Вступая в XXI век...

Вступая в новое столетие, окинем мысленным взором современное состояние исторической науки. Оно представляется бурным потоком, дробящимся на многочисленные русла, подчас далеко уходящие от своего фарватера; и чем пристальнее мы вглядываемся в этот поток, тем хаотичнее и непредсказуемее кажется его движение, тем заметнее возмущающие его течение, завихрения и водовороты. Это состояние может быть описано с помощью «модели реки», которую известный российский физик М.С. Капица предлагает для объяснения движения истории. «Обращение к реке как модели исторического процесса, - пишет он, - дает представление о хаосе турбулентного движения, которое видно в реке в её завихрениях и при порыве ветра» ¹.

Воспользуемся этой метафорой, чтобы подчеркнуть стихию историографической революции. Она совершается на многих уровнях, дробящих единый историографический процесс, ее характеризуют многообразные «завихрения», возмущающие общее течение, придающие ей качества неопределенности и непредсказуемости. Важно, однако, не упустить за ними глубинную тенденцию, определяющую развитие исторической мысли на рубеже столетий и сообщающую ему некоторую закономерность. В самом общем виде ее можно определить как прогрессирующее утверждение «новой истории», фокусирующейся вокруг человека, живущего в определенном социальном континууме.

523

В свою очередь, в рамках самой «новой истории» осуществляется движение, говоря словами Дж. Иггерса, от «социальной истории культуры к культурной истории социальности» ².

Это движение не было, да и сейчас не является беспроблемным. В его ходе происходила не только драматическая смена исследовательских приоритетов и стратегий. Внезапные прорывы сменялись столь же непредсказуемыми откатами. Внутренняя логика развития исторической науки осложнялась властными вторжениями живой жизни с ее запросами и ожиданиями, ее социальными и политическими бурями. Это было движение, сопровождавшееся крайностями, таившими в себе опасность утраты историей своей дисциплинарной целостности. Стремительный бег историографической революции едва не опрокинул самою историю как дисциплину, способную давать научное знание об историческом прошлом. Составлявший сердцевину постмодернистской теории истории «лингвистический поворот», прокламируя отсутствие принципиального различия между историописанием и поэтическим вымыслом, звучал погребальным колоколом по истории как науке. Не случайно Дж. Иггерс так и озаглавил заключительный раздел своей вышецитированной книги: «Лингвистический поворот». Конец истории как науки?

По верному определению Л.П. Репиной, «лингвистический поворот» «предельно актуализировал процессы саморефлексии исторической науки, оказавшейся в состоянии настоящего кризиса идентичности». Этот кризис, породив в качестве закономерной реакцию катастрофических ожиданий конца истории как науки, в то же время стимулировал поиски новых методологических и концептуально-эмпирических оснований укрепления ее профессионально-научного статуса.

При всей открытости вопроса о дальнейших путях историографической революции для автора данной книги очевиден самый важный ее историко-культурный и гуманистический вектор - открывая все новые «территории историка», будь то история брака, семьи, повседневности etc., историки, перефразируем известного автора, пытаются «зажечь «волшебный фонарь», который бы позволил увидеть незримое, что многократно сложнее, но значимее для историка, чем описывать «наблюдаемое» ¹.

524

Причем открытие этих новых территорий не самоцель. За этим явлением скрываются более сложные и глубинные процессы, связанные с ведущей интенцией и живым нервом текущего историографического процесса — стремлением понять человека как органическую целостность, а вместе с ней расшифровать и загадку архитектоники histoire totale. Не претендуя на завершенность реконструированной на страницах этой книги картины трансформации исторического знания XX в., попытаемся все же наметить некоторые ее общие контуры.

В многовековой истории нашей науки «катастрофический» XX в. занимает особое место. Никогда раньше так часто и так резко не менялось положение истории в системе социальных и гуманитарных наук и отношение к ней общества, никогда так стремительно не изменялось самосознание самих историков и их оценка своей науки и ее перспектив. Три вехи обозначают трансформацию исторической мысли в этом столетии: кризис историзма, становление «новой научной истории», историографическая революция. Каждая из них означала крутую ломку господствовавших в науке теоретико-методологических представлений, и всякий раз, подобно сказочной героине, она меняла свою кожу, не утрачивая при этом своей дисциплинарной идентичности. Вероятно, этот процесс будет продолжаться и дальше, так как ничто сегодня не указывает на уменьшение его динамики. Скорее, напротив, в условиях продолжающейся историографической революции можно ожидать наступление нового витка методологической трансформации нашей науки, связанной с бурным подъемом междисциплинарных исследований, в который раз преобразующих ее облик.

Следует особо акцентировать нынешний виток этого преобразования, принципиально отличающий данный период от времени 60-х гг. XX в., когда междисциплинарность впервые была отрефлексирована как ведущая методологическая проблема обновления исторического знания и вывода его из кризиса. Как не раз отмечалось, практика конкретных исследований тех и во многом последующих лет свидетельствовала о том, что они являлись скорее много -, чем междисциплинарными, а потому и сама цель и научный идеал исторического синтеза в лучшем случае стали соотноситься с сверхзадачей исторической науки, решение которой принадлежит далекому будущему, если оно вообще достижимо ¹.

525

Но постепенно вырисовывались прочные опоры движения в его направлении. Вырисовывалась та методологическая сетка координат, которая должна была определить его действительно научный, поддающийся профессиональному контролю рабочий формат. И хотя и сегодня нередко можно встретиться с мнением, что на «глобальном уровне исчезли почти все типы центричности» (термин Аггире-Рохаса), все отчетливее набирает силу позиция, что историку невозможно отказаться от поиска концептов, где совокупность разных срезов прошлой или нынешней реальности поддавалась бы осмыслению как структурная органическая целостность. А потому, обозначая перспективы построения тех или иных исторически синтезирующих моделей прошлого, например российской цивилизации, ряд исследователей, как это делает, например, В.В. Согрин, пытаются точно определить теоретические основания такого рода реконструкции. При всей широте амплитуды предлагаемых нынешним сообществом вариантов макроисторического инструментария он выделяет теорию общественно-экономических формаций, цивилизационную теорию и теорию модернизации, специально оговаривая необходимость корректной технологии междисциплинарного анализа ².

Как оказалось, для создания такого рода технологий, дающих возможность целостно реконструировать объект и верифицировать результат, нынешняя наука обладает необходимыми ресурсными возможностями. Коренящиеся в логике развития самого гуманитарного знания, эти возможности уже сегодня реализуются в практике конструирования оригинальных сциентистских стратегий междисциплинарного исследования, свидетельствующих о том, что произошел прорыв в области методологии исторического исследования. Именно таков алгоритм построения полидисциплинарной технологии анализа ментальности, разработанной в рамках томской методолого-историографической школы И.Ю. Николаевой ¹. Заметим, что созданная на базе разнонациональных и разнодисциплинарных ресурсов современного научного знания, эта технология российской исследовательницы как нельзя красноречивее свидетельствует о полицентризме текущей историографической революции.

526

Методологическая оригинальность и парадигмальная новизна этой технологии не только не отрицают, но, напротив, предполагают, по определению ее автора, обусловленность разработанной стратегии диалогической апроприацией наиболее важных и перспективных прорывов в гуманитарном знании второй половины XX века.

Характеризуя данную технологию как знаковое явление парадигмальной трансформации нашей науки в ходе текущей историографической революции, подчеркну, что методологическая новизна разработанной исследовательской стратегии, в отличие от существующих способов использования теорий и методов других дисциплин гуманитарного знания, заключается в том, что ее комплектующие впервые избраны не произвольно, но в соответствии со строгими критериями их отбора. А именно - общей фокусируемостью (бессознательное), взаимодополняемостью, методологической совместимостью избранного инструментария, что делает возможным работу в режиме строгой конвертируемости разнодисциплинарного знания и поэтапного контроля за получаемыми на каждом витке анализа результатами. Проверка результатов достигается посредством сопряжения двух уровней работы с тщательно отобранным инструментарием: во-первых, с помощью перекрестного контроля комбинируемых междисциплинарных подходов и методов и, во-вторых, посредством пошаговой корреляции результатов микроанализа с макроисторическими теориями (в конкретном исполнении - теории генезиса феодализма и раннеевропейской модернизации). Подчеркнем вслед за рецензентами, что достоинством данной технологии является не только теоретически точно выстроенная ее методологическая составляющая, но и апробация всего ее корпуса на широчайшем историческом материале средневекового западноевропейского и русского, равно как и раннеевропейского, прошлого ².

527

В данной книге были проанализированы лишь гендерные сюжеты приложения обозначенной междисциплинарной технологии тех или иных сюжетов в целях реконструкции в режиме histoire totale. Однако и они позволили увидеть и оценить характер достигнутого исторического синтеза на уровне теорий «среднего уровня». Сама автор полагает, что отладка этой исследовательской технологии междисциплинарного анализа может работать на перспективу, обозначенную М. Вовелем, от более глубоко понятых казусов, микроисторических ситуаций к новому конструированию серийности, к тому самому историческому синтезу нового уровня, который приоткрывает завесу над тайной «глобальной» истории. Остережемся от каких-либо окончательных оценок относительно широты применения данной исследовательской стратегии к другим источникам и проблемам, нежели те, на которых автор показал ее эвристический потенциал. Вполне возможно, согласимся здесь с Л.П. Репиной, что применение данной технологии к другому историческому материалу потребует дополнительной концептуальной «доводки» предложенной исследовательской стратегии в соответствии с характером новых объектов анализа. Однако факт остается фактом - синтетическая технология, предложенная исследовательницей, относится к новому поколению конструируемых междисциплинарных стратегий, позволяющих говорить, что гуманитарное знание в ходе текущей историографической революции приблизилось к тому стандарту взыскуемой точности, которая ранее ассоциировалась лишь с науками естественного цикла.

Важно подчеркнуть, что указанная междисциплинарная технология методологического синтеза выявляет характерную черту текущей историографической революции - ее движение осуществляется на исследовательском поле истории и под эгидой ее, помогая науке решать главную задачу - пронзать, вспомним Э. Ле Руа Ладюри, «толщу старого Хроноса».

528

Параллельно этому преодолевается бинарность самого исторического мышления. Уходит в прошлое былое противопоставление событийной и структурной истории, микро- и макроанализа, цивилизационного и формационного подходов, исторического дискурса и теоретической модели, короткого и долгого времени или, применительно к отечественным социально-политическим и историографическим реалиями, державно-традиционалистского и либерально-гуманистического подходов к освещению истории России. В современных интерпретационных схемах место разделительного союза «или» все чаще занимает связка «и», обозначая новый уровень исторического мышления, открывающий возможность стереоскопического изображения прошлого во всех его ведущих связях на основе обогащающих различные подходы наработок историко-теоретической мысли.

Нельзя, однако, недооценивать стоящих перед исторической наукой трудностей и проблем, как унаследованных ею из прошлого, так и новых, порожденных, в частности, состоянием общества, чьи духовные интенции она выражает. Согласимся с мексиканским историком К.А. Аггире-Рохасом, полагающим вслед за И. Валлерстайном, что в настоящее время «человечество проходит через точку "исторической бифуркации" и находится в преддверии таких перемен, которые могут привести к совершенно иному способу функционирования не только историографии или даже культуры, но и всего человечества в глобальном масштабе» ¹. Если это действительно так, нашу науку ожидает, возможно, самая крутая за всю ее историю трансформация. В любом случае, захваченная ритмом ускоряющегося времени, она преподнесет немало сюрпризов.

Не будем пытаться их предугадать. Признаем только, что чем масштабнее перемены ожидают общество, тем радикальнее историческая наука, отвечая его ожиданиям, будет менять свое обличье. И, выскажем такое предположение, тем заметнее будут возрастать ее социальная роль и социальная ответственность. Ибо в точках бифуркации неизмеримо возрастет социальная востребованность исторического опыта. Веер стоящих перед человечеством перспектив, актуализирующих проблему исторического выбора, точно так же актуализирует обращение к прошлому, а тем самым и к истории. Но не к истории-всезнайке, предписывающей строгие нормы поведения в настоящем. «История никого ни к чему не обязывает, - восклицал Л. Февр. - Но без нее все лишается основы», так как она «воистину непременная часть нашей духовной атмосферы» ².

529

Напомню, что эти слова были написаны более 60 лет назад, когда на развалинах II Мировой войны складывались контуры нового, послевоенного мира. Поясняя значение истории в это переломное время, Л. Февр подчеркивал, что заниматься историей нужно «...в той мере, в какой она - и только она - помогает нам жить в теперешнем мире, потерявшем последние остатки устойчивости. История - это ответ на вопросы, которые неизбежно встают перед современным человеком. Это объяснение сложных ситуаций, в которые он попадает: зная их причины, он уже не будет действовать вслепую. Это напоминание о том, как решались сходные проблемы в прошлом, хотя, разумеется, они ни в коем случае не могут быть теперешними проблемами. Но сам процесс понимания того, чем прошлое отличается от настоящего, - это ли не лучшая школа гибкости ума для человека, вскормленного историей?» ³.

Что же говорить о востребованности истории в грядущем мире! Какими бы смутными и неопределенными ни представлялись сегодня его очертания, очевидно одно. Чтобы создавать его и жить в нем, человек должен владеть историей, соединяющей настоящее и прошлое в единую цепь, и чем более настоящее не походит на прошлое, тем настоятельнее становится необходимость прояснения его корневой системы, чтобы в нашем сознании не прервалась великая связь времен. В этом смысле мы вправе именовать XXI в. историческим, разумея под этим возрастающее значение исторического измерения в его постижении, а значит, и в социальной адаптации человека к быстро и кардинально меняющимся реалиям его жизни.

Необходимой предпосылкой этого является осознание явственно проступающей за сполохами разрывов, коими было столь богато минувшее столетие, исторической преемственности. В ней воплощается пробивающаяся через все катаклизмы века поступательность исторического процесса, а с ним вместе и стремящееся его объяснить движение исторической мысли. Таков один из уроков прошлого, позволяющий за бурными метаморфозами XX в. обнаружить некоторую закономерность, проясняющую их действительную онтологическую и эпистемологическую природу. Чем более взрывной характер они носят, тем важнее не упустить из виду элемент преемственности в их веренице. Постижение диалектики разрывов и преемственности в исторической действительности и ее познании составляет один из приоритетов современного исторического сознания.

530

В XXI в. история вступает как открытая, бурно развивающаяся, сбалансированная в своих основных структурных элементах система. Не будем, дабы не предаваться очередным иллюзиям, пытаться предугадать, в какой иерархии эти элементы выстроятся в науке будущего и как часто и в каком направлении они будут изменяться в соответствии с внутренней логикой развития науки и, не в меньшей мере, под влиянием общественных потребностей и ожиданий. Несомненно лишь одно. Наша дисциплина обладает достаточным потенциалом для уверенного плавания по бурным волнам «исторического» XXI в.