Реальность имитации
Сейчас нам представляется необходимым ответить на вопрос о «реальности» условий, имитирующих тюрьму: было ли наблюдаемое поведение участников Стэнфордского тюремного эксперимента чем-то большим, нежели всего лишь убедительным исполнением ролей? Разумеется, соображения этического и практического плана и требования законности налагали определенные ограничения на степень приближения нашей тюрьмы к условиям, существующим в настоящих тюрьмах и исправительных учреждениях. Отсутствовали некоторые наиболее вопиющие стороны тюремной жизни, о которых говорят криминологи и сообщают в своих письмах заключенные. Не было принуждения к гомосексуальным контактам, проявлений расовой неприязни, избиений, угрозы для жизни заключенных со стороны сокамерников или надзирателей. Более того, максимальный «срок заключения» не превышал двух недель и, в отличие от практики, существующей в некоторых тюрьмах, не мог быть увеличен за нарушения правил внутреннего распорядка.
В некотором смысле, сильнейшее психологическое воздействие, которое мы наблюдали в условиях, достаточно далеких от реальной тюрьмы, придает результатам нашего исследования еще большее значение и заставляет задуматься о разрушительном эффекте длительного заключения в настоящих тюрьмах.
Конечно, мы должны согласиться с замечанием, что наша тюрьма слишком мало походила на настоящую, чтобы являться ее значимым аналогом. И все же есть необходимость указать, что участники эксперимента переступали осознанные границы своих заранее определенных стереотипных ролей и забывали об искусственности заключения и его ограниченной длительности. По нашему мнению, есть многочисленные свидетельства того, что практически все участники эксперимента так или иначе испытывали реакции, далеко выходящие за пределы требований ролевой игры и захватывающие глубинные психологические структуры.
Хотя мы не определяли четко, каким образом участники должны себя вести в роли заключенного или надзирателя, условия эксперимента явно оказали некоторое направляющее влияние. Следовательно, будет поучительно рассмотреть случаи, когда требования роли были минимальны, когда испытуемые полагали, что за ними не наблюдают, или когда им не нужно было вести себя в рамках, налагаемых ролью (как в ситуациях «частной жизни»), для того чтобы оценить, отражало ли ролевое поведение нечто большее, нежели хорошую игру.
Из записей разговоров заключенных между собой мы узнали, что почти все — 90% того, о чем говорилось в камерах, — было связано с непосредственными условиями заключения, то есть с пищей, привилегиями, наказаниями, обидами и оскорблениями, которые наносили надзиратели, и так далее. Лишь одну десятую времени испытуемые беседовали о своей жизни вне тюрьмы. Следовательно, хотя заключенные жили бок о бок в чрезвычайных условиях, они на удивление мало узнали о прошлой жизни друг друга и о планах на будущее. Эта чрезмерная сосредоточенность на своем нынешнем положении делала жизнь в тюрьме еще более гнетущей, поскольку вместо того, чтобы отвлечься от всего окружающего, заключенные позволяли тюрьме занимать их мысли и влиять на их социальные отношения. Надзиратели тоже редко беседовали о чем-либо постороннем во время отдыха. Они либо разговаривали о «трудных заключенных» и на другие тюремные темы, либо не разговаривали вообще. Было отмечено мало случаев личного общения с представителями другой ролевой группы. Более того, когда заключенные упоминали других заключенных во время собеседований с экспериментаторами, они неизменно осуждали друг друга, по-видимому, воспринимая отрицательное отношение надзирателей.
Из данных, полученных после окончания тюремного эксперимента, мы выяснили, что когда отдельные надзиратели оказывались один на один с кем-то из заключенных или вне досягаемости записывающей аппаратуры, например, в туалете или по пути туда, они обращались с заключенными суровей, чем в «тюремном дворе». Видеозаписи действий надзирателей свидетельствуют, что их общая агрессия по отношению к заключенным росла день ото дня, даже после того, как большинство заключенных отказались от сопротивления, и это сделалось очевидным.
Таким образом, агрессивное поведение надзирателей более не вызывалось, как это было сначала, ощущением угрозы, но являлось «естественным» следствием того, что на них надета форма «надзирателя» и они подтверждают свою власть, присущую данной роли. В нескольких случаях мы наблюдали, как надзиратель (не знавший, что за ним наблюдают) ранним утром, когда заключенные еще спали, расхаживал по «тюремному двору», с силой ударяя по ладони дубинкой, «сторожа» своих пленников. Другой надзиратель продержал «неисправимого» заключенного в карцере дольше времени, определенного правилами, установленными самими же надзирателями, и задумал не выпускать его из карцера всю ночь; причем он пытался скрыть это от авторов эксперимента, которые, по его мнению, были слишком мягки с заключенными.
Попутно мы можем отметить еще один момент, касающийся исполнения роли и той меры, в которой поведение может быть этой ролью объяснено. Вспомним, что многие надзиратели обращались с заключенными все хуже и хуже даже по прошествии второго дня эксперимента, когда стало заметно, что заключенные сломлены и у них начались эмоциональные срывы (на глазах у надзирателей). Когда после исследования надзирателей спрашивали о том, почему они продолжали вести себя агрессивно даже при явной эмоциональной травме заключенного, большинство отвечали, что они «всего лишь играли роль» сурового тюремщика, хотя никто из них не сомневался, что заключенный не притворяется и ему действительно плохо. Читатель может задуматься, до каких же пределов способен дойти человек, как велики могут быть последствия его поступков для окружающих, прежде чем он перестанет приписывать свои действия «исполнению роли» и откажется от нее.
Когда заключенных посещал католический священник, многие из них, представляясь, называли свой номер, а не имя. Кое-кто даже просил священника прислать адвоката, который помог бы им освободиться из тюрьмы. Когда прибыл адвокат, чтобы поговорить с теми из заключенных, кто еще не был освобожден, почти все они энергично потребовали, чтобы он немедленно «взял их на поруки».
Один из наиболее примечательных эпизодов исследования — рассмотрение вопроса о досрочном освобождении заключенных. Каждого из пяти испытуемых, могущих быть освобожденными, спрашивали, готовы ли они отказаться от денег, которые заработали в качестве заключенных, если их досрочно выпустят из тюрьмы (то есть прекратят эксперимент). Трое из пяти охотно согласились. Заметьте, что первоначальным стимулом для участия в эксперименте была возможность заработать, и они спустя всего четыре дня были готовы лишиться денег. Еще удивительней такой факт: когда заключенным сказали, что сотрудники тюрьмы должны обсудить этот вопрос, прежде чем принять решение, каждый заключенный спокойно поднялся и был препровожден надзирателем обратно в камеру. Если они считали себя просто «испытуемыми», которые согласились принять участие в эксперименте за плату, то больше не было причины оставаться его участником, и они могли бы с легкостью прервать свое пребывание в условиях, которые явно вызывали у них сильнейшее неприятие. Однако же ситуация настолько сильно на них влияла, настолько реальной стала имитация тюремного заключения, что они были не способны осознать, что нет больше их первоначального и единственного мотива пребывания в тюрьме, и они возвратились в камеры ожидать решения администрации о «досрочном освобождении».
Реалистичность экспериментальной тюрьмы подтвердили наш консультант, который сам провел в заключении свыше 16 лет, а также бывший тюремный священник и адвокат; все они были привлечены к непосредственной работе в наших имитирующих заключение условиях. Далее, угнетенное состояние заключенных, охотное согласие надзирателей работать сверхурочно без дополнительной оплаты, непроизвольное называние людей по их «тюремной должности» и называние номера заключенного в ситуациях, которые не требовали исполнения ролей, — все это указывает на высокий уровень реальности условий эксперимента для всех, кто в нем участвовал.
Чтобы понять, как смогла иллюзия заключения стать настолько реальной, следует рассмотреть то, как надзиратели использовали свою власть, а также то, как эта власть формировала умонастроения заключенных.