Выстрел в селе Гели

После смерти Арабо своими смелыми действиями прославился в Сасуне один молодой парень по имени Геворг. Геворг был родом из сасунского села Мктинк, что в провинции Бсанк, воевал в отряде Арабо и Сероба. Отец его был знаменитый охотник. Сына своего он отдал в монастырь Аракелоц, хотел из него монаха сделать. И вот однажды сын уходит из монастыря, идет домой. Приходит — видит: дома на стене ружье кремневое висит, а под ним на тахте богатырь спит, лицом к стене, одет в черную абу. — Отец мой, не иначе, — говорит Геворг, не сводя глаз с оружия. Будит великана и говорит: — Я четыре года проучился в монастыре. Дай мне теперь ружье, пойду разыщу отряд Арабо, с ним и останусь. — Прочь с глаз, щенок, куда тебе до Арабо! — сердится отец и велит сыну вернуться в монастырь и читать свои шараканы*. _____________________ * Шараканы — средневековые религиозные песнопения.  _____________________

Геворг, обиженный, покидает родительский дом. Проходя по селу, он видит, как два багревандских курда зверски трясут орешину во дворе церкви, Геворг в сердцах набрасывается на них. Завязывается драка. Испуганные односельчане прячутся по домам, и Геворг, изрядно побитый, с проломленной головой, уходит из села. Армяне, беженцы из сел Бсанка, основным своим прибежищем избрали город Алеппо, там они работали большей частью в пекарнях и на мельницах. Арабы, чтобы отличить сасунских армян от прочих, называли их сусани. Геворг находит двух путников-торговцев, следующих в Дамаск, и присоединяется к ним, а самому ему в Алеппо нужно. Дойдя до городских ворот, торговцы говорят: — Вот тот город, что называется Алеппо, а мы дальше идем. Геворг стоит у входа в незнакомый город и не знает, что делать. Вот и Арабо, думает он, точно так же стоял, растерянный, перед городскими воротами, когда шел в Алеппо наниматься на работу. Из-за плоских кровель показывается купол церкви. — Как название этого храма? — спрашивает он у какого-то араба. — Сорока Святых Младенцев. — Кто построил? — Один сусани. — Строитель жив? — Строение есть, а кто построил, того давным-давно уж нет. Тысяча лет этой церкви. Великий халиф Дамаска, — продолжает рассказывать старый араб, — пришел однажды в Алеппо. Никто не встретил его, один только сасунский мастер-кожевенник оказал почести. Халиф растрогался и спрашивает сасунца: «Что мне сделать для тебя, добрый человек?» «Я родом из села Гомк Бсанкской провинции. В Сасуне это, великий халиф, — говорит кожевенник. — В нашем селе церковь была Сорока Святых Младенцев. Если хочешь сделать мне милость, дай клочок земли, я построю здесь такую же церковь для живущих в Алеппо сасунцев». «Сколько земли тебе надо?» — спрашивает халиф. Сасунец под мышкой держал кусок сыромятной кожи. Бросает на землю и говорит: «С эту вот шкуру бычью». «Если сравнить с тем, что ты сделал, слишком мало просишь», — замечает халиф и, взяв у него кусок кожи, разрезает на тонкие ремешки и, связав их, получает нужную меру и дает сасунцу в самом центре города клочок земли. И сасунец строит там свою церковь. ...Утром звонарь, направляясь к колокольне, видит: лежит перед храмом юноша с перевязанной головой. — Кто ты, парень? — спрашивает звонарь, разбудив спящего юношу. — Я бсанкский Геворг. — Странник, значит? — Странник, и голова у меня, видишь, разбита. Приходят на утреннюю службу алеппские армяне. Выясняется, что два-три человека знают родителей Геворга. Окружают его, спрашивают, зачем, мол, он в эти края пришел. — Заработаю денег, куплю ружье, пойду спасу страну от султана, — говорит Геворг. Потом рассказывает про то, что случилось с ним в родном селе. Несколько пекарей и мельников родом из Сасуна думают: от нас проку никакого не было, может, этот чокнутый что сделает? Складываются, покупают для Геворга ружье и отправляют в Сасун — обратно, значит. — Что ж, ступай спасай армянскую нацию! Один старый пекарь выражает сомнение. — Этот парень, — говорит он, — явился сюда с разбитой головой. Избитый двумя курдами из-за каких-то орехов — как мажет такой человек целую нацию спасти? — А ты поверил бы, если б тебе сказали, что какой-то несчастный кожемяка Гомка попадет в Алеппо и в одиночку целую церковь построит в центре города? Пока человеку не разобьют башку, он боль народа не поймет, — возражает ему другой пекарь. — Храбрый, видать, парень, пусть пойдет испытает судьбу, — вступает в разговор третий. А отец с матерью ждут Геворга неделю-другую — сына нет и нет. — Ох, пропал-погиб наш бедный сын, — говорят они и сокрушенно хлопают себя по коленям. У отца Геворга было несколько братьев. Один из них высказывает предположение: племянник-де отправился в Алеппо. Решают одного из братьев отправить на поиски. — Да с добрым утром, Христос ласковый, — говорит старший брат и пускается в путь на заре. А Геворг, разминувшись с ним, приходит вооруженный в Сасун. По дороге Геворг убивает дикого козла и с тушей за плечами входит в дом. Дом, да какой дом — крепость целая из базальта. Кладет добычу на пол и ложится на тахту лицом к стене. Входит в дом отец, видит: незнакомый человек спит на тахте, в изголовье ружье висит, на земле убитая дичь лежит. — Не иначе, это сын мой, — говорит отец и будит спящего юношу. — Плохой сосед вынудит человека взять в руки оружие, — говорит Геворг. Взяв ружье, он в тот же день уходит в горы и, разыскав отряд Арабо, присоединяется к нему. После смерти Арабо Геворг перешел в отряд Родника Сероба. В одном из сражений он убил самого влиятельного чауша султана, за что и получил кличку «Геворг Чауш». Чуть пониже среднего роста был Геворг, смуглый и плечистый, с горящими глазами. Волосы черные, кудрявые, брови густые, красивого рисунка. Арабо часто рассказывал о нем, но в лицо я его никогда не видел. А Сероб говорил, что он пользуется большой славой среди курдов и так бойко говорит по-курдски, что не отличишь от курда. В Сасуне настрого запрещается умыкать девушек — чтобы не нарушать мира в армянских деревнях. — Бороды вам повырываем, если обвенчаете умыкнувшего, — предупреждали сасунцы своих священников. Когда Родник Сероб гостил у Тер-Каджа, пришла весть о том, что один из дядьев Геворга Чауша умыкнул женщину из сасунского села Ахбик. Сельчане нагнали виновника и привели к Немрутскому Льву. Они пришли как раз в то время, когда я чистил винтовку Родника Сероба. Ответчик был немолодой мужчина с большущими усами, в трехах из буйволиной кожи. — Для кого умыкал эту женщину? — спросил Сероб. — Для себя, — смело ответил мужчина, дядя Геворга. — Где увидел ее впервые? — В храме Аракелоц. — Из какого села сама и почему пошла в храм? — Из села, что в долине, а выдана замуж в Сасун. Муж десять лет как ушел из дому, и никакой помощи от него нету. Бедная женщина обратилась в церковный приход Муша: дескать, трудно ей. Приход написал письмо варжапету Ованесу, чтобы тот принял ее в храм с условием, что она будет работать там прислугой и получать за это церковный харч. — А ты что же в церкви делал? — Я в церкви хозяйством ведал. — Эту женщину из села увел или из церкви? — Из села. — Где находится село? — На Цовасаре. — Ахбикцы вас где настигли? — На бсанкской дороге. — У этой женщины муж есть, как смел ты умыкать ее? К тому же ты стар, а она молода. — В нашей стране тысяча удивительных вещей происходит, паша, пусть это будет тысяча первая, — отвечал сасунец. — Говори правду, для себя ты эту женщину уводил или для Геворга? — Для себя, паша. — Не знал разве, что в Сасуне закон этого не дозволяет? — Знал, но вот же... получилось... Человека этого отвели в сторонку. Привели женщину. — Ты почему с этим человеком бежала? — спросил паша. — Для кого шла, для него или же для кого другого? — Для кого же еще, паша? Муж мой десять лет меня вдовой продержал, осталась я на милость церкви. На второй день их снова привели на допрос. Ахбикцы упорно требовали суда над ними. Сероб вызвал к себе старосту Ахбика, несколько князьев из Гели и Тер-Каджа. Они поклонились предводителю своего края и сказали в один голос: — Поручи расправу над ними нам, паша. В это время пришли с сообщением — дескать, Геворг Чауш только что пришел в Тахврник. Сероб послал за Геворгом двух солдат. Село Гели длинное, кварталы его находятся на большом расстоянии, друг от друга. Чтобы позвать кого-нибудь из соседнего квартала, надо кричать во всю мочь. К Цовасару спускалась гора Хтан неподалеку от Андока. Солдаты Сероба взошли на Хтан и давай кричать: — Геворг Чауш, иди в дом Тер-Каджа! — Твой дядя женщину украл из села Ахбик, слышишь, Геворг Чауш! Геворг Чауш взял ружье и, перейдя гору Хтан, пришел к гайдукскому своему главарю. — В доме Тер-Каджа к тому времени набилось множество народу. Знатные князья, священник, крестьяне-землепашцы. И Сосе была тут же. Поздоровался со всеми Геворг Чауш, повесил ружье на балку, сел. И Немрутский Сероб обратился к нему с вопросом: — Как же это так, что ты, самый бывалый солдат этой страны, где закон говорит, что сасунцу не должно умыкать женщину, позволил, чтобы твой дядя увел замужнюю женщину из Ахбика? На это Геворг ответил: — Ты мацун и сливки съел, а меня на пустую сыворотку позвал? Сказал и посмотрел Сосе в глаза. — Если б ты хоть немного уважал своего предводителя, таких слов я бы сейчас не слышал. Это какие такие сливки и мацун я ел, по-твоему?! — прогремел Сероб и в страшном негодовании потянулся за оружием. Сосе схватила Сероба за руку. Геворг поднялся. — Мой дядя совершил это преступление тайком от меня, — сказал он, — ты в этой стране главный, ты и верши суд, как хочешь, так и поступай, твоя воля. — Ежели моя воля, то это дело поручаю тебе, бывшему солдату Арабо, ныне моему солдату. Иди и суди, —сказал Родник Сероб и тоже поднялся. — Мне, значит, поручаешь? — Тебе. Геворг Чауш, не говоря больше ни слова, взял свою винтовку, и, опустив голову, вышел из дома Тер-Каджа. Я из любопытства последовал за ним — он прямиком к сараю пошел, где дядя его и женщина из Ахбика были заперты. Геворг был в ярости и долго не раздумывал. Самолюбие его было задето. Он встал в дверях сарая, и принесенное из Алеппо ружье выстрелило в грудь родного дяди, Вторым выстрелом была убита женщина из Ахбика, после чего Геворг повесил ружье на шею и с сумрачным лицом удалился в сторону шушнамеркских лесов. В отряд Сероба Геворг больше не вернулся. Я впервые слышал выстрел с такого близкого расстояния, впервые видел такое. А было мне в то время семнадцать лет.