Глава VIII

ментальностей, духовных позиций и эмоций, интеллектуаль­ных и эмоциональных установок в отношении норм, ценно­стей, ожиданий, через призму которых мир, общество и ис­тория воспринимаются и истолковываются индивидами и группами и без которых невозможна никакая деятельность, не возникнет никакая культура. Таким образом, речь здесь идет о «совокупности» форм мышления и поведения и о действиях людей, об их социальной и культурной практике и о порожден­ных всем этим «объективациях» — будь то произведения лите­ратуры и искусства, символы, ритуалы и институты или же именно «формы жизненного уклада». Представления и интер­претации, формы поведения и производные от них «объекти­вации» наблюдаются историком в их взаимном ограничении: все «объективации» не только «делаются», но в то же время и постоянно по-новому воспринимаются или же игнорируются, не признаются, усваиваются или отклоняются. Индивиды или группы интерпретируют их, нюансируют, трансформируют. В одновременности этих состояний и в возникающем на их ос­нове взаимодействии и состоит, подчеркнем еще раз, динами­ка исторического процесса.

С этой точки зрения и будет далее обсуждаться вопрос об «образе человека» у историков. Речь пойдет о культуре Запад­ной Европы в Средние века, т.е. о культуре «латинской» Евро­пы. В этих рамках, по крайней мере в самом общем виде, во­прос следует поставить в трех аспектах: в аспекте индивидов, групп и сословий. Мы сосредоточимся преимущественно на проблеме возникновения таких образов и их действенности, т.е. на том, как «образы человека» возникают в практике об­щественных действий и как они на эту практику воздейству­ют, поскольку опосредуют смыслополагание и максимы пове­дения.

III

Наступивший в позднее Средневековье так называемый «Ренессанс» являл собой специфическую светскую культуру и означал одновременно невиданную доселе интеграцию Ан-

«ОБРАЗ ЧЕЛОВЕКА* У ИСТОРИКОВ 309

тичности и христианства¹⁷. Начиная с XV столетия ренессанс-ное искусство сформировало особые, до сих пор на редкость впечатляющие и, без сомнения, долгое время влиявшие на по­следующие столетия образы человека. Можно напомнить об изображении мужчины и женщины Альбрехтом Дюрером — об образе супружеской пары на его гравюре «Адам и Ева» (1504), или об изображении им замученного и страдающего человека («Автопортрет с повязкой», 1492; рисунок больного Дюрера, ок. 1512/13), или об изображении старого человека («Портрет матери», 1514). Можно напомнить о замечательном автопорт­рете Дюрера (1500) в мюнхенской Старой пинакотеке, толко­вание которого он сам сформулировал так: «Я, Альбрехт Дю­рер из Нюрнберга, написал портрет, так создал самого себя своими вечными, правдивыми красками в возрасте 28 лет»¹⁸. Следует вспомнить также об изображении рыцаря, которое можно назвать прямо-таки архетипичным, на гравюре Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол» (1513), или ученого на гравюрах «Святой Иероним в келье» (1514), или «Эразм Роттердамский» (1526). Можно вспомнить далее о картинах Хольбейна Младше­го, на которых изображены настоящие индивиды и при этом все же определенные формы, даже типы человеческого бытия: купец («Портрет купца Гизце», 1532), властитель («Король Генрих VIII Английский», ок. 1535/36). То же самое можно сказать и о портрете дожа Леонардо Лоредана (1501/05) рабо­ты Джованни Беллини, или о картине «Канцлер Ролан пред Мадонной» (1436) Яна ван Эйка¹⁹, или о «Портрете Иеронима Хольцшуера» (1526) Дюрера. Все эти образы по-настоящему индивидуальны, с одной стороны, но, с другой стороны — эти портреты изображают властителей, чиновников высших ран­гов или патрициев. Тем более сказанное относится к женским портретам Рожера ван дер Вейдена, Рафаэля, Леонардо да