в аспекте координирования действия оно служит социальной интеракции и формированию солидарности; наконец, в аспекте социализации коммуникативное действие служит созданию личностной идентичности. Символические структуры жизненного мира воспроизводят себя на пути непрерывного существования знания, сохраняющего значимость, на пути стабилизации групповой солидарности и вовлечения в действие "актеров" (действующих лиц), способных к [рациональному] расчету. Процесс воспроизводства присоединяет новые ситуации к существующим состояниям жизненного мира, а именно ситуации в их семантическом измерении значений и содержаний (культурный традиций), как и в измерении социального пространства (социально интегрированных групп) и исторического времени (следующих друг за другом поколений). Этим процессам культурного воспроизводства, социальной интеграции и социализации соответствуют - в качестве структурных компонентов жизненного мира - культура, общество и личность".

Главную особенность развития человечества на рубеже XX и XXI в. Хабермас усматривал в том, что некоторое облегчение тяжести эксплуатации человека в экономической сфере (речь тут скорее идет о странах Запада и Востока, наиболее развитых в индустриально-техническом, научном отношениях) сопровождалось, о чем уже упоминалось, "колонизацией" тех сфер жизненного мира, которые исконно считались заповедной "землей" человека - жизнь семьи, быт, отдых, досуг, мир мыслей, чувств, переживаний. Современная цивилизация -  опираясь на новейшую технику, на средства массовой информации, - устроила настоящую атаку на все эти, казалось бы, "частные" и неприкосновенные сферы. Манипуляция внутренним миром личности, направленные против него репрессия, насилие становятся беспрецедентными - как беспрецедентны и вытекающие отсюда опасности. В "репрессиях" общества против индивидов принимают участие процессы рационализации и сама рациональность. Имеет место "господство рациональности, и рациональность становится приспособленной к господству". Из чего Хабермас отнюдь не делает вывод, будто нужен поход против разума и рациональности как таковых.

Дискурс как способ достижения согласия.

Юрген Хабермас на основе анализа работ по аналитической философии, выделяет область, которая отличается от традиционных структур действия, т.е. так называемые коммуникативные действия, в рамках которых осуществляется достижение понимания между участниками ситуации. Хабермасу важно показать, что понимание, которое должно сложиться в ситуации – не предзадано и не запрограммировано, не осуществляется автоматически, поэтому ему нужно как бы затянуть сам процесс его строения и формирования.  Распространенное в современной философии понятие дискурса Хабермас тесно связывает именно с коммуникативным действием и поясняет его следующим образом. Дискурс - это как бы "приостановка" чисто внешних принуждений к действию, новое обдумывание и аргументирование субъектами действий их мотивов, намерений, ожиданий, т.е. собственно притязаний, их "проблематизация". Особое значение для Хабермаса имеет то, что дискурс по самому своему смыслу противоречит модели господства - принуждения, кроме "принуждения" к совершенной убеждающей аргументации. Противники теории коммуникативного действия Хабермаса неоднократно упрекали его в том, что он конструирует некую идеальную ситуацию направленного на консенсус, "убеждающего", ненасильственного действия и идеального же "мягкого", аргументирующего противодействия. Апеллируя и к жестокой человеческой истории, и к современной эпохе, не склоняющей к благодушию, критики настойчиво повторяют, что хабермасовская теория бесконечно далека от "иррациональной" реальности. Хабермас, впрочем, и не отрицает, что он (в духе Вебера) исследует "чистые", т.е. идеальные типы действия, и прежде всего тип коммуникативного действия. Вместе с тем он исходит из того, что выделенным и исследуемым им коммуникативному действию и коммуникативной рациональности соответствуют вполне реальные особенности, измерения, аспекты действий и взаимодействий индивидов в действительной истории. Ведь взаимопонимание, признание, аргументация, консенсус - не только понятия теории. Это неотъемлемые элементы взаимодействия людей. Хабермас различает ряд типов дискурсов:  ·        теоретический дискурс, который организуется на основе когнитивных и инструментальных механизмов,  ·        практический дискурс, который связан с морально-практическими полаганиями и опирается на определение правильности и норма действия,  ·        дискурс в форме эстетической критики, который является оценочно-эволютивной по своей природе и строится на основе соотнесения с ценностными стандартами,  ·        дискурс в форме терапевтической критики, основной характеристикой которого является выразительность, правдоподобность выражений,  ·        дискурс самовыражения и самообъяснения, который определяется достижением понятности того, что высказывается и основывается на правильности сформированности символических структур.  Различия трех миров (объективный, социальный, субъективный ) важны для Хабермаса, чтобы последовательно разложить и сгруппировать разные типы действий:  ·        стратегическое действие (включает в себя инструментальное и "собственно стратегическое" действие. Ориентация на успех (или необходимость считаться с неуспехом), на использование средств, отвечающих поставленным целям, остались его общими опознавательными знаками)  ·        телеологические действия, т.е. связанные с целями (только с объективным миром )  ·        нормативно-регулируемые, драматургические действия, связанные с самопрезентацией (действия соотнесены с двумя мирами, соответственно с социальным и объективным миром или с социальным и субъективным миром,)  ·        действия, связанные с коммуникацией (действия при установлении понимания связаны с установлением отношений между всеми тремя мирами.)  В речевых высказываниях по отношению к каждому из этих трех миров есть свои модальности. По отношению к объективному миру делается вывод о том, что это суждение истинно или ложно. По отношению к социальному миру и системе социальных норм – что оно правильное или неправильное, и по отношению к субъективному миру, связанному с терапевтической презентацией – что оно правдоподобное или неправдоподобное.  Таким образом, на основе выстраиваемой логики высказываний и анализа действенности этой логики показывается форма захвата коммуникативными действиями всех миров.  Цель дискурса, так же как цель коммуникативного действия и аргументации, заключается в достижении соглашения относительно предмета коммуникации. Достигнутое соглашение можно охарактеризовать в терминах общности понимания, разделяемого знания, взаимного доверия и согласия друг с другом по поводу действующих норм. Базис для согласия дает, таким образом, признание четырех взаимосвязанных универсальных значимых претензий: на понимание, истину, правдивость и правильность.^[56] Это означает, что различные формы аргументации в силу своей потребности в дополнении друг другом образуют систему и внутренне указывают друг на друга. Данное обстоятельство является принципиальным для предлагаемой Хабермасом теории истины как консенсуса. Ее главный вывод заключается в том, что об истинности высказываний нельзя судить без учета вопроса о компетентности участников дискурса; а вопрос о компетенции невозможно решить без учета вопросов о правдивости выражений и правильности действий. Только принимая во внимание всю совокупность факторов, можно различить между подлинным и мнимым консенсусом.  Идея подлинного консенсуса требует от участников различать между бытием и кажимостью, сущностью и явлением, сущим и должным. Компетентность в отношении использования делает возможным отличать мир признанных воззрений (объективный мир) от субъективного мира голого мнения. Различению способствует переход языковой игры на метауровень, вводящий измерение ответственности говорящего за свои слова и их последствия. Это позволяет замечать различия между бытием и должным, между наблюдаемым поведением и правилами, которым следуют или которые нарушают. Эти три типа различений, взятые вместе, позволяют в конце концов отличить подлинный консенсус от мнимого в результате аргументативного дискурса.  Сущность предлагаемой Хабермасом интерпретации истины как консенсуса заключается, таким образом, в том, что истинность понимается не как предикат, который можно приписать некоему высказыванию, а как содержащаяся в нем претензия. Сомнение в правомерности претензии на истинность ставит под вопрос не семантику высказывания, а прагматическое значение выдвигающего ее речевого акта. Истина ставится, таким образом, в зависимость от аргументированности претендующего на нее высказывания.

Мир системы.

Хабермас признает, что процессы общественного воспроизводства нельзя достаточно полно объяснить с помощью коммуникативной рациональности, но можно объяснить «символическое воспроизводство жизненного мира социальных групп, увиденного из внутренней перспективы».

Поэтому общество понимается на двух уровнях: с одной стороны, как жизненный мир, т.е. символическое самовоспроизводство или самоинтерпретация, а с другой — как «система» действий, каковой общество кажется постороннему наблюдателю. Общества должны рассматриваться одновременно и как система, и как жизненный мир.

Система и жизненный мир — это два различных способа понимания мира, разделенного на три части: объективный мир фактов, социальный мир норм и субъективный мир внутренних переживаний.

Жизненный мир — это совокупный процесс интерпретаций, относящийся ко всем трем мирам. Интерпретация происходит в какой-то конкретной ситуации. Ситуация — это «отрывок» из жизненного мира, который выделяет из него определенные темы и цели действий.

Основной проблемой и спецификой современности, согласно Хабермасу, является разъединение системы и жизненного мира, выражающееся в процессе овеществления современных жизненных миров и все большей их провинциализации. Жизненный мир становится достоянием частной жизни и выпадает из социальной системы, включающей в себя деньги и власть.

Общественная эволюция в наше время характеризуется изменением зависимостей между жизненным миром и системами. Если первоначально системы определялись жизненным миром, то впоследствии они развили растущую самостоятельность, утратили свою первоначальную зависимость от связей жизненного мира и выработали собственную динамику. Подобное овеществление общества представляет собой перемещение центра тяжести на не зависящие от языка и коммуникации среды — как деньги и власть, что означает поглощение жизненных миров системами.

На стыке системы и жизненного мира возникают новые конфликты (проблематика окружающей среды, сверхсложность, перегруженность коммуникативных структур и т.п.). Поэтому проблемы современного общества нельзя понять только с помощью анализа системных процессов: необходима их критика на основе противоположной системному рассмотрению концепции, и это может быть анализ коммуникативного действия с позиций жизненного мира.

Критическая теория не должна заниматься идеологиями, поскольку характерной чертой современности, по Хабермасу, является фрагментация обыденного сознания и колонизация его системами. Следствием распада общего понимания жизненных миров выступает конец идеологий; место «ложного сознания» занимает фрагментарное сознание. Точно так же устаревшим является понятие классового сознания, поэтому критическая теория общества должна обратиться к критике культурного обнищания и исследованию условий для воссоединения рационализированной культуры с повседневной коммуникацией, основанной на витальной передаче от поколения к поколению. Разработанное

Хабермасом понятие жизненного мира помогает объяснить процесс сохранения и воспроизводства культурных ценностей в жизненном пространстве при смене поколений.

Оценки трудов Хабермаса.(не смогла найти,надо искать)

24.

Генетический структурный анализ П.Бурдьё. Недостатки современной социологии. Обоснование генетического структурализма. Понятия габитуса, социального поля и капиталов. Роль социологов в жизни общества. «Нищета мира» П. Бурдьё. Основные темы и выводы

Что же такое габитус? Понятие габитуса встречается в работах Бурдье великое множество раз, и много раз Бурдье разъяснял его смысл.

В работе «Практический смысл» Бурдье неоднократно обращался к характеристике различных смыслов этого сложного понятия. Ниже мы приводим некоторые важные характеристики.

1. «…характерные структуры одного определенного класса условий существования, которые через экономическую и социальную необходимость…, а точнее говоря – через собственно семейные проявления этой внешней необходимости (форму разделения труда между полами, мир предметов, способы потребления, отношение к родителям) формируют структуры габитуса, которые, в свою очередь, лежат в основе восприятия и оценивания всякого последующего опыта».

2. «Являясь продуктом истории, габитус производит практики как индивидуализированные, так и коллективные, а следовательно – саму историю в соответствии со схемами, порожденными историей. Он обеспечивает активное присутствие прошлого опыта, который, существуя в каждом организме (индивидуальном, коллективном, классовом) в форме схем восприятия, мышления и действия, более верным способом, чем все формальные правила и нормы, дает гарантию тождества и постоянства практик во времени».

3. «В социальных формациях, где воспроизводство отношений господства (а также экономического и культурного капитала) не обеспечивается объективными механизмами…, социальный порядок в этом случае базируется на порядке, который царит в головах и в габитусе, то есть организм в качестве группы усваивает данный порядок и в дальнейшем требует его от группы, функционирует как материализация групповой памяти, воспроизводящей в преемниках достижение предшественников».

4. «Поскольку габитус есть бесконечная способность свободно (но под контролем) порождать мысли, восприятия, выражения чувств, действия, а продукты габитуса всегда лимитированы историческими и социальными условиями его собственного формирования, то даваемая им свобода обусловлена и условна».

Чтобы лучше уяснить смысл этого понятия, обратимся к примеру. Бурдье отметил в интервью с Р.Шартье следующее. «Статистический анализ социальных характеристик студентов различных высших школ показывает, что если я являюсь сыном промышленника или крупного коммерсанта, то у меня есть все шансы направиться в Высшую школу коммерции. (Эта школа считается одной из лучших в мире школ в сфере экономики и бизнеса). Если же я сын профессора, то я отправляюсь учиться в Высшую нормальную школу (которая готовит к исследовательской и преподавательской деятельности). «Вот пример, когда объективная структура, структура пространства высших школ, становится структурой субъективной, категорией восприятия и суждения, системой предпочтений. Остается установить, посредством чего и согласно каким процедурам образуется этот габитус, который функционирует подобно чувству пространственно-временной ориентации».

Этот пример позволяет понять, что Бурдье рассматривал габитус как механизм генезиса социализированного индивида, как форму инкорпорации человеческой социальности. Понятие габитуса, будучи инкорпорированной и одновременно индивидуализированной социальностью, помогает преодолеть оппозицию между индивидом и обществом.

….Действующими свойствами, конституирующими социальное пространство, Бурдье называет различные виды власти или капиталы. Экономический капитал связывается с уровнем доходов и богатством человека. Символический капитал – это форма, которую принимают различные виды капиталов, воспринимаемые и признаваемые как легитимные. Культурный капитал – это образование. А социальный капитал - навыки общения, полезные связи и т.д.

Теорию капиталов с образом социального пространства можно соединить следующим образом. Социальное пространство можно описывать как многомерное пространство позиций, в котором агенты распределяются в первом измерении по общему объему капиталов, а во втором – по сочетаниям капиталов и по относительному весу различных видов капиталов.

Вообразим себе двух мужчин. Бизнесмена и лидера криминальной группировки. Каждый может обладать всеми четырьмя капиталами – экономическим, культурным, символическим и социальным. Капиталы экономические, которыми может владеть каждый из этих мужчин, могут быть условно равными – личное богатство, акции и т.д. Но культурный капитал бизнесмена может намного превосходить капитал авторитетного бандита. Бизнесмен окончил Лондонскую школу экономики и школу делового администрирования Гарвардского университета, читает и говорит на трех языках и т.д. «Авторитет» не имеет даже среднего образования, невежественен в вопросах общей культуры, искусства, литературы и т.д. Аналогичным образом можно рассмотреть и два другие капитала. Если мы допустим, что у бизнесмена все четыре вида капитала имеют равно высокие показатели, а у «авторитета» - только три, то можно утверждать, что бизнесмен занимает в иерархическом социальном пространстве более высокое место, чем криминальный авторитет.

Теория поля показывает, что способность господствовать в присвоенном пространстве, определяемая как возможность материального и (или) символического присвоения дефицитных благ, зависит от наличного капитала, общего объема капиталов и удельного веса каждого вида капитала в их общем объеме. Отсутствие капитала приковывает человека к месту в физическом и социальном пространстве, загоняет его в физическое (плохие жилищные условия) и социальное гетто (малооплачиваемая работа). С недостатком капитала экономического можно связать также плохое здоровье, невозможность создать семью и родить детей. С культурным – невежественность в самых разных сферах – думайте сами. С социальным – одиночество и социальную изоляцию личности. С символическим – статус изгоя, человека, морально опущенного.

Стремление агентов, обладающих сходными объемами капиталов, к конструированию гомогенных (однородных) групп на основе социального и физического пространства, общего для них, позволяет Бурдье назвать этих агентов членами какого-то социального класса, а вышеуказанное стремление – генезисом классов. Следует добавить, что объективное и субъективное отнесение агентов к какому-то общему классу оказывалось возможным для тех, кто обладал схожими габитусами.

Как и многие социологи, Бурдье высказывается по вопросу о состоянии социального порядка общественной жизни. Согласно Бурдье, любое состояние социального мира представляет собой лишь временное равновесие, момент динамического процесса, в котором постоянно нарушается и восстанавливается соответствие между распределениями и инкорпорированными или институционализированными классификациями и образами мира. Социальное поле по определению есть арена борьбы, или конкуренции. Социальные агенты ведут борьбу с целью занять наиболее выгодные и престижные для них позиции в социальном поле с помощью различных видов капитала. Так, например, борьба, лежащая в основе всех распределений материальной собственности и символического капитала, неразрывно соединяет в себе борьбу за присвоение дефицитных благ и борьбу за утверждение легитимного способа воспринимать утверждение легитимного способа воспринимать то силовое отношение, что проявляется в распределениях.

В процессе борьбы господствующие классы имеют возможность установить наиболее благоприятный масштаб предпочтений для своих продуктов, например, для принуждения членов общества, не входящих в господствующие группы, следовать в своей жизни правилам этикета, принятым в господствующих группах. Это господство обеспечивается самыми разными способами, например, посредством системы образования, поскольку эти группы обладают почти монопольной властью над социальными институтами образовательной системы, которыми устанавливаются и официально гарантируются общественные ранги.

Объектом социальной науки Бурдье считал реальность, включающую в себя все виды борьбы – индивидуальной и коллективной, - стремящейся к сохранению или изменению реальности, и в частности, такие ее виды, целью которых является навязывание легитимного определения реальности, чья чисто символическая действенность может способствовать сохранению или подрыву сложившегося порядка, то есть самой реальности.

Особое и важное место в этой борьбе занимает социология.