Ступень неопределенного бытия в интерпретации советских философов

О том, что наши философы-марксисты, эти «последовательные материалисты-диалектики», в большинстве своем весьма скептически относились к неопределенному бытию как началу гегелевской логики, говорилось уже неоднократно. В частности, мы приводили суждения на этот счет лидера и «главного идеолога» гносеологизма А.П.Шептулина, утверждавшего, что неопределенного бытия как такового нет и не может быть, в силу чего оно не может служить не только началом развития, но и началом, исходным пунктом познания.

Что касается критики этих взглядов, главное было уже сказано в упомянутом месте. Здесь же сделаем несколько замечаний относительно методологических и логических оснований, на которых зиждется осуществляемое гносеологистами «положительное» изложение материала и их критические выпады против оппонентов.

В основном, это – логика и методология эмпиризма. Там, где некую проблему необходимо теоретически проанализировать, иначе говоря, где надобно исследовать понятие «в-себе-и-для-себя», как сказал бы Гегель, наш автор приводит пример, без предварительного категориального анализа его (а для такого анализа понадобилось бы опять-таки исследовать «в-себе-и-для-себя» то понятие, или лучше сказать – категорию, которая образует всеобщую основу конкретного факта, взятого в качестве примера), не замечая, что на каждый такой пример можно привести десяток контрпримеров, которые, кстати, сами по себе, без соответствующего категориального анализа, тоже ничего не доказывают и не опровергают (в лучшем случае, они лишь показывают, что в соответствующем пункте нашего рассуждения «не все так гладко»).

Вспомним также безапелляционное и бездоказательное утверждение В.Б.Кучевского, будто «понятие чистого бытия отвергается в материализме» (3, с. 89). По этому поводу можно лишь привести (надо сказать, весьма удачное и глубокое, в отличие от многих других) ленинское высказывание, что «умный идеализм ближе к истине, чем глупый материализм». Разумеется, наши незадачливые критики Гегеля являются, как правило, наиболее яркими представителями последней рубрики.

Такого рода бездоказательными констатациями была до отказа напичкана наша литература. Думается, многим запомнилась дежурная фраза-сентенция, которой непременно сопровождались оценки взглядов великого философа: «Однако Гегель, из-за своего идеализма, не смог, не сумел… », и далее шло перечисление «прегрешений» последнего и всего того, чего он не сумел и не смог. И это говорилось в адрес мыслителя, который сам-один, «в единственном числе», для развития философской науки сделал заведомо больше, чем миллион его критиков «всех разрядов и мастей»!

И еще одно обстоятельство должно быть здесь отмечено, когда говорится о критике гегелевского наследия советскими философами. По замечанию Гегеля (которое иначе, как «крик души» философа, не назовешь), «правильно понять факты и верно их передать» является «минимумом справедливости» (1, с. 63). Видимо, современники немецкого мыслителя, когда дело касалось оценки и истолкования его взглядов, особой пунктуальностью не отличались. Впрочем, наши современники от них не так уж отстают. В этой связи более подробней остановимся на анализе начальной ступени гегелевской логики, который принадлежит В.И.Кириллову.

«В системе Гегеля развитие абсолютной идеи начинается с категорий бытия, ничто и становления», – пишет наш автор (2, с.19). С этим можно согласиться лишь постольку, поскольку анализ названных категорий составляет содержание первой главы гегелевской логики. Но на самом деле, что весьма важно, Гегель начинает с бытия и только бытия; нельзя ведь начинать сразу с трех категорий – какая-то из них непременно должна оказаться самой первой, и таковой у Гегеля есть именно категория бытия.

Далее читаем: «Бытие как «чистая неопределенность и пустота» (здесь наш автор процитировал «Науку логики» Гегеля, т. 1, с. 169. – Авт.) тождественно ничто. Чистое бытие и чистое ничто – одно и то же. Но бытие и ничто отличаются друг от друга: бытие служит положительным выражением того, для чего ничто служит отрицательным выражением. Единство бытия и ничто содержит, таким образом, различие…» (2, с. 19–20).

Знакомясь с подобным изложением гегелевской логики, начинаешь рельефней представлять, каким образом, говоря «правду и только правду», в итоге можно получить форменную ложь. Ибо это – не вся правда, а какой-то ее момент, сторона, «обломок», фрагмент. Часто именно так конспектируют некий текст: фиксируют отдельные положения, выделяя главное или бросающееся в глаза; разумеется, при этом выпадают какие-то связки, возникают смысловые пропуски. Результат, если присмотреться к нему повнимательней, не может не поразить своей противоречивостью. Все самое важное, казалось бы, отмечено, но первоначальный текст с точки зрения его содержания изменился до неузнаваемости, вместо «живой жизни» мы получили «голые кости скелета».

Конечно, такое допустимо, пока речь идет о конспекте. Плохо, когда таким образом излагают логику, особенно когда ее, кастрированную таким вот способом, затем пытаются критиковать.

Впрочем, как бы там ни было, но В.И.Кириллов все же признает (причем дважды!), что, по Гегелю, начало логической системы образует бытие, чистое бытие.

Однако буквально несколькими строками ниже, как итог вышесказанного, нам сообщают нечто удивительное. «Таким образом, – пишет В.И.Кириллов, – гегелевское начало представляет собой чистое ничто, абсолютную неопределенность» (2, с. 20).

За такое в былые времена вызывали на дуэль! Трудно даже представить, как это вяжется с научностью, с самим понятием научного исследования! Впрочем, нашего автора «извиняет» лишь то, что он – не первый, кто приписал Гегелю столь дикую несусветность. Ибо подобное суждение было «в ходу» даже у молодого Маркса. (Думается, зрелый Маркс покраснел бы от смущения, если бы ему напомнили об этой его юношеской сентенции, неосторожно брошенной в полемическом угаре.)

Однако вернемся к нашему автору. Разумеется, он верен себе. Сразу же после цитированного выше феноменального заявления (о чистом ничто как начале гегелевской логики) следует не менее поразительное утверждение: «В полном соответствии с объективно-идеалистическим принципом тождества мышления и бытия «ничто» выступает как начало процесса познания и вместе с тем как начало развития объективного мира» (2, с. 20). Право же, создается впечатление, будто наш автор вообще не читал логику Гегеля, а пользовался ее примитивными изложениями, которых он, вдобавок, изрядно переврал.

Дальше – больше. «Освобожденное от «мистики идеи»,– утверждает наш автор, – гегелевское начало – переход от ничто (неопределенности) к нечто (определенности) – может быть проинтерпретировано следующим образом. В объективной действительности под неопределенностью следует понимать тождество, неотграниченность, необособленность явления. Это, разумеется, не абсолютная, а относительная неопределенность, так как любое явление возникает не из ничего, а из другого явления. Пока оно не возникло, т.е. не обособилось от порождающего его явления, не выделилось из него, оно представляет собой неопределенность. И тем не менее оно уже некоторым образом определено явлением, из которого возникает, имплицитно содержится в нем» (2, с. 20–21).

Во всей этой тираде верным можно признать лишь суждение, что любое явление возникает не из ничего, а из другого явления. Все остальные сентенции, изложенные в данной цитате, не выдерживают элементарной критики.

Начнем с утверждения: «гегелевское начало – переход от ничто (неопределенности) к нечто (определенности)». Отметим прежде всего, что здесь нам предлагают, по существу, уже третий вариант гегелевского начала. Ранее нам говорили, что Гегель начинает с категорий бытия, ничто и становления. Потом оказалось, что гегелевское начало представляет собой чистое ничто, без всякого бытия. Наконец, обнаруживается, что началом служит ни то, ни другое, а переход от ничто к нечто. Без сомнения, в каждом из названных вариантов говорится о разных вещах: это ясно каждому, тем более это должно быть ясно философу, который, к тому же, взял на себя смелость критиковать Гегеля.

Однако не эти неточности в изложении гегелевских взглядов, коими столь богата цитируемая работа, заинтересовали нас. Удивление вызывает вскользь, без всякого разъяснения и доказательства, брошенное утверждение, будто ничто тождественно (или равнозначно) неопределенности, а нечто – определенности. Иначе говоря, наш автор, ничтоже сумняшеся, утверждает, будто неопределенность, по Гегелю, есть то же ничто или же, по меньшей мере, «сущностная характеристика» последнего, а определенность, наоборот, есть такая же характеристика бытия как такового. Ибо как, скажите на милость, по-иному можно истолковать вышеупомянутую фразу: «гегелевское начало – переход от ничто (неопределенности) к нечто (определенности)»?!

О том, что небытие (ничто) и неопределенность – совершенно разные, несопоставимые «вещи», свидетельствует элементарный здравый смысл. Небытие некоего предмета может быть столь же определенным (когда точно известно, что упомянутого предмета нет), сколь и неопределенным (когда на этот счет нет точной информации или же если сам предмет является объективно неопределенным). Например, когда утверждается, что у некоего человека нет денег (или семьи, или ума), то это – весьма определенное суждение – каких-либо признаков неопределенности здесь нет и в помине. Проще говоря, если точно известно, что денег нет, то их определенно нет. О неопределенности можно было бы говорить, если неизвестно, есть они (деньги) или нет, или же если описывается объективная ситуация возникновения (становления) некоего денежного состояния (деньги есть, ибо они уже заработаны, но их пока нет, ибо не подошел срок выплаты). Так что неопределенность как таковая никоим образом не тождественна ничто, точно так же как определенность не тождественна бытию.

Но – удивлять так удивлять! Уже в следующей строке вышеупомянутой цитаты нам сообщают, что «под неопределенностью следует понимать тождество… явления». Стоит только вдуматься в это изречение, – ведь здесь утверждается, ни много ни мало, что тождество 2 х 2 = 4 представляет собой … неопределенность! Если взять во внимание, что выражение «дважды два – четыре» на протяжении веков считалось символом (или образом) безусловной ясности и определенности, то изречение нашего оракула (будто неопределенность выражает собой тождество) представляет собой поистине второй «коперниканский переворот» не только в философии, но и в элементарной логике, да и в основоположениях здравого смысла.

Однако и это еще не все. Уже через две страницы мы узнаем, что неопределенность совпадает то ли с возможностью, то ли с предпосылками нового в старом. В частности, наш автор пишет: «Монополистический капитализм объективно существует как неопределенность в свойствах капитализма эпохи свободной конкуренции. Свободная конкуренция порождает концентрацию производства, а последняя на известной стадии своего развития ведет к монополии» (2, с. 23). Иначе говоря, здесь утверждается, что новое (монополистический капитализм) уже содержится как таковое в старом (в капитализме свободной конкуренции), но в неопределенном состоянии!

Очевидно, однако, что в эпоху капитализма свободной конкуренции, когда капиталистическая монополия отсутствовала, говорить о каком-либо объективном существовании монополистического капитализма (даже в неопределенном его состоянии) неправомерно, ибо его попросту здесь определенно нет; речь может идти лишь о предпосылках или реальных возможностях последнего.

Стало быть, точка зрения нашего автора – это чистейший, но завуалированный, преформизм: новое есть то же старое, только в неопределенном состоянии, и трудно избавиться от подозрения, что наш автор попросту не видит и не находит адекватных логических средств решения вопроса, касающегося происхождения нового из старого, происхождения того «прибавочного содержания», которое отличает новое от старого. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: этим так или иначе «грешит» всякий гносеологист, фактически отрицающий диалектику как теорию развития; он может долго и скучно разглагольствовать о развитии, но непременно пасует, как только заходит речь о том, чтобы выразить его (развитие) «в логике понятий».

В пользу сказанного свидетельствует замечание нашего автора, что в объективной действительности под неопределенностью следует понимать не только тождество, но и «неотграниченность, необособленность явления», а также следующее характерное добавление, с претензией на новое слово в науке: «Это, разумеется, не абсолютная, а относительная неопределенность, так как любое явление возникает не из ничего, а из другого явления. Пока оно не возникло, т.е. не обособилось от порождающего его явления, не выделилось из него, оно представляет собой неопределенность. И тем не менее оно уже некоторым образом определено явлением, из которого возникает, имплицитно содержится в нем» (2, с. 20–21). Нетрудно заметить, что здесь возникновение, то бишь «обособление», понимается на кшталт отскакивания от скалы ее фрагмента (обломка) после удара молотом. Очевидно, что даже плоский преформизм на порядок выше такого вот «диалектического» истолкования процесса возникновения нового.

На самом деле говорить о неопределенности можно в трех случаях: когда неизвестно, есть предмет или нет его; когда предмет определенно есть, но неизвестно, присуще ему нечто (некое свойство и т.п.) или нет; когда данное свойство (признак, черта и т.п.) определенно присуще предмету, однако само по себе оно неопределенно по природе своей (примерно так, как, согласно квантовой физике, объективно неопределенными являются многие параметры элементарных частиц). В первых двух случаях речь идет о субъективной неопределенности, в последнем же – о неопределенности объективной. Очевидно, ни один из названных случаев не подходит к интерпретациям данного понятия, которые предлагает В.И.Кириллов.

Придумав собственное, из обиходных, «базарных» представлений «сотканное» и на недоразумении замешанное «понятие» неопределенности, наш автор затем под его углом зрения препарирует, калечит Гегеля и, в довершение всего, с удовольствием критикует полученную карикатуру, не подозревая, что, по большому счету, это карикатура на него самого.

Вот так, с нарочито умным видом, с хорошей миной при плохой игре, наши авторы критикуют Гегеля, коего они не знают и не берут на себя труд хотя бы в общих чертах познать и понять его! Эта великолепная традиция: критиковать, не читая (заложенная, кстати, еще революционными демократами со времен Белинского, Писарева и особенно Антоновича, который «специализировался» на такого рода критике), – красной нитью проходит через все писания большинства наших материалистов-диалектиков, среди которых можно найти даже авторов толстых монографий о Гегеле. Явление поистине неописуемое!

Нельзя не отметить, что этому способствовала идущая от В.И.Ленина манера «материалистического прочтения» Гегеля, когда бралось во внимание только то, что импонировало «читателю», а остальное отбрасывалось как «шелуха и сор» или как «издержки идеализма» (зачастую к ним относилось все то, чего читающий попросту не понял, не сумел или не удосужился разобрать), – эта манера практически сводилась к выборке отдельных цитат, выражений и высказываний, которые вырывались из контекста и потому истолковывались в каком угодно духе и смысле.

Завершая вопрос, отметим, что в советской литературе весьма часто против гегелевского начала (бытия как такового, или чистого, неопределенного, бытия, которое равно ничто) выставляли возражение, предложенное еще Л.Фейербахом. «Только определенное бытие, – писал он, – есть бытие, в понятии бытия заключено понятие абсолютной определенности. Я извлекаю понятие бытия из самого бытия, но всякое бытие есть бытие определенное, – благодаря этому я, кстати сказать, и полагаю, в противоположность бытию, ничто, которое и обозначает: не нечто, поскольку я неизменно и неразрывно связываю с бытием нечто; если ты в бытии опустишь определенность, то ты мне не оставишь никакого бытия. Поэтому нет ничего удивительного, если ты тогда об этом бытии указываешь, что оно ничто. Ведь это самоочевидно. Если же ты у человека отбросишь то, благодаря чему он оказывается человеком, то ты без труда мне сможешь доказать, что он – не человек». (4, с. 72).

Здесь все правильно и убедительно, кроме одного, причем самого главного: Фейербах знает лишь один вид бытия – «готовое», ставшее бытие, а значит – лишь определенное бытие, не подозревая даже, что имеются другие его разновидности, в частности – становящееся бытие. Говоря об определенном бытии, он даже не ставит вопрос, откуда и как «берется» эта определенность: из чего и каким образом она возникла?

Но достаточно поставить вопрос именно так (а к этому нас обязывает сам замысел построить систему категорий логики как теории развития), т.е. взять в качестве объекта рассмотрения само становление упомянутой определенности, выразить это становление «в логике понятий», как тут же окажется, что оно (становящееся новое) есть тождество бытия и ничто (или, точнее, бытия и небытия), – бытия потому, что на данной ступени определенное новое уже возникает, и небытия (или ничто) потому, что оно здесь только возникает, но еще не возникло, а следовательно, здесь можно говорить лишь о неопределенном бытии. Да, совершенно очевидно, что если у человека «отобрать» его человеческую определенность, то о нем вполне можно сказать, что он – не человек. Но столь же самоочевидно, что этот самый человек, эта его сугубо человеческая определенность, как в онтогенезе, так и в филогенезе, когда-то возникли, причем диалектику как теорию развития это обстоятельство должно интересовать особо – даже в большей мере, чем уже «готовый», ставший человек, с уже «готовой» определенностью. Впрочем, не следует забывать, что Фейербах, – метафизик; в силу этого ему ближе по духу Соломоново «нет ничего нового под солнцем», чем гераклитовское «все течет», и именно это «невнимание» к происхождению, изменению, становлению вещей, забвение того факта, что каждая определенная вещь когда-то возникла и что рассматривать вещи в их становлении – первейшая задача науки (в том числе и философии, коль она претендует на научность), – все это явно и недвусмысленно прочитывается в данном фейербаховском выпаде против Гегеля. И вообще – даже в кошмарном сне не могло бы пригрезиться такое: чтобы по поводу одного из коренных вопросов диалектики (а таковым, несомненно, является вопрос о становлении вещей) против диалектика Гегеля выставляли метафизика Фейербаха! Поистине сцена, достойная «театра абсурда»! И это себе позволяют представители «высшей формы диалектики»!!

В свете сказанного совершенно понятны соображения, которые побудили многих наших авторов исключить становление из развития. Они в общем-то просты. Развитие всегда есть развитие некоего предмета; следовательно, чтобы иметь право говорить о развитии данного предмета, необходимо, чтобы этот предмет уже был, имелся налицо, ибо в противном случае мы рискуем говорить о невообразимом – о развитии несуществующего предмета. Стало быть, сначала должно идти возникновение предмета, и лишь затем, вслед за ним – развитие его; возникновение (становление), таким образом, оказалось «за порогом» последнего, как некое состояние, предшествующее развитию как таковому. Авторы, рассуждающие подобным образом, не учли, однако, как и Фейербах, что становящееся бытие – тоже бытие, иначе говоря, что на стадии становления предмет тоже есть и, как имеющий бытие, он тоже является объектом развития.

Лит.: 1. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. – Т. 1. Наука логики. – М.: Мысль, 1975; 2. Кириллов В.И. Логика познания сущности. – М.: Высшая школа, 1980; 3. Кучевский В.Б. Анализ категории «материя» – М.: Наука, 1983. 4. Фейербах Л. Избранные философские произведения. Т.1. – М., 1962..

Приложение 2.