Сасун-Эрменистан

Мы еще сидели в медвежьей берлоге, когда пришла весть, что салоникское войско вошло в Константинополь и власть сменена. И было обращение ко всем армянам-фидаи оставить горы, сдать оружие и вернуться в свои села, заняться мирным трудом. По указанию Мехмеда-эфенди я отправил Егинэ с мушцем Тиграном в Ван, а сам, взяв оружие и бинокль, с Аладином Мисаком направился в сторону монастыря Аракелоц. Я был похож на дикаря. Я весь зарос, и кожа моя задубела от ветра и стужи, Аладин Мисак тоже не лучше меня был. На боку его висел мешок с горсткой сухого листа вместо махорки и куском просяного хлеба. Повыше нас на тропке показались курды. Остановились, поглядели на нас, — наверное, поняли, что гайдуки, — и вдруг закричали хором: «Идите, идите сюда, свобода!» Один из них подошел к нам вплотную и, не обращая внимания на наше оружие и страшный вид, крикнул: «Фидаи свалили султана Гамида с тахты! Сасун Эрменистаном станет, армяне, курды и турки — братья!» С ближайших сел и дорог слышались отдельные выстрелы. Чем ближе подходили мы к монастырю, тем сильнее делался радостный шум. Неужели это тот самый край, где шли кровопролитные бои между горсткой гайдуков и султанским войском всего лишь несколько лет назад? Мимо часовенки Богородицы под звуки военной музыки текло черное войско, нацепив на штыки белые ленты. К Мушу двигалось. А со склонов Чанчик-горы и Цирнкатара спускались группы сасунцев. Они тоже спешили в Муш. Вскоре монастырь и его окрестности обезлюдели. На кладбище монастырском остался одиноко стоять согбенный старичок с палкой в руках. Встав у хачкара Давида Непобедимого, он молча смотрел в огромную зияющую яму у ног. То был настоятель монастыря отец Ованес. Яму эту он вырыл собственноручно. Возле ямы лежал могильный камень с надписью: «Здесь покоится архимандрит Ованес. Аминь». Была высечена дата рождения, дата смерти отсутствовала... — Святой отец, — сказал я, — неужели эта радость не нашла отклика в вашем сердце? Забудьте про эту яму, ведь над Арменией взошла заря. — Моя заря — в этой яме, — не поднимая головы, прошептал настоятель монастыря. Оставив старика возле ямы, мы с Аладином Мисаком поспешили к фидаи. Мы нашли их в лесу возле монастыря св. Карапета. Все они спустились с гор и сидели теперь вразброс на пнях и камнях, поджидали меня. Не было только лачканского Артина. Я сообщил им, что Султана Гамида свергли и завтра в Муше большой праздник, а мы приглашены участвовать в торжествах и публично должны сложить оружие. Я заметил, что товарищи мои выслушали это сообщение потупившись, каждый словно заглядывал в невидимую разверзшуюся перед ним яму. — Вы все знаете отца Ованеса, — продолжал я. — Это такой добряк, что поломники обращаются к нему, называя «Святой Аракелоц», будто перед ними сам храм, а не человек. Вчера, когда мы с Аладином Мисаком проходили мимо кладбища Переводчиков, мы увидели отца Ованеса возле большущей ямы. А когда я сказал ему, что над Арменией взошла заря, святой отец ответил, что его заря в этой самой яме. Глядя на ваши мрачные лица, я вспомнил отца Ованеса. Что вы повесили головы? Или перед вами тоже яма? Гляньте, у всех нас одичалый вид, а дикари упрямые бывают. Вопрос поставлен просто — нас зовут спуститься с гор, сложить оружие и вернуться к своим делам. Ремесленник вернется к своему ремеслу, землепашец — к своему плугу. — Я свое оружие не сложу и из гор не уйду, — заговорил первым Фетара Ахо. — Передо мной нет никакой ямы, но моя заря настанет, когда народ наш армянский свободно вздохнет. — Мы своей цели достигнем, когда на нашей земле власть будет армянская и мы не будем пленниками всяких беков и ага, — ввернул Франк-Мосо. — Конституцию приняли, чтобы опять на голове у народа сидеть, — недовольно пробурчал Борода Каро. — Плевать мне на все! — коротко заключил Чоло. — Без Сейдо на кой мне конституция? — Ты скажи салоникским правителям, что, пока фидаи жив, он с оружием не расстанется. — Говоривший был Аджи Гево. — Ах, когда же придет тот день, когда я посею чудесное зерно на полях свободной Армении!! — вздохнул Курава Шмо. — Никогда не придет этот день, ежели мы оставим оружие, — бросил Каро. — Сегодня фидаи есть, а завтра он падаль, пожива для ястребов и коршунов. Давайте положим конец этой бродячей жизни, сдадим оружие, пойдем по домам, — предложил ализрнанский Муко. — Сорок лет продержались фидаи! — Перед ализрнанским Муко встал разгоряченный Молния Андреас.— Мы же дали слово умереть с оружием в руках, как же тебе совесть позволяет говорить такое?! — Я домой не пойду. Снова хозяйство заводи, то-се, не по мне это... Лучше я в горы подамся. В случае чего, всегда можно пойти к себастийцу Мураду или же к Дяде, на худой конец. — Град Тадэ взял свою кремневку и пошел прочь. Я спросил Фетара Манука, что он намерен делать. Манук ответил: — Трудно поверить, чтобы турок позволил в Сасуне или Муше Эрменистан образовать. Недаром говорят: бойся врага, который не дает тебе того, что ты у него просишь, и говорит, что любит тебя. — Ударь его топором в ответ на его ложь. Враг, который не дает тебе того, что ты просишь, и скалит зубы, — такого остерегайся. Враг, который дает тебе то, что ты просишь, — этому верь, этот друг, а не враг. — Значит, ты не веришь, что что-то изменилось? — спросил я. Манук в ответ только выругался, как Чоло, и натянул на плечи лохматую абу. — А если я потребую сдать оружие и вернуться домой? — Я домой не вернусь, я в этой стране больше не останусь. Пойду в Россию, в «страну красоток». Там меня никто не знает, — сказал Манук. — А ты, Исро? — И я... — Чоло, ты? — Я в горы пойду, пастухом. Франк-Мосо сказал: — Я вернусь в Норшен, к своей Какав. Побуду пока в нашем селе писарем или рассыльным, пока на пятки не наступят. — А я подамся в Америку, — сказал Бамбку Мело. — А как народу станет худо, вернусь, снова ружье в руки возьму. Жизнь, она не кончилась ведь. Фидаи еще понадобятся. — Америка? А чем хуже наш Хасгюх? Вот послушай, что я тебе расскажу. Один зиланский курд увидел впервые мельницу и спрашивает удивленно: что, мол, это такое? «Это святой», — отвечают курду, в шутку, конечно, говорят, а тому невдомек, поверил, значит. Повалился на колени и давай целовать крутящийся жернов, а потом как закричит: «Этого святого надо почитать издали!» — и кровь с лица вытирает. Смекаешь, к чему рассказываю? Америка твоя — как этот жернов, ее издали лучше любить, — сказал я. Некоторое время гайдуки молчали. Бамбку Мело смотрел поверх головы Франка-Мосо на верхушку тополя, там сидела сорока. Молния Андреас с острыми, как стрелы, усами, доходящими до самых ушей, мысленно был уже в горах Хлата, а Аджи Гево с потухшей трубкой в руках насвистывал свое «ло-ло». Чоло приводил в порядок походный мешок. Борода Каро и Ахо уговаривали Фетара Исро не сдавать оружие. Фетара Манук сидя рядом с Аладином Мисаком, неотрывно смотрел в одну точку. Айсор Абдело, опершись на кремневку, ждал моих распоряжений. Задумчив был конюх Барсег, в последний раз следивший за тем, чтобы фидаи прикрыли ладонью оговьки папирос. Рядом с ним, насупившись, разбирал ружье Ахчна Ваан. Все были недовольны, никто не верил в мир. Но, пожалуй, тяжелее всех было Бриндару. Сколько сухих деревьев ошкурил он, чтобы разжечь бездымный огонь для фидаи, сколько груза перетаскал с места на место, чтобы удостоиться в конце концов права носить оружие и выказать наконец свою храбрость... И что же? Объявили хуриат, и фидаи должны сложить оружие. С каким же лицом Бриндар вернется домой, что скажет землякам, чем похвалится перед ними? Не скажет же он, что все эти годы разжигал огонь в Марникском лесу и ни разу из ружья не выстрелил. И прозвище-то какое — Бриндар, раненый то есть, а на самом деле ни одной раны, ни одного рубца, позор да и только. И он решил податься в Константинополь, поступить куда-нибудь учиться, а уж как сложится после этого жизнь, там видно будет. Мое положение было самое трудное. Распуская фидаи, я оставался ни с чем. Мы разбились на три группы. Ализрнанский Муко, Франк-Мосо и Ахчна Ваан решили сложить оружие и вернуться домой. Бамбку Мело надумал идти в Хасгюх, а оттуда в Америку. Молния Андреас решил податься в Хлат. Аджи Гево ушел в Марникские горы, насвистывая свое «ло-ло». В нерешительности был Курава Шмо, потом и он ушел в те самые скалы, где нашел редкое зерно, — он решил тайком высевать это зерно и ждать того счастливого дня, когда можно будет засеять им поля освобожденной Армении. Фетара Ахо, Чоло, Борода Каро и Орел Пето во главе с Фетара Мануком ушли в Сасун, в горы. И Исро с ними ушел. Каждый пошел искать свою зарю. А я с Аладином Мисаком и остальными гайдуками (с нами были также курд Хасано и айсор Абдело) вместо того чтобы идти в Муш, направился к Татраку.