Глава II. Даймон сократа.

Первый фрагмент демонологии Платона (428/427 – 348/347 гг. до н.э.) обнаруживается в произведении «Апология Сократа», цитируемом часто и много, особенной популярностью пользующимся у авторов вседоступных для скачивания докладов. Вот этот, излюбленный многими, фрагмент: «Началось у меня это с детства: внезапно какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными делами»³⁷. Далее, Сократ высказывает мнение, что этот его внутренний голос «прекрасно делает, что возбраняет», поскольку иначе Сократ «уже давно бы погиб, и не принес бы пользы ни себе», ни другим гражданам Афин.

Из этого фрагмента можно уверено вывести, что Сократов даймон сообщает Сократу отрицательный категорический императив относительно тех действий, которые Сократ намеревается совершить, и только относительно таких действий. Возможно, даймон отвращает Сократа от таких действий, которые не принесут пользы кому бы то ни было. Так же, возможно, что даймон не дает Сократу совершить те действия, которые бы привели к его, Сократа, смерти.

В другом месте «Апологии»³⁸, даймонов касаются лишь вскользь, замечая, что те являются «либо богами, либо детьми богов».

В завершении диалога, после того как мудрецу был вынесен смертный приговор, мы находим еще одно, третье упоминание о внутреннем голосе Сократа³⁹. Здесь Сократ говорит о том, что голос его гения, который «слышался мне постоянно и удерживал меня даже в маловажных случаях», не остановил его, даже не смотря на предсказуемый угрюмый финал судебного процесса.

Говорить о том, что даймон Сократа мог ошибиться или, что Сократ не расслышал своего путеводителя, считаю неуместным занятием. Можно почерпнуть из этого фрагмента постоянное присутствие этого внутреннего голоса в жизни Сократа, и даже в мелких повседневных делах. Так же этот фрагмент делает неоднозначным явление смерти. Бездействие даймона предполагает, что смерть – это благое мероприятие. С другой стороны, если вспомнить диалог Гермогена и Сократа в изложении Ксенофонта⁴⁰, то можно подойти к этой ситуации вопрошая: «а любая ли смерть является благой?» Видимо, смерть Сократа, которую он принял как мученик, действительно является благом, даже если мы вдруг предположим, что душа не бессмертна⁴¹, а погибает вместе с телом. Как и в случае с любым несправедливым приговором, результат суда над мудрецом, который знал, что ничего не знает, имел широкий общественный резонанс. Возможно, что именно благодаря этой несправедливости мы имеем возможность сегодня вникать в труды Платона и Ксенофонта. Такие дела⁴².

Переходя к диалогу «Федон» хочу заметить, что упоминание даймонов в нем – скорее мифологического или космологического толка. Платон, устами Сократа, описывает, что происходит с душой, после смерти человека⁴³. Даймон, который был «приставлен» к душе еще при жизни человека, должен провести душу на суд. После суда она отбывает в Аиде положенный ей срок и наказание и под предводительством другого даймона возвращается в мир людей. Если душа чиста и разумна, то в даймоне она сможет найти и вожатого и спутника, если же душа порочна и привязана к телу, то даймон силой оттащит ее от места смерти или захоронения. Путь в Аид сложен, поэтому даймон-проводник душе необходим.

Из этого фрагмента можно сделать два вывода касающихся Сократа: во-первых, его душа крайне умеренна и разумна; во-вторых, возможно, что уникальная мудрость его заключалась в его даймоне. Ведь, поскольку происходит некая циркуляция даймонов и душ, можно предположить, что не все даймоны одинаково полезны, и что Сократа сопровождал уникальных качеств даймон.

Диалог «Пир» красочен. Даймон представленный в нем персонифицирован и воплощен в Эрота⁴⁴. Функционально «демоны являются промежуточной природой, соединяющей людей и богов и не позволяющей космосу распасться на две половины»⁴⁵; они – истолкователи и посредники, и все общение между богами и людьми происходит только через них. Богам приписывается мудрость, а людям невежество. В этой ситуации даймоны – философы, любители мудрости, потому как только они, находясь между мудрецами и невеждами, и могут заниматься философией, ведь только им доступно стремление к мудрости-благу, ибо боги уже блаженны, а люди-невежды и так довольны собой, не будучи мудрыми и блаженными. Любой, если не обладает благом вечно, то стремится к нему, потому что, обладая благом, он будет счастлив. Эрот рисуется «любящим началом». Проследив ход мысли Платона, можно сделать дерзкий вывод, что стремление к вечному обладанию благом, в связи с любовью к этому благу, есть лишь одно из возможных стремлений из всех доступных человеку, потому как сообщается лишь одним даймоном, а именно Эротом, который является «любящим началом». Но, получается, что Эрот, будучи даймоном, сообщает любовь не одному человеку, а всем людям сразу, что противоречит выведенному в Федоне принципу: «один даймон на одну душу». Получается, что даймоны бывают разного толка, и существуют и такие, которые не приставлены к конкретному человеку, но которые выполняют роли перводвижителей для большого количества людей сразу. Так же, выходит, что на человека может воздействовать более одного даймона единовременно⁴⁶.

В диалоге «Федр» описывается непосредственно взаимодействие даймона с Сократом. «Лишь только собрался я, мой друг, переходить речку, мой гений подал мне обычное знамение, – а оно всегда удерживает меня от того, что я собираюсь сделать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий свой проступок перед божеством»⁴⁷.

Как видим из фрагмента – даймон не ограничивается только отрицательным категорическим императивом. Его сообщение накладывает дополнительное ограничение, а, вернее, даже призывает Сократа к действию – искупить некий проступок, что противоречит выводам, сделанным на основании первого нашего фрагмента из диалога «Апология Сократа». Вероятно, даймон не только предостерегает Сократа, но и корректирует его путь, и Сократ схитрил, сказав, что даймон его «склонять к чему-нибудь никогда не склоняет», либо Сократ схитрил в диалоге с Федром, сказав, что именно даймон его побуждает к искуплению вины. Вариант с несоразмерностью перевода текстов или ошибкой Платона не рассматриваю, как бесконечно скучный.

Даймон проявил себя для того, чтобы Сократ очистился перед Эротом, ведь до этого мудрейший из людей на пару с Федром наговорили лишнего про «любящее начало». Очистившись сами и очистив доброе имя божества, можно сказать, что они очистили свои души и, следовательно, стали более угодны спутникам-даймонам.

Упоминание даймона в диалоге «Теэтет» на первый взгляд может, так же как и в «Федре», привидится противоречащим первому фрагменту из «Апологии». Сократ рассказывает Теэтету про своих учеников, которые уходили, решив, что научились у мудреца всему, чему только возможно. Осознав, что их способность излагать мысли была вовсе не их, а являлась только вместе с Сократом (благодаря его майевтике), эти горе-ученики возвращались к мудрецу в надежде, что он примет их обратно. Когда они просили Сократа принять их, «то некоторым мой (Сократа) гений запрещал приходить, иным же позволял, и те опять делали успехи»⁴⁸.

К решению вопроса противоречия можно подойти двояко.

Можно признать, что даймон Сократа выдает не только отрицательные категорические императивы, но так же и положительные.

Можно поступить изящней и признать Сократа хитрецом, объяснив его слова о положительном категорическом императиве тем, что его даймон, в момент принятия решения о возвращении того или иного ученика, не противился мероприятию и именно таким образом «позволял» горемычным студентам возвращаться к своему наставнику.

В диалоге «Послезаконие» Платон утверждает, что между людьми и богами есть еще три вида промежуточных существ: звезды, даймоны и полубоги. Они все образованы в смешении души и одного из «обычных представлений». Так звезды – это продукт души и эфира, а даймоны – души и воздуха. «Гении – виновники истолкований; их надо усердно почитать молитвами за их благие вещания […] Даже их близкое присутствие для нас неявно. Оба этих рода (звезды и гении) причастны удивительной разумности, так как это племя понятливое и памятливое. Мы сказали бы, что они знают все наши мысли и чудесным образом приветствуют тех из нас, кто прекрасен и благ, а очень дурных людей ненавидят, так как те причастны страданию»⁴⁹.

Эти позиции не противоречат, а наоборот укрепляют сказанное ранее, как, например, чуткость даймонов относительно порочности души в «Федоне»

Платон, в диалоге «Алкивиад первый», мельком упоминает участие даймона, как вмешательство божественного характера, из-за которого «Сократ […] в течение стольких лет не сказал тебе (Алкивиаду) ни единого слова»⁵⁰. Затем Сократ раскрывает своему собеседнику, что нынче божество сняло свой запрет, и, совместно с Сократом, поможет научить Алкивиада как добиться желаемого им могущества и власти⁵¹.

Фрагмент из диалога «Евтидем» повествует сразу о двух божествах. Платон устами Сократа изрекает, что «по воле некоего бога» Сократ сидел в раздевальне, и, только он собрался встать и направиться к выходу, как было ему знамение от его даймона. Он остался в раздевальне, вследствие чего имел беседу с Евтидемом⁵².

Много отсылок к даймону, причем именно Сократовскому, можно найти в диалоге «Феаг»⁵³. По большей части это повторение всех тех же принципов, а, вернее, описание тех же самых ситуаций, что и в «Апологии Сократа», и в «Тэетете», но есть разительные отличия. Во-первых, «Феаг» - единственный диалог, где задокументировано, что даймон Сократа, предлагает своему ведомому подсказки про то как не должны поступать другие люди. Это единственный диалог, где отрицательный категорический императив даймона предлагается другим людям. Во всех трех случая знакомые и товарищи не слушают Сократа, и их, в итоге, постигают: одного смерть, другого увечья, а третьего рабство.

Еще более интересно как протекает разговор, о, казалось бы, уже описанной в «Тэетете» теме – «блудных» учениках Сократа. Аристид рассказывает, что становится никчемным, удаляясь от Сократа и переставая с ним общаться. Успехов же в разговоре он добивается, только когда находится в одном доме с Сократом, а еще лучше – в одной с ним комнате, а еще лучше – смотрит прямо на него, ну а «самые же великие и многочисленные успехи» сопутствуют ему, когда он, сидя рядом с Сократом, тесно к нему прикасался.

По-моему, в контексте диалога «Феаг» резонно говорить о том наблюдении, которое было сделано в «Пире». Аристид почувствовал на себе влияние другого даймона, и это был даймон Сократа – обширный, мощный, благой, вдохновляющий⁵⁴.

Если вольно трактовать диалог «Тимей», то душу человека можно разделить на три части: божественную, животную и смежную/промежуточную⁵⁵. Условно говоря, божественная часть – это разум, промежуточная – ощущения, рассудительность, чувство меры, а звероподобная – страсти и влечения. Первая часть – бессмертна, вторая и третья – смертны. Разумная часть сообщает стремления промежуточной части, а животной, направляя свою мыслительную потенцию в сторону печени, – страх или радость.

«Что касается важнейшего вида нашей души, то ее дóлжно мыслить себе как демона, приставленного к каждому из нас богом»⁵⁶. Если человек пестует в себе божественное и бессмертное и должным образом ублажает своего даймона, то сам становится блаженным⁵⁷. Пестовать в себе божественное можно через попытки постигнуть мысленные круговращения Вселенной, ведь посредством усмотрения гармоний и круговоротов мира становится возможным исправить круговороты в собственной голове⁵⁸.

Даймон здесь – деятель, одновременно и промежуточное звено между богом и человеком, и руководитель человеческого и животного.

Обобщу изыскания, касающиеся Платоновских даймонов.

Даймон – это существо, созданное смешением души и воздуха, которое существует как промежуточное звено между людьми и богами, занимается распределением сообщений, посланий, решений, прошений и прочего от богов к людям и наоборот. Они практически неуловимы органами чувств, но чистые, разумные души могут найти с ними общий язык, и тогда даймоны будут им спутниками и вожатыми не только в загробной жизни, но и, видимо, в «мире» людей. Даймоны для людей являются перводвижителями, они сообщают людям стремления. Большую часть стремлений, в итоге, можно обобщить как стремления к благу. Каждой душе, когда она рождается в нового человека, приписывается свой даймон, который, после смерти человека, проводит душу до места, где над ней вершится суд. Неизвестно что потом происходит с этим даймоном, но, после того как душа отбыла свое время в Аиде и приходит время ей родится в другого человека, ей приписывается новый даймон. Даймоны, будучи между людьми и богами не являются ни смертными, ни бессмертными, ни мудрыми, ни невеждами, но они постоянно стремятся и к бессмертию, и к мудрости, как к благу, которым их тянет вечно обладать, потому что тогда они будут счастливы⁵⁹. Даймоны различают порочные и чистые души, и стараются сторониться порочных, а к чистым, разумным – тянутся.

Даймон Сократа сообщает Сократу предостережения в виде отрицательного категорического императива относительно того или иного действия, которое Сократ собирается предпринять.

Если мы берем в рассмотрение диалоги «Пир» и «Феаг», то даймон Сократа способен влиять на других людей, так, чтобы и они начинали более ясно воспринимать окружающий их мир, становились более разумными. Фактически это происходит через майевтику-родовспоможение, к которой даймон имеет непосредственное отношение: «повития же этого виновники – бог и я»⁶⁰.

Так же необходимо упомянуть, что кроме сообщения отрицательного категорического императива, который считается непреложным атрибутом даймона, ему иногда приписывается и противоположное качество – в диалоге Платона «Федр» и в трудах Ксенофонта и Плутарха можно встретить упоминания положительного императива исходящего от даймона к Сократу (об этом – ниже).

Главное, по моему мнению, что мне удалось обнаружить в процессе исследования – это аналогии между Сократом и его даймоном, которые отчетливо проявляются в некоторых текстах Платона. Фактически, Сократ приравнивается к даймону-Эроту⁶¹. Эрот, сын Пороса, олицетворения ловкости и сноровки, и Пении, олицетворения бедности, покровительствует хитрецу и мастерскому диалектику Сократу, ведущему почти-аскетический образ жизни. В диалоге «Феаг» Сократ описывает себя как мастера науки любви, а в диалоге «Теэтет» указывает на свою занятость в майевтике-родовспоможении на пару с неким богом. В «Пире», устами Диотимы описываются связи между Эротом и искусством любви, и долженствованием родить в прекрасном из-за стремления к бессмертию и благу. Сократ выводится как тот самый даймон-провожатый, направляющий людей к божественной мудрости-благу через майевтику, искусство любви, и бесконечно к мудрости стремящийся через любовь к мудрости – философию, доступную исключительно даймонам, ни живым, ни мертвым, ни богатым, ни бедным, ни мудрым, ни невежественным полубогам-полулюдям.

Я не знаю, является ли это мое умозаключение пустым домыслом или занятной находкой, но рассмотрение данного аспекта Платоновских диалогов вообще и даймона Сократа в частности мне, за время моей недолгой научной деятельности, встретить не довелось. Вполне вероятно, что изучение отдельно Эрота прольет должный свет на эту тему, но сейчас я не имею возможность таким исследованием заниматься.

Разобравшись с базовыми характеристиками Платоновского даймона Сократа, предлагаю перейти к другому современнику «мудрейшего из всех людей» – Ксенофонту.

Труд Ксенофонта (не позже 444 до н.э. – не ранее 356 до н.э.) «Воспоминания о Сократе» несет функцию, прежде всего, апологетическую, а, следовательно, и биографическую, нежели чем философскую, в отличие от Платоновских диалогов. Тем интереснее сравнивать тексты этих двух авторов по отношению к предполагаемому реальному Сократовскому учению.

Первая же глава первой книги «Воспоминаний» занимается интересующей нас тематикой – Ксенофонт оправдывает Сократа, утверждая, что тот не отрицал богов и новых не вводил, а наоборот, словом и делом их чтил и уважал. Ниже представлены фрагменты из текста интересующие конкретно меня. Часть из них не говорит непосредственно о даймоне, но скорее о некоем божественном проявлении, что, судя по контексту в котором тот или иной фрагмент присутствует, есть проявление именно демоническое или имеющее к нему отношение.

«Многим друзьям своим он заранее советовал то-то делать, того-то не делать, ссылаясь на указание божественного голоса, и, кто следовал его совету, получал пользу, а кто не следовал, раскаивался»⁶². Здесь Ксенофонт, вопреки устоявшемуся убеждению заявляет, что даймон Сократа нет-нет, да брезгует придерживаться исключительно отрицательного категорического императива⁶³. Кроме того, в этом фрагменте советы даймониона распространяются, прежде всего, на окружающих Сократа людей, а не на него самого, что занятно.

«Что боги предоставили людям познать и делать, тому, говорил он, должно учиться; а что людям неизвестно, о том стараться узнать волю богов посредством гаданий: к кому боги милостивы, тому они дают указания»⁶⁴. В аспекте этого утверждения, можно сделать вывод, что Сократ, как человек, которому боги дают указания, находился в их милости; и, хотя, согласно Ксенофонту, Сократ регулярно прибегал к гаданиям, надо учитывать, что в фрагменте гадание понимается не только как отдельный ритуал, но и как спонтанное толкование какого-нибудь знамения, что, как мне кажется, следует из текста.

Далее Ксенофонтовский Сократ изображен критикующим различные философские школы, заявляя, что они пытаются познать непознаваемое людьми божественное. Достается всем: и пифагорейцам, и атомистам, и последователям Зенона, и ученикам Гераклита. Возможно, в том числе, эта критика – нападка Ксенофонта на Платона с его собственной интерпретацией учения Сократа.

Финальное упоминание божественного в этой главе выглядит следующим образом: «Сократ был убежден, что боги все знают — как слова и дела, так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и дают указания людям обо всех делах человеческих»⁶⁵. В связи с этим утверждением Сократ рассуждал, что необходимо всегда поступать справедливо, даже если это угрожает собственному благополучию. В этом фрагменте повторяется мотив, который мы уже встречали у Платона, хотя здесь власть богов выражена чуть более тоталитарной и повсеместно навязчивой, так как распространяется на всю жизнедеятельность вообще; хотя, при желании, то, что мы узнали о божествах у Платона, можно переосмыслить таким образом, чтобы оно соответствовало этому суждению, восприняв богов демонами.

В четвертой главе первой книги «Воспоминаний» Сократ изображен беседующим с неким Аристодемом «об отношении божества к человеку». Мудрец убеждает своего собеседника в необходимости жертвоприношения богам и периодических гаданий, объясняя, что люди должны быть благодарны богам, за то, что те, подобно гениальным, любящим живых существ художникам, сотворили человека таким образом, что он способен чувствовать и разуметь, и делать это, в отличие от животных, комфортно. Аристодем отвечает, что он тоже был бы рад почитать богов как Сократ, если бы они и ему посылали «советников для указания, что делать и чего не делать»⁶⁶. Философ парирует, говоря, что все знамения и результаты гаданий и есть намеки всесильных богов о том, что и как надлежит делать человекам. Сократ утверждает, что «божество обладает таким могуществом и такими свойствами, что может сразу все видеть, все слышать, везде присутствовать и сразу обо всем иметь попечение».

Глава эта интересна тем, что кроме утверждения о том, что Сократ имеет нескольких даймонов-советников, в ней нивелируется отличие этих самих советников от богов, будто и нет никаких полубогов-даймонов, о существовании которых нам поведал Платон, а есть исключительно боги и люди, а всякие промежуточные звенья между ними – домысел.

Перескакивая к четвертой книге, мы обнаруживаем, что Ксенофонт в третьей главе фактически дублирует диалог Сократа с Аристодемом меняя только порядок умозаключений, которые Сократ совершает вместе с «красавцем» Евфидемом, чтобы показать последнему заботу богов о людях. В этом диалоге именно боги являются «советниками» Сократа, о чем сообщается нам прямым текстом: «А к тебе, Сократ, сказал Евфидем, боги относятся, по-видимому, еще дружественнее, чем к другим: ты их даже не вопрошаешь, а они тебе дают указания, что делать и чего не делать»⁶⁷. В целом, в этой главе боги снова описаны как всемогущие миротворцы, поддерживающие порядок во вселенной, требующие к себе со стороны людей искреннего и обширного повиновения.

Наконец, в последней, восьмой главе четвертой книги «Воспоминаний о Сократе» Ксенофонта мы натыкаемся на термин «демоний», который не встречается во всем остальном произведении⁶⁸, и, даже в этом тексте, Сократ с прежним упорством повествует не о даймоне, а про то, как перед своим судом он «пробовал обдумывать защиту перед судьями», но ему «воспротивился божественный голос»⁶⁹. Эта глава интересна тем, что в ней обосновывается утверждение о том, что боги устремляют людей исключительно к благу. Они не воспрепятствовали смерти Сократа, потому что она является благой. Ксенофонт объясняет это так: если Сократ продолжит жить, то, старея, его способности и навыки будут ослабевать, что сделает его «хуже тех, кого он раньше превосходил»; более того, если Сократ будет осужден несправедливо, то смерть его будет воспринята как мученическая, а сам он станет примером, благодаря доброй молве о его благих поступках.

Упоминание «голоса бога» в Пире – несущественно и мимолетно (параграф 5). Зато куда интереснее слова Сократа, о том, что побуждает его объяснить законную разницу между любовью тела и любовью духа: «всегдашний мой сожитель Эрот подгоняет меня, чтобы я говорил откровенно против враждебного ему Эрота»⁷⁰. Из этого фрагмента мы можем уловить обозначенную ранее связь, а, вернее, тождество между Сократовским божественным голосом и Эротом. Двойственность Эрота можно объяснить, понимая его как любовь, и, точно так же как ранее в диалоге Сократ говорит о двух Афродитах – небесной и всенародной – так же и здесь Эрота, видимо, следует воспринимать не как непосредственно бога, а как проявление божественного, сообщающее тот или иной тип любви. На этом наблюдении я бы хотел прервать свое рассмотрение Сократовского даймона у Ксенофонта и отправиться дальше.

Подведу итог своему исследованию «Воспоминаний о Сократе» в переводе С. И. Соболевского. Ксенофонт, судя по всему, не разделяет даймона Сократа и богов как два принципиально разных типа существ; более того у Соболевского даже не артикулирован термин «даймон», и только один раз нам удается глазами ухватить «демония» - в названии восьмой главы четвертой книги «Воспоминаний». Божественный голос Сократу Ксенофонта указывает не только чего не делать, но и то, что сделать было бы полезно. Вдобавок к этому, тот же божественный голос, самоуверенно используя Сократа как медиум, сообщает окружающим мудреца людям как им стоит поступить в том или ином случае. Судя по всему, те же божества, что ответственны за вербальную коммуникацию с Сократом, проявили себя при создании мира и жизни, как гениальные, любящие живых существ художники. Они же отвечают за порядок во вселенной. Боги всесильны, всезнающи и вездесущи, они проникают во все дела людей, а от последних просят к себе уважения, путем жертвоприношений, и гаданий, и повиновения своей воле. Испытав милость к человеку их уважившему, боги могут предоставить ему пророческое знамение. Именно таким образом, судя по всему, Сократ и получает свои божественные советы.

Французский ученый Michel Narcy обращается к текстам Платона и Ксенофонта и находит в них интереснейшие нюансы и различия, но, прежде всего, он разбирает «Воспоминания о Сократе» с точки зрения переводчика. Первое утверждение господина Narcy заключается в том, что в «Воспоминаниях о Сократе» I 1, 4-5; IV 8, 1 и в «Защите Сократа на суде» 13, необходимо понимать pseudesthai как «лгать», а не как «ошибаться». Только в таком случае текст Ксенофонта имеет смысл, заверяет нас ученый. Именно так переведены эти фрагменты в русском издании, которым пользовался я при изучении вопроса даймона в трудах Ксенофонта.

Michel Narcy переходит к той части диалога, где обсуждается благость смерти Сократа и делает интересное замечание, ускользнувшее от меня, из-за своеобразности перевода Соболевского. Судя по фрагменту предоставленному господином Narcy, то что у нас, вполне справедливо, переведено как «счастливейшая», в отношении смерти Сократа, изначально выглядело как «eudaimonestatou»⁷¹. Исследователь видит в этом игру слов и называет смерть мудрейшего из людей не просто «счастливейшей», но являющейся «эффектом величайшей благосклонности даймониона», смерть как «величайшее божественное благоволение»⁷². Вообще, судя по цитатам, которые Narcy приводит из Ксенофонта, зачастую, где Соболевский решил использовать понятие «божественный голос», там изначально был именно «daimonion».

В заключение разбора исключительно текстов Ксенофонта, Michel Narcy напоминает, что смерть Сократа и оттого блаженна, что даже после нее он не будет забыт, бесславный и обесчещенный, а, скорее, наоборот, слава его приумножится, ну а бесчестие распространится только на тех, кто несправедливо осудил его. У исследователя возникает вопрос: «коль скоро у Ксенофонта ничего не говорится о загробной жизни, или даже ее возможности, какой смысл даймониону направлять Сократа?» В поисках ответа он начинает сравнивать тексты Платона и Ксенофонта.

Даймонион у Ксенофонта запрещает Сократу готовить защитную речь перед судом, а в Платоновской «Апологии», Сократ улавливает божественный знак в отсутствии вмешательства со стороны даймона, во время судебного процесса. Narcy утверждает, что не смотря на видимую схожесть описанного поведения, суть проявления двух даймонионов различна. У Платона Сократ сообщает о молчании своего даймона после того как смертный приговор был вынесен. У Ксенофонта же даймон сообщает свою волю Сократу до того как процесс начался, заранее указывая на то, что смерть мудреца неминуема. Сократ у Платона пребывает в сомнении. Его оценка бездействия даймона больше похожа на спекуляцию, он не обладает полной уверенностью в том, что ждет его после смерти – обыкновенное забвение или же блаженное пребывание в мире потустороннем вместе с уже умершими великими людьми; наконец, Сократ сомневается даже в том направляется ли он к лучшей судьбе, поскольку, по его словам, знать это может только бог. Ксенофонтовский Сократ, познав и приняв свою участь заранее, наоборот, уверен в благих намерениях своего даймониона, более того не сомневается в том, что все, что бы ни позволил для него даймонион, будет ему, Сократу, во благо и приумножит его будущую славу.

В книге выдающегося знатока античности Ф. Х. Кессиди «Сократ» есть раздел интересный нам – «Даймонион Сократа», где автор рассматривает даймонион как он представлен у Платона и Ксенофонта.

Кессиди, прежде всего, обозначает традицию изучения нашего феномена. Упоминает греков и римлян, переходит к христианам, разделившимся на два лагеря – сатанического демона и даймона-ангела-хранителя, – и, минуя средневековье, обращается к мыслителям XIX и XX веков, выделяя несколько трактовок этого нашего явления. Называть я все не буду, а лучше возьму на заметку имена упомянутых в тексте ученых мужей и исследую их догадки в большей подробности в другой раз.

Непосредственно даймониона автор описывает сравнительным анализом текстов Платона и Ксенофонта. Кессиди указывает на то, что даймонион Ксенофота сообщает Сократу как побуждение к некоторым действиям, так и отвращение; в то время как даймонион у Платона сообщает Сократу исключительно отвращение к тому или иному действию⁷³. При этом Кессиди замечает, что, согласно Платону, бездействие даймониона тоже может быть воспринято как знак, а именно - благословение на свершение того или иного поступка Сократом, что, фактически, нивелирует разницу между позициями Платона и Ксенофонта.⁷⁴ «Это и позволяет трактовать даймонион Сократа в рационалистическом духе, т. е. в качестве метафорического обозначения голоса собственной совести и разума или же аллегорического выражения собственного здравого смысла»⁷⁵. Кессиди на этом не останавливается и говорит, что так же необходимо принять во внимание иррациональность, мистицизм, мифологизм присущий даймониону как проявлению иррациональной веры в божество, как метафорическому воплощению истинного и объективного всеобщего, содержащегося в человеке, в его разуме и душе. Эта божественность, невыразимая словом и до конца непознаваемая, тем не менее ощущается «чуткой душой», Сократом, как, к примеру термин «мужество», который рационально определить Сократу не удается, но, при этом, у него точно существует ощущения знания об этом термине и понимание его.

Осознание наличия в себе такой иррациональности, такой божественности, побуждает человека отвлечься «от всего субъективного, произвольного и ложного, от всего эгоцентрического, преходящего и пошлого». Невыразимый даймонион, сокрытый в глубине души, разума и совести человека, сообщает своему носителю стремление к познанию всеобщего морального закона. Кессиди мысленно добавляет в учение о даймонионе принцип «познай самого себя». «Человеку подвластно лишь то, чем он обладает. Таким образом, человек свободен лишь в той мере, в какой он знает самого себя, свои силы и способности, в какой он в состоянии сделать правильный выбор на основе приобретенных знаний и опыта».⁷⁶ Из этого Кессиди делает вывод, что, в вопросах нравственных, «добродетель есть знание», видимо, потому что именно оно позволяет людям стать творцами своей судьбы.

Необходимо так же сказать об определенной особенности даймона Сократа у Платона и Ксенофонта, которую, не обращаясь к оригинальному тексту, я смог почерпнуть только благодаря другим исследователям. Пьер Дэстрэ и Алдо Бранкачи в своих работах⁷⁷ утверждают, что само выражение «даймон Сократа» некорректно, потому что ни Платон, ни Ксенофонт не использовали слово «daimon» в отношении спутника Сократа, но вместо этого всегда применяли менее определенное «to daimonion». Несмотря на это, я выбираю проигнорировать такую находку, хотя бы потому что оба упомянутые мной исследователя сами не придают ей особого значения. Бранкачи лишь описывает «божественную вещь» как более усредненную, общую и наполненную смыслами вариацию «даймона», а Дэстрэ находит в таком употреблении стремление к акцентированию внимания на уникальности именно Сократового проводника, по сравнению с демонами в их традиционном обыденном восприятии.

Для дальнейшего нашего исследования уточню, что Дэстре в своей работе отрицает исключительную уникальность демона Сократа. Обосновывает он отсутствие подобных проводников у других людей по-разному: проводит разделение между индивидуальными демонами-судьбами и общими демонами сообщающими людям знаки; сравнение с Эротом, объясняет тем, что именно Сократ является первым настоящим философом; демоническое проявление соотносит с исключительностью философской миссии Сократа.

Подводя итог этой главы, я обращусь к находкам предыдущей. Если и сравнивать демонологии Платона и Ксенофонта с аналогичными изысканиями прошлых авторов, то труды первого я бы соотнес с тем лагерем, в котором прочно обосновались Фалес, Гераклит и Эмпедокл, хотя бы на основании диалоге «Тимей», где даймон впрямую называется «важнейшим видом нашей души»; а другого расположил одновременно и вместе с Гесиодом, Пиндаром и Вакхилидом, для которых демоны являются ловцами человеков, и рядом с Гомером и Парменидом, что утверждали будто демоны – явление внешнее. Если от этого условного деления отойти, то следует признать, что Платон и Гесиода в диалоге «Кратил» цитирует, мнение поэта не отрицая, и с Гераклитом соглашается в диалоге «Гиппий Больший» (289 а-b); так что части учений этих мудрых мужей в его демонологии, конечно, заметны, но значительнее других чувствуется мне влияние Эмпедокла⁷⁸. Да и как может быть иначе, учитывая Эрот-изацию Сократа у Платона и трансляцию любви от демона человеку у Эмпедокла?

Пользуясь систематикой Дайсона, я бы определил Платонических демонов к 1, 2, 3b и 4 группам, а Ксенофонтовских к 1, 2 и 3a. Проведя чисто арифметическое сравнение с предыдущими результатами, мы можем заметить нововведение – восприятие демонов как посланников между людьми и богами. Необходимо понимать, что такое «открытие» не означает полное отсутствие соответствующего концепта у людей более древних чем Платон, тем более, что нам прекрасно известны мифы, скажем, о Гермесе. Речь идет, скорее, об эксплицитном акцентировании внимания на данном аспекте мировой иерархии. Если рассуждать в духе Вилфорда и его исследования демонического «Илиады» и «Одиссеи», то можно постулировать появление такого акцента как попытку продолжить работу Гомера, выраженную в стремлении выкарабкаться из губительного пандемонизма – снова сделать мир понятным, дав бразды правления высшим богам, и с окончательной конкретикой определив функционал бесконечной демонической братии, которая до этого подчинялась богам лишь формально.