4.8. К специальным проблемам жанра биографии и биографического подхода. «Право на биографию»

Ряд работ Ю.Лотмана непосредственно посвящен специфике биографии как социокультурного феномена и биографическому подходу в гуманитаристике. В этом контексте мы проанализируем статьи «Литературная биография в историко-культурном контексте» и «Биография – живое лицо» [54, 58].

В работе «Литературная биография…» обосновывается тезис о социально- исторической обусловленности биографического дискурса и в связи с этим ставится вопрос о корреляции: «тип культуры» - «модель биографии». Лотман разводит «внебиографическую» жизнь и биографическую - вторая пропускает случайность происходящего сквозь культурные коды эпохи, порождая «событие» и «событийность». При этом культурные коды не только отбирают релевантные факты из всей массы жизненных поступков, но и становятся программой будущего поведения, активно приближая его к идеальной норме. (Именно этому аспекту уделяет особое внимание Д. Бетеа).

Лотман пишет о «праве на биографию» в той или иной культуре. В каждом обществе вырабатываются свои модели «людей с биографией» и «людей без биографии». Задача исследователя – проследить от чего зависят такие модели. Кроме того, актуальным в контексте типологии культур будет выделение следующих оппозиций: «тот, кто дает право иметь биографию – тот, кто получает право иметь биографию», «тот, кто имеет биографию – тот, кто создает жизнеописание имеющего биографию» [58, с. 376].

«Право на биографию» как инвариант культуры определенной эпохи с позиций динамики культуры становится величиной переменной. С «культурой безмолвствующего большинства», как А.Я.Гуревич назвал Средневековье, сопоставим в данном контексте современную массовую культуру. «Простой человек», не имевший «права на биографию» сегодня его приобретает и буквально заполоняет своими «life-story» огромный сегмент информационного и культурного пространства. «Право на биографию» рядовой участник общественной жизни приобретает и в социогуманитарном знании. К его исповедям, «рассказам о жизни» пристально прислушиваются социологи, психологи, культурные антропологи и т.д., выявляя через эти «наивные» нарративы закономерности и тенденции социального и культурного развития. («Наивные» личные нарративы – одна из плодотворно разрабатываемых областей «качественной социологии» («гуманистической социологии» в трактовке В.В.Семеновой [88]). Это, в частности, работы Н.Н.Козловой, И.И..Сендомирской, В.В.Семеновой, [45, 46, 47, 90]. Более широкая концептуальная и тематическая основа для таких исследования – социология «повседневности». Один из вариантов разработки теоретико-понятийного каркаса в этом исследовательском русле – глубокий анализ термина «повседневная идеология», предпринятый украинским социологом И.М.Поповой в работе «Повседневные идеологии. Как они живут, меняются и исчезают [81]. «Повседневная идеология» понимается как определенное образование, соответствующее «повседневному сознанию» («реально функционирующему обычному сознанию»). В термине «повседневная идеология» фиксируется специфика ее формирования (в процессе непосредственной жизнедеятельности), особый вид упорядоченности и структурированности, а также определенные способы изменения (порождение, изменение, «перестройка» социальных представлений) (См.: [81, с. 8-9]). Именно в индивидуально практическом, «прижизненном» опыте людей следует искать разгадку того, почему рождаются, изменяются, исчезают идеологии, почему отторгаются активно транслируемые и настойчиво внедряемые идеи, подчеркивает И.М.Попова (См.: [81, с. 198-199]) . Этот индивидуальный «при-жизненный» опыт ярче всего зафиксирован в биографических, прежде всего автобиографических, документах. Представленные в них акты самоописания внутренне сущностно идеологичны: ««самоописание», «самонаблюдение», «самореференция», латентно присутствующие в любом познавательном акте, как раз и есть идеология» [81 с. 55]. Представленная концепция «повседневной идеологии» - одна из легитимаций внутри социогуманитарного знания «права на биографию» обычных людей, рядовых участников событий.

Ю.М.Лотман ставит вопрос о «праве на биографию» в достаточно парадоксальной плоскости, утверждая, что жизнеописание человека не всегда будет являться биографией. Каждая культура создает идеальный тип человека, чье поведение предопределено системой культурных кодов и норм. Соответственно жизнеописание может представлять собой свод общих правил поведения, соответствующий некой социальной роли и воплощенный в поступках отдельного лица. Лотман делает в рамках своего подхода разграничение между «жизнеописанием» и «биографией». В первом случае воплощается культурный тип, роль, норма, идеал/антиидеал. Во втором – неповторимо-личностные черты, свобода выбора модели поведения. Но есть и другой аспект, сближающий «жизнеописание» и «биографию». Он связан с проблемой культурной памяти. И «жизнеописание» и «биография» - это выбор в пользу человека «человека с биографией», чье имя и поступки сохраняются для потомков, вносятся в код памяти. При этом «отсекается» масса людей, жизнь и деяния которых не становятся предметом описания. Выявление причин и оснований, по которым происходит такая «биографическая» селекция – одна из важнейших задач социокультурного анализа.

Из всего комплекса таких оснований Лотман выбирает один фактор, который кажется ему наиболее существенным. «Что может объединить столь различные типы поведения, как…средневековый, ориентированный на идеальное выполнение нормы, …растворение в ней, и романтический, стремящийся к предельной оригинальности и уклонению от всякой нормы? Такая общность есть: в обоих случаях человек реализует не рутинную среднюю норму поведения…, а некоторую трудную и необычную, «странную» для других и требующую от него величайших усилий» [58, с. 366]. Инвариантным основанием оказывается необычность поведения, нарушающая общеобязательность во имя свободно избранной нормы. В отношении «святого», чья жизнь предстает, на первый взгляд, как трафаретный набор предсказуемых эпизодов/«экземпл» указанная Лотманом «странность» также имеет место, поскольку идеальное следование норме – случай уникальный, ведь оно требует огромных индивидуальных усилий, подвига. «Житие трафаретно, но поведение святого индивидуально» [58, с. 366]. В этом же смысле можно говорить о разнице между «рыцарем» и «безупречным рыцарем», «князем» и «идеальным князем». Исследователь указывает на «культурные амплуа», получающие особую норму, право на исключительность поведения/антиповедения и, следовательно, «право на биографию»: юродивый, разбойник, герой, святой, колдун, сумасшедший и т.д. «Их жизнь и их имя…занесены в память культуры, как эксцессы добра и зла» [58, с. 367].

Однако, как нам представляется, вряд ли стоит в отношении «права на биографию» абсолютизировать «необычность» для всех культурных эпох. В условиях современной масс-культуры самая «шаблонная» жизнь получает право на презентацию. И чем она обыденнее – тем больше права. Биография может вести не к индивидуализации, а к массовизации. Современные «истории жизни» - не биографии, а жизнеописания, в том значении, в котором развел их Лотман, - набор обязательных амплуа и стереотипов массового поведения. Об этом рассуждает, в частности, культуролог М.Найдорф, также использующий лотмановскую методологию. В работе «Герой и читатель «звездной биографии»», представленной на одной из традиционных «биографических» конференций в Одессе [76] он анализирует феномен ориентированных на life-story гламурных журналов и инварианты содержания представленных в них биографий «звезд». Подчеркивается, что массовая культура обладает мощным арсеналом биографического мифотворчества, ведущего к «массовизации» и «шаблонизации» даже уникальной «звездной» судьбы-биографии. Герои Культуры с большой буквы («высокой культуры») становятся «героями культуры потребления». В подобных жизнеописаниях (по стандарту, к примеру, журнала «Караван историй») акцент перенесен с публичной сферы на приватную, с творческой деятельности (она становится зоной умолчания или беглого, невнятного упоминания) на «потребительскую стратегию» (выпячивается как «кумир» тратит заработанный ресурс). Усиливается роль случая-фортуны-везения, чтобы подчеркнуть: «герой культуры» - такой, как все, он лишь волей случая, счастливого стечения обстоятельств оказался на вершине социальной лестницы, общественного признания, на пике популярности. «Звезда» в такой «истории жизни» изъята из «большой истории»: пропадает вся совокупность публичных правовых, экономических, политических и других механизмов, организующих социальное пространство и обеспечивающих известную меру упорядоченности и предсказуемости человеческой жизни.

Ю.Лотман также ставит вопрос о позиции создателя биографического повествования в контексте того или иного типа культуры. Иерархичность позиции биографа – от боговдохновенности до административного поручения – составляет «тип лицензии на право занять эту должность, заложенный в социально-семиотическом коде культуры» [58, с. 367]. В ряде случаев только «человек без биографии» мог создавать текст о «человеке с биографией». С изменением культурного кода и усложнением семиотической ситуации культурный код мог перемещать центр внимания на повествователя, у которого тоже появлялась биография, альтернативность поведения и свобода интерпретации чужой жизни. Крайние границы культурной типологии «биографов» можно обозначить, по Лотману, такими позициями: повествователь-посредник («вмещающий» истинное знание, данное свыше, и передающий его аудитории, «биограф без биографии») и повествователь-создатель (имеет свободу выбора замысла, стратегии, ее реализации, свободу, сопряженную с возможностью ошибки или лжи, «биограф с биографией»); «личная человеческая честность автора становится критерием истинности его сообщения», а его биография «постоянным спутником его произведений» [58, с. 369]). По мнению исследователя, «право на биографию» (понимаемую как «внутренняя история», самовоспитание и самосозидание) в русской литературе для поэтов и писателей утверждается в начале XIX в. Лотман указывает и на опасности в реализации «биографического права», когда биография литератора, становится полем экспериментирования. И уже в качестве культурного императива утверждается требование: литератор как «сердценаблюдатель по профессии» (Карамзин) обязан испытать на себе возможный максимум моделей человеческого поведения – между добром и злом, добродетелью и пороком; только такое погружение обеспечивает правдивое воссоздание чужой жизни. «Право на биографию», завоеванное повествователем, оказывается ловушкой и оборачивается против него самого. Культурным противовесом данной тенденции оказывается установка на «смерть автора». Следует отметить, что введенный Р.Бартом в работе «Смерть автора» [11] концепт, фиксирует идею самодвижения текста как самодостаточной процедуры смыслопорождения: автор рождается одновременно с текстом, и у него нет иного бытия, нежели письмо, он живет в единственном времени – времени речевого акта. Однако в современной культуре он стал трактоваться слишком расширительно, почти как «смерть человека» (однако и автор этого интеллектуального лозунга М.Фуко подчеркнул, что тема «смерти человека» касается исключительно прояснения того способа, каким понятие человек функционировало в знании, в этом смысле Фуко напрямую сопоставляет «человека» и «автора» [96]). Считаем продуктивным применение данного уточнения для нашей проблематики: исследовать тот способ, каким понятие автор биографии предстает в созданном им жизнеописании (безымянный «скриптор», «биограф без биографии», «биограф с биографией», биограф исследующий чужую биографию исключительно для того, чтобы что-то «подправить» в своем собственном жизнеосмыслении. О последнем варианте иронично пишет английский писатель Д.Барнс в своем романе «Попугай Флобера»: главный герой, исследующий малозначительные, на первый взгляд, факты биографии писателя, находит в них ответ на собственные вопросы экзистенциального порядка (См.: [12]).

Как культурный императив рассматривает Лотман и потребность сохранить биографию человека, который в данной системе имеет на нее право. Этот императив реализуется в виде некоего «веера» на разных этажах культуры, часто в виде псевдобиографий (мифологических, анекдотических и т.д.). При этом псевдобиография («квазибиографическая легенда») может оказывать обратное и часто губительное влияние на реальную биографию («гламурная» версия биографии кинозвезды на саму жизнь актера и т.д.). Агрессивность «псевдобиографического» Лотман подчеркивает, в частности, указанием на то, как в современной массовой культуре анекдот активно борется за свое место в биографии А.С.Пушкина, особенно в многочисленных сенсационных «разысканиях» о дуэлях или любовных похождениях поэта [58, с. 373].

В данном контексте способность реальной биографии к мифологизации, культурная обусловленность и «социальный заказ» на мифотворчество в этой сфере – достаточно актуальные, но пока малоосвоенные темы для социально-философского и культурологического анализа. В современной украинской философии проблематику «биографического мифа» активно рассматривает В.Менжулин [72, 73, 74].

В статье «Литературная биография…» феномен биографии рассматривается в контексте типологии культур, а в работе «Биография – живое лицо» основное внимание уделено биографическому анализу как научной исследовательской стратегии и ее преломлению в беллетризованной биографии, в частности, в серии «Жизнь замечательных людей». Лотман обращается к анализу изданных в ЖЗЛ работ – романа М.Булгакова о Мольере и монографии А.Гастева о Леонардо да Винчи [17, 24]. Лотман выделяет в качестве удачной авторской находки А.Гастева образ «сфумато», ставший для биографа символом единства личности Леонардо. Сфумато – незаметное воздушное взаимопроникновение света и тени, создающее светящуюся тьму и затемненный свет – не только художественный прием великого мастера, но эмблема всех его поисков и одновременно мировидения эпохи Возрождения. Символ-образ «сфумато» задает единство и целостность биографического повествования, изоморфность различных его частей. Вместе с тем «воздушность» самого образа позволяет уйти от его диктата и от жесткой биографической концепции (которой следует, в частности, «детективная» биографистика, критикуемая исследователем). Ю.Лотман указывает и на более широкие эвристические возможности исследовательского приема «сфумато» в контексте биографической методологии в целом. Как правило, одна и та же физическая жизнь включает в себя несколько биографий разной ценности, достоинства и творческой одухотворенности. Чаще всего биограф выбирает какую-либо доминирующую линию, иногда сталкивает две контрастные жизни. Во втором случае за образец берется черно-белая гравюра, где все нюансы убраны. «Секрет психологического правдоподобия в том, чтобы раскрыть взаимную необходимость разных жизней…Одно просвечивает сквозь другое, вдохновенье – сквозь глыбы жизненных обстоятельств, свет сквозь дым. Портрет в манере сфумато…»[54, с. 236]. Исследовательское «сфумато» в области биографической методологии сродни использованию приема «мерцания» между первым и третьим лицом, на который мы уже указывали.