«Старая сказка» Исаакия Мордвинова

Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой.

Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!

Н.С. Лесков. «Соборяне»

«…Я зашел на паперть собора и горячо помолился о том, чтобы сохранилась воспитательная поэзия нашего милого монастыря, с которым у меня связано так много хороших воспоминаний»¹. Этими словами Исаакий Мордвинов начал 1 января 1919 г. очередную тетрадку своих дневниковых записей. Как известно, тихвинский историк, педагог и поэт не отходил от письменного стола до самого смертного часа, а бумажным листам доверял подчас более, чем родным, близким или старинным знакомым.

Мордвинов в тот день навестил братию монастыря, чтобы возвестить ей о новых началах монастырской жизни — монастырской коммуне, в которую преобразовывали Тихвинскую обитель новые власти. Он был искренне убежден, что коммуна есть не что иное, как возврат к первоначальной эпохе христианства, когда, согласно книге Деяний Святых Апостолов, все верующие имели между собою общее имущество. Но Мордвинов не мог предвидеть, что превращение монастыря в коммуну было всего лишь первым пунктом в дьявольском плане уничтожения в Тихвинском Большом монастыре всяческих проявлений духовной жизни. Поэтому в беседе с монастырской братией историк «характеризовал русский монастырь как трудовую коммуну, коснулся учения Нила Сорского и Заволжских старцев <…>, разъяснял на фактах из истории Большого монастыря, почему монастыри утеряли христианский облик, и вывел тезис: переход монастыря к коммуне является прямым исполнением заветов Христа, апостолов и лучших учителей Русской Церкви»². Мордвинов также полагал, что такая коммуна «нужна в целях охраны исторических ценностей монастыря»³.

Монастырская братия тогда сильно разочаровала ученого. Он пишет, что многие монашествующие интересовались лишь одним: что будет с их капиталом и имуществами. Монах Варлаам, признается Мордвинов, «изумил меня своею жадностью»⁴, вопрошая, будет ли новая власть платить монахам жалование. Очевидно: насельники Большого монастыря еще не понимали всей страшной правды о том, что же произошло с Россией и Русской Церковью…

Человек редких душевных качеств, поэт не только по дарованию литературному, Мордвинов подчас становился способным к произнесению крайне резких суждений по отношению к собеседнику. Так и оказалось на этот раз, — страницы мордвиновского дневника наполнились горькими строчками по отношению к монашествующим:

«Темные, грубые, развращенные, жадные, хищные люди, язычники, не ведающие Христа, не знающие простых основ монашества, Мисаилы 17-го века, — вот чем оказались они. И мне стало больно и грустно. Где же ты, милая поэзия детских представлений? Неужели прежние добрые Иоили и Виталии моих воспоминаний были такими же дармоедами и акулами?»⁵

Мордвинов часто вспоминал, как он, будучи еще мальчиком, подходил к решетке, отделяющей от внешнего мира монастырский архив, и наблюдал находившиеся в его недрах книги и рукописи. Попасть в эту сокровищницу было для юного тихвинца мечтой недосягаемой.

И лишь при советской власти Мордвинову удалось в полной мере воспользоваться многовековыми собраниями монастырской библиотеки и архива, где историк не столь часто бывал до революции 1917 г., а разрешение для работы с теми или иными документами добывалось им с большим трудом.

В частности, еще юношей Мордвинов установил добрые отношения с настоятелем Большого монастыря архимандритом Евгением (Эпштейном), человеком интеллигентным и образованным, и удаленным из Тихвина вследствие слухов и интриг, наполнивших уездный городок Новгородчины во время возвращения в Старую Руссу одноименной иконы Божией Матери. Тогда Мордвинова крайне интересовало: действительно ли шлиссельбургский страдалец, император-узник Иоанн Антонович Ульрих тайно был погребен в Тихвинской обители, или же он мог быть привезен сюда живым, и под строжайшем секретом содержался в монастырской тюрьме?

«В 90-х годах <…>, — пишет Мордвинов, — интересуясь излагаемым вопросом, пришел к убеждению, что запись о погребении секретного покойника или о прибытии в монастырь тайного колодника могла оказаться в монашеских дневниках (в келейных записках, в памятных тетрадках и проч.), или на полях и форзацах книг, где старые люди имели привычку вести свою летопись (особенно на святцах, дающих готовое указание дней). Таких тетрадей и монашеских книг с заметками в монастыре было очень много. Когда я обратился к бывшему тогда Тихвинскому архимандриту Евгению с просьбою допустить меня осмотреть бумажный монашеский хлам, и неосторожно объяснил ему цель своих поисков, он решительно заявил: “Не пущу, боюсь”. Только в 1918 г. я получил некоторый доступ к архиву, но того материала, на который я рассчитывал и о существовании которого знал, уже не оказалось. Мне объяснили, что старые тетради, ветхие книги и разные письма, оставшиеся в личном имуществе умерших монахов, были уничтожены как вещи, не имеющие официального значения»⁶.

Библиотека и монастырский архив все же перешли в ведение Мордвинова, но уже после погромов, учиненных здесь красными комиссарами и пьяными солдатами:

«В монастырской библиотеке было сделано много хищений, сырость ужасная. В одном углу провалился потолок, течет на рукописи и последние гниют. Столбцы целыми мешками высылались в Устюжну кому-то на прочтение, были ли оттуда возвращены — неизвестно. <…> Было рукописных книг много; сохранился от 50-х годов их список. Но по требованию архиерея все эти книги куда-то высланы… все утрачено… В общем, история печальная»⁷.

Однако книг и рукописей еще оставалось столько, что хватило бы на несколько поколений исследователей. 6 апреля 1919 г. Мордвинов записал в дневнике: «…какое раздолье для библиографа, сколько редкостей! Видел великолепный экземпляр «Камня веры» с тиснением по золоченому обрезу. Нашел много масонских. Нашел рукописи — вкладную и список автобиографических записок Иллариона…»⁸

Но Мордвинов торопился. Будучи крайне слаб здоровьем, к тому же обремененным служебными обязанностями по охране монастырских древностей, он делал все, чтобы бесценное наследие не пропало втуне. На страницах дневника ученого можно неоднократно прочесть о том, когда и как он делал выписки из старинных столбцов и других рукописей. Именно так дошла до нас, рукопись «Роспись преступлениям Петра Арцыбашева» (1677)⁹ и многие другие дела по истории Большого и других Тихвинских монастырей, а также самого Тихвинского посада.

Историк был крайне возмущен позицией чиновников, назначенных советской властью якобы для охранения памятников старины. «Меня все-таки изумляет глупое отношение Питера к охране монастыря, — писал Мордвинов весной 1920 г. — Последний надо охранить целиком, т.е. оставить в неприкосновенности пейзаж, представленный монастырем и вообще, и в отношении отдельных уголков…, а Питер признает лишь охрану отдельных зданий…»¹⁰

Коллектив же верующих Большого монастыря, замышлявшийся с целью противодействия большевистскому варварству, также не выдерживал, по мнению Мордвинова, никакой критики. Положительно оценивая деятельность обосновавшегося в Тихвине после революции бывшего чиновника из МВД Ивана Николаевича Квашнина-Самарина, помогавшего в отстаивании интересов обители, Мордвинов не разделял надежд последнего на действенную помощь прихожан монастыря. Слово «верующие» Мордвинов всегда писал в кавычках, выражая крайнее презрение к тем, кто на словах пытался защитить монастырские святыни от поругания и разграбления, на деле же превращая благие намерения не только в посмешище, но и прямую угрозу существования обители. Так, ссылаясь на архимандрита Антония (Демянского), Мордвинов пишет, что поводом для начала ликвидации монастыря стало заявление тихвинца Аплонова, пригрозившего «народным восстанием в случае отчуждения церквей»¹¹, и объявлявшего, что вооружит народ кольями… Хранитель тихвинской старины называл Аплонова «убожеством страшным», который «ведет свою линию и, желая играть первенствующую роль, предлагает создать союз приходов; втягивает монастырь, центр переносит к собору»¹². Мордвинов справедливо считал, что Большой монастырь — не «приходская единица», а один из духовных центров России, для которого необходим особый устав и меры защиты.

Не народилось в Тихвине той силы, которая бы смогла противодействовать новым варварам и безбожниками, а имевшиеся православные, по мнению Мордвинова, были лишены силы веры и благочестия, свойственных мученикам и исповедникам раннего христианства:

«Дома заходил “верующий” Бедовый, совсем дурак. Едет в Череповец, а потом намеревается попасть в Москву прямо к Ленину. Смотреть больно на эту историю с “верующими”, сил у них вовсе нет; кто поинтеллигентнее, тот трусит; монахи, конечно, совсем сжались да и не способны ни к чему, куда девался их апломб недавних годов? Пустыня, везде пустыня. Умирает старая сказка. А в сохранении ее подсовывают вот таких темных дурачков, как Бедовый…»¹³.

В деле спасения тихвинских святынь Мордвинов видел только один путь: их охрану должен был осуществлять не отдельный коллектив верующих или приход, а «союз верующих вообще», так как «монастырь и святыня — достояние не исключительно тихвинское, а всероссийское»¹⁴.

Усилия, предпринимаемые Мордвиновым и его ближайшими единомышленниками, похоже, сдержали натиск варваров, да ненадолго. Началась невиданная по своей ненависти к русскому православию компания изъятия церковных ценностей. 22 марта 1922 г. в Успенском соборе Большого монастыря уже работала комиссия по изъятию во главе с неким Кольцовым:

«…Отправились в монастырь, прямо в собор. Познакомился с “верующими”: некие Кузминский, Докучаев, лесн<ик> Харламов. Публика безгласная.

Начальство бросилось прежде всего к чудотворной иконе. О чем-то толковали. Потом стали рассматривать лампаду Шереметева. Я сказал, что она “ампир” и изъятию не подлежит. Это не понравилось. Потом принялись рассматривать иконостас. Меня это удивило, и я сказал Кольцову, что это — дело лишнее, т.к. по инструкции в видах сохранения ансамбля иконостаса трогать нельзя. Он ответил: — а по нашей инструкции мы можем брать, что угодно. — Я ответил: — ваше дело; мое дело сказать. — Осмотрели алтарь. — Потом пошли в ризницу. Здесь Кольцов прежде всего схватился за серебряные рипиды, но я заявил: реквизиции не подлежит, ибо с подписью и принадлежит к средине XVII в. — Бегло осмотрели шкаф с драгоценностями, а затем отправились заседать в совхоз. Забавно, что в соборе, когда я заговорил, архимандрит подошел ко мне и прошептал: — вы погромче, чтобы верующие слышали и приободрились. — Мне стало грустно от этих слов: — как запуганы люди!»¹⁵

В защиту святынь, по свидетельству Мордвинова, выступали, кроме него самого, настоятель Большого монастыря архимандрит (впоследствии епископ) Антоний (Демянский) и Квашнин-Самарин. Историк крайне негодовал на верующих, заседающих в реквизиционной комиссии, за их жалобы на то, что они, работая в комиссии, «сем дён потеряли», а им надо «пить-есть, хлеб добывать»:

«Грустное впечатление получилось от их речей; какие они глупые и жадные, и трусливые… Вот так верующие: семи дней жалко для Церкви! — А как же я-то работаю без гроша, и защищаю то, что считаю обязанным защищать, и не жалуюсь?! — Ясно, что нет в них любви к Церкви, а есть только злоба к “большевикам”; злость-то велика, да не менее велик страх за свою шкуру… “И хочется, и колется, и маменька не велит”…»¹⁶

9 июня 1924 г., пишет Мордвинов, «…погиб Спас под Никольскими воротами Большого монастыря. Я любил этот образ — скорбный лик Христа — какой-то особенно скорбный, — писанный в конце XVII в. на стене. Мальчишки из светского детского дома швырялись в него камнями и разбили стекло. А сегодня вместо образа и подписи под ним я с ужасом и изумлением увидал грязные охряные пятна: — все замазали. Я понял сразу, что это сделали солдаты…»¹⁷ Ученик и помощник Мордвинова Владислав Равдоникас принялся разбирать это дело, и выяснил, что образ уничтожен лишь потому, что «…товарищам не нравилось моление народа пред иконою, действовавшее на солдат»¹⁸. Но красноармейцы жили в монастыре уже шесть лет, и не доходили до подобной гнусности, отмечал историк. Чиновники из Тихвинского ГПУ и уездного исполкома нехотя приняли к расследованию дело об осквернении образа Спаса, а командир роты красноармейцев оправдывался тем, что дал команду замазать образ лишь потому, что солдаты имели привычку выковыривать штыками глаза у изображений в Святых вратах монастыря. Сильно страдало и монастырское кладбище: оно, по свидетельству Мордвинова, «…разрушается; памятники разбивают и сбрасывают, образа выковыривают вон; много могил изрыто козами»¹⁹. Историк сокрушался: «Какое подлое отношение к могилам! Трудно составить “некрополь”; но надо торопиться: через год от нашего “пантеона” ничего не останется…»²⁰

Но безбожная чума в России тогда еще только разгоралась…

Вскоре новая власть присвоила знаменитую Шереметевскую лампаду, а затем, невзирая на открытые протесты епископа Антония (Демянского), затеяла изъятие ризы с Чудотворной Тихвинской иконы. Красные комиссары вовсю хозяйничали в монастырской ризнице, подбирая по своему разумению потиры, оклады и все то, что могло якобы пригодиться для «помощи голодающим».

Мордвинов чувствовал, что кончина его близка, и ощущал себя чистым перед Богом и собственной совестью — он сделал все от себя зависящее для спасения Тихвинских святынь. Детские же воспоминания всегда посещали историка, когда он сравнивал тихвинскую старину с тем, что совершили богоборцы:

«На Крылечке в общем грустно и печально; благодаря цветным стеклам света мало и в куполе темно; а в дни моего детства здесь было уютно, светло и красиво; было больше вкуса во всем; даже наружная окраска искажена и не соответствует проекту Бенуа, как было раньше, а белый купол замазан зеленой краской…»²¹.

Далеко не один храм и монастырь довелось описать ревнителю тихвинской старины, приняв близко к сердцу закрытие и поругание церковных древностей и русских святынь:

«Грустно все-таки, что погибает такая своеобразная, значительная и картинная сторона русской жизни, как монастыри <…>. Но кто же в этом виноват, кроме самого народа: кругом такие ничтожные продажные душонки, трусливые, лукавые, жалкие, — гнусно смотреть…»²².

Как это логично увязывается с пророчеством русского мыслителя Василия Розанова, высказанного в 1917 г.: «Россия слиняла в три дня». Мордвинов же, хорошо знавший народную психологию — русскую душу с ее духовными высотами и падениями в сатанинскую бездну, уподоблял Россию жалкой нищей старухе, которой, возможно, еще предстоит счастливое будущее:

Вдова, которую в замужестве

Так много и жестоко били,

Тоскливо плачет с причитаньями

Одна на мужниной могиле.

Ей прошлое прекрасным кажется, -

Оно могло бы быть и хуже, -

И плачет, и мечтает, нищая,

О господине — новом муже.

Польстится ль кто на брак невыгодный, -

Она бедна, — она — старуха…

Ах, родина моя несчастная, -

Где красота твоего духа?..²³

Печальные пророчества Мордвинова являют себя и в современной, избавленной от «вавилонского пленения» большевизма России. Мы видим освобожденные от несвойственных нужд монастыри, где среди руин ютятся немногочисленные насельники. Но даже при доброй воле благотворителей, щедро жертвующих на восстановление храмов и покупку богослужебной утвари, монахи, к сожалению, мало что могут сейчас сделать для духовного просвещения России — главного призвания русского инока. Ведь воссоздать разрушенные храмы человеческой души в тысячу крат сложнее, чем покрыть золотом купола соборов. И как здесь снова не вспомнить слова тихвинского историка, педагога и поэта:

«…Жалко, однако, смотреть на общее бессилие. Архимандрит плачется, что “людей нет”. Всюду этот плач. И погибает старая сказка. А новой нет»²⁴.

Хабукина Н.А.