2. Периодизация: основные этапы историографической революции

Как уже отмечалось, в самом общем виде можно выделить три этапа историографической революции: объективистский (сциентистский), субъективистский (постмодернистский) и синтезирующий. Первый из них падает на 1960-1970-е гг., второй охватывает 1980-е - начало 1990-х гг., третий начинается в 1990-е гг. Сразу же оговоримся, что эта периодизация носит достаточно условный характер, упрощая и обесцвечивая многокрасочную картину историографического процесса. Ибо в действительности в одно и то же время сосуществовали и конкурировали различные методологические подходы и исследовательские практики, что неизбежно релятивирует периодизацию историографической революции. В особенности это касается границ между вторым и третьим этапами, когда в силу её быстротечности одни историографические явления накладываются на другие. И всё же даже такая условная периодизация историографической революции может способствовать более глубокому осмыслению её ведущих тенденций и закономерностей, поскольку она помогает выделить присущие каждому этапу доминанты.

21

Такой доминантой на первом этапе являлась «глобальная история» Ф. Броделя, представлявшая собою органическое единство теоретико-методологических принципов изучения прошлого и основанной на них исследовательской практики. Она являлась грандиозным опытом создания на междисциплинарной основе научной истории, способной рациональными методами постичь существенные закономерности человеческой истории во всех её временных модальностях. В новом обличье, соответствовавшем реалиям XX в., возрождалось представление об истории как наставнице жизни, знание которой необходимо для понимания настоящего и предвидения будущего. Сам Ф. Бродель дал убедительный пример такой «объясняющей истории» своим сопоставлением исторических судеб капитализма и социализма как мировых систем.

В творчестве Ф. Броделя был представлен эталон научности, к которой стремилась «новая история» с её предпочтением структурного, статистического и измеряемого. Ещё одним выражением этого эталона стало широкое обращение к макроисторическим построениям в режиме длительной временной протяжённости, открывавшем возможность для выявления и научного обоснования долговременных тенденций и закономерностей социально-исторического развития.

Важнейшей характеристикой первого этапа историографической революции, выражавшей его сущностное содержание, явился рывок истории к социальным наукам. Его следствием стало широкое обращение к междисциплинарным исследованиям, придавшим дисциплине новое измерение.

Здесь, наверное, нужны некоторые пояснения. В европейской традиции историописание, по определению, формировалось на междисциплинарной основе. Клио была первоначально музой героической песни. Геродота отцом своей науки почитают не только историки, но и географы. По мере развития историописания" рос круг дисциплин, с которыми оно активно взаимодействовало. Право, экономика, статистика, социология, демография, этнология... Данные этих дисциплин, а в ряде случаев и их исследовательские стратегии уже в XX в. являлись непременной предпосылкой исторического осмысления прошлого, использования того или иного подхода к его интерпретации.

Но только в XX в. в рамках школы «Анналов» междисциплинарность в изучении истории была обоснована как фундаментальный принцип научного познания прошлого. Её значение проистекало из всей системы историко-теоретических представлений об истории как глобальной науке о человеке в обществе, которая должна изучать прошлое в органическом единстве всех составляющих его элементов и, соответственно, с помощью наук, их исследующих.

22

Глобальная история требовала для своего изучения глобальной методологии. Точно так же, как она ломала границы, разделявшие отдельные научные дисциплины, так и метод этой новой науки должен был синтезировать возможности разных дисциплин, изучающих различные аспекты социально-исторической жизни человека и самого этого человека как социального существа.

Триумфальный марш «новой научной истории», разумеется, не ограничивался французской историографией. Сошлюсь на созданную видными европейскими и американскими историками книгу «Новая история», являвшую собою первый опыт систематического осмысления общих тенденций послевоенного развития исторической науки. Опубликованные в ней статьи проникнуты в целом оптимистическим видением состояния исторической науки. Её авторы отмечают «беспрецедентное обогащение истории», подчёркивают, что историки вместе с другими интеллектуалами «обладают более высоким статусом, чем в любое другое время с тех пор, как их дисциплина была трансформирована в XIX в. в профессию» ¹.

Подлинным гимном достижений «новой научной истории» стала книга, подготовленная влиятельными американскими историками к XV Международному конгрессу исторических наук (1980) «Прошлое перед нами», которая рассматривалась ими как своеобразный отчёт перед их зарубежными коллегами. Книга открывается выдержками из президентского послания к Американской исторической ассоциации (1894) Г. Адамса, который, констатируя возрастающий массовый скептицизм специалистов в отношении возможности превращения истории в науку, заключал: «Но историки не могут отказаться от стремления к этому» ².

Собственно, вся книга является убедительным свидетельством того, что такое стремление не осталось втуне. В ней приводятся многочисленные впечатляющие факты бурного роста интереса к истории, такие, например, как существование в США в 1976 г. примерно 4500 исторических обществ, некоторые из которых выпускают популярные периодические издания, имеющие широкое хождение, как среди любителей, так и профессионалов и т.п.

23

Специальное внимание обращается на повышение роли профессиональных историков в воспитании научного понимания истории, появление и развитие исторических субдисциплин, наиболее рельефно выражающих природу «новой исторической науки».

Особый интерес представляет для нас уже цитировавшаяся пространная вводная статья профессора американской истории и культуры Корнуольского университета М. Кеммена, включившая перемены, происходившие в 1970-е гг. в американской историографии в общее русло «новой научной истории» или, по терминологии автора, «новой социальной истории», сопряжённой с интенсивным заимствованием методов и теорий социальных наук.

В этой связи он, конечно, отмечает «модное влияние школы Анналов». Но не только. Относительно большое внимание в статье уделяется влиянию марксистской методологии истории, в частности, обращению под этим влиянием к гуманистическим ценностям в сфере социально-экономических исследований. Правда, признаётся, что, несмотря на успехи, сделанные марксистскими учёными в США, они всё ещё охватывают относительно небольшой, хотя и очень громкий (vocal) сегмент профессии ³.

М. Кеммен не идеализирует современное ему состояние американской исторической науки. Отмечая открывшиеся перед нею «великие возможности», совершённые в 1970-е гг. прорывы, связанные с её интернационализацией в русле «новой социальной истории», бурное развитие междисциплинарных и сравнительных исследований, он признаёт, что история в то же время встречается с «трудными вызовами». В их числе он указывает на растворение истории в социальных исследованиях, злоупотребление ею анализом политической жизни и личности государственных деятелей, уход части историков в поисках лучших условий жизни на службу в правительственные органы, корпорации и т.п.

Однако в своём общем выводе М. Кеммен категоричен: «Здоровье Клио в настоящее время является крепким». Его признаки он усматривает в росте многочисленных субдисциплин от этноистории до истории окружающей среды, в усиливающемся стремлении историков к кооперации своих усилий, наконец, в фундаментальных сдвигах в позиции многих историков-практиков, переходящих от описания структур власти (административных, экономических, церковных, социальных или интеллектуальных) к стремлению с помощью новых способов исторического исследования описать человеческие ответы на вызовы этих структур.

24

Эта новая наука соответствует новому обществу, складывающемуся в последней трети XX в., которое М. Кеммен характеризует как плюралистическое и более эгалитарное. Завершая свою статью, он выражает уверенность, что история займёт достойное место «в сжимающемся мире, который быстро обнаруживает теперь, как взаимозависимы его прошлое, настоящее и перспективы будущего» ¹.

Столь же оптимистично расценивают настоящее и будущее исторической науки и авторы других помещённых в этой книге статей. Обстоятельно освещая успехи, достигнутые на основе междисциплинарных исследований в разных сферах исторического знания, но и не обходя возникающие при этом проблемы, они не сомневаются в перспективах «новой социальной истории», открывающей возможность широкого видения прошлого, органически связанного с настоящим и будущим, и тем самым осуществляющей важную социальную функцию.

Известный диссонанс в этот общий настрой вносит статья профессора Колумбийского университета Х.У. Херцберга «Преподавание истории», пронизанная убеждением в его глубоком кризисе. Она может быть обозначена как пограничная по своей идейно-методологической направленности между первым и вторым этапом историографической революции, чем и привлекает наше внимание.

Как и другие авторы этой книги, Х.У. Херцберг исходит из триумфа «новой социальной истории» и её высокого социального признания. Подобно им он констатирует рост широкого интереса к истории в американском обществе, выразивший «глубокое стремление к историческим корням в наше неопределённое время, поиски индивидуального и коллективного смысла, в чём люди могли бы найти поддержку, реакцию против распадения общества - и распадения прошлого». Однако в отличие от них он задаётся вопросом, «почему в то время, когда в стране рос «аппетит к истории», он падал в школах и колледжах» ¹.

Речь, по убеждению американского учёного, идёт об общем кризисе преподавания истории, захватившем не только школы и колледжи, но и университеты. Это – многомерный кризис.

25

Х.У. Херцберг приводит впечатляющие, по его терминологии, «зловещие», данные, свидетельствующие о прогрессирующем падении на протяжении 1970-х гг. интереса студентов к истории при выборе ими профилирующих дисциплин. При этом из общего числа получивших степень бакалавра неуклонно сокращается выбор истории в процентах к социальным наукам.

Но это лишь одна, внешняя сторона кризиса преподавания истории. Главное внимание Х.У. Херцберг уделяет его глубинным причинам, которые он усматривает в растворении истории в социальных науках. С тревогой замечает он, что изучение человеческой жизни в терминах социальных структур и социальных перемен ведёт к утрате связного преподавания истории, порождает неисторизм, фрагментаризацию, презентизм и т.п. явления, вытекающие, как полагает автор, из глубинных течений в самой американской жизни.

Поэтому, убеждён он, как будет обстоять дело с преподаванием истории в дальнейшем, зависит как от обстоятельств, находящихся далеко за рамками профессии, так и от выбора, сделанного самими историками. Иначе говоря, зависит от многих, не поддающихся точному предвидению разнопорядковых факторов. Отсюда, признавая наличие ряда обнадёживающих тенденций, Х.У. Херцберг очень осторожен в своём заключительном выводе. «Преподавание истории, - пишет он, - нуждается в теориях, историческом анализе и унифицированных идеях, достаточно сильных, чтобы возродить чувство цели, достаточно широких, чтобы охватить всех, кто преподаёт и изучает историю, достаточно пригодных, чтобы реформировать учебный процесс, достаточно убедительных, чтобы убедить специалистов и публику в полезности изучения истории в школах и колледжах. Это требует глубоких изменений в структуре и направлении профессии. Займутся ли американские историки изучением и практикой преподавания истории - вопрос, на который сейчас нет ответа» .

Взгляды Х.У. Херцберга отражали определённую реакцию на сциентизацию истории, явственно обнаруживающуюся в США уже в 1970-е гг. Достаточно сказать, что в их аргументации он среди других свидетельств ссылался на подготовленный в 1975 г. Комитетом Американской исторической ассоциации доклад, рассматривавший статус истории в школах и колледжах и заключавший, что «история находится в состоянии кризиса» ¹.

26

Эта реакция, разумеется, не была исключительно американским явлением. Несколько позднее на самом высоком уровне она характерным образом проявилась во Франции - стране торжествующей «научной истории», где сциентизация обернулась отказом от систематического изучения событийной истории со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями. Как вынужден был признать один из ведущих «анналистов» М. Ферро, внедрение новых методик преподавания привело к тому, что иногда «дети больше не знают никакой истории». Когда же оказалось, что только треть французских школьников знает дату своей великой революции, это сделалось предметом специального обсуждения на заседании кабинета министров. «Недостаточность преподавания истории, - подчёркивал тогдашний президент Франции Ф. Миттеран, - стала национальной опасностью» ².

Обнаружившийся уже на первом этапе историографической революции кризис школьного преподавания истории может рассматриваться своего рода индикатором тех процессов в науке и обществе, которые в недалёком будущем привели к смене сё ведущей доминанты. Ведь оно особенно рельефно демонстрирует как сильные, так и слабые стороны общего состояния исторической науки. В данном случае именно в школьном преподавании истории раньше и ярче всего обнаружилась опасность растворения истории в социальных науках и вытекающей отсюда её фрагментаризации. Именно здесь сильнее всего проявились «болевые точки», обозначившие негативные последствия крайностей сциентизации для исторического познания.

Остановимся на них подробнее, так как они отразили, пользуясь выражением Ф. Броделя, те «пределы возможного», которые открывала сциентизация истории. Значительно расширив «территорию историка» за счёт целого спектра новых субдисциплин, базирующихся на использовании исследовательских стратегий и методик, заимствованных из социальных и даже естественных наук или клинической медицины (психоистория), она вместе с тем породила новые проблемы, оказавшиеся неразрешимыми на этом этапе историографической революции, что привело к дальнейшему углублению методологического кризиса исторической науки.

27

Отметим некоторые из них, вызвавшие особенно бурную реакцию не только многих специалистов, но и широкой общественности.

Начнём с того, что быстрый рост разнокачественных в методологическом плане субдисцинлин создал реальную угрозу целостности исторической науки, которая, по образному выражению одного критика «новой научной истории», стала превращаться в дом с наглухо закрытыми дверьми, но зато широко распахнутыми окнами. Обитатели таких комнат почти не общаются со своими соседями по дому, оживлённо перекликаясь в то же время с жильцами других домов.

Действительно, возникшие в ходе сциентизации истории субдисциплины оказались теснее связанными со своими «материнскими» науками, чем друг с другом. По существу единственной связующей их нитью являлась претензия на научное познание прошлого, хотя сами его методы, применяемые в разных дисциплинах, не только существенно различались между собою, но и порой явно конкурировали друг с другом. Мы в этом убедимся, сопоставляя исследовательские стратегии, принятые в психоистории, с одной стороны, и клиометрии - с другой.

Тем самым нельзя рассматривать «новую научную историю» как целостную дисциплину, различные ветви которой объединены единой методологией исторического познания. Но это означает распад единого исследовательского пространства истории, расщепление её предмета по разным «ведомствам» и, как неизбежное следствие, её фрагментаризацию, утрату системообразующих признаков, даже единого, общепризнанного дисциплинарного языка. «В настоящее время, - признавал в своём президентском адресе, обращенном к Американской исторической ассоциации Г. Крейг, - очень немногие историки могут обращаться к кому-либо на ином языке, кроме жаргона своей узкой специализации» ¹.

Заметим, что именно в США проблема кризиса в истории как следствия её сциентизации была сформулирована особенно остро. Он был охарактеризован как «тяжёлый кризис, самый тяжёлый, может быть, со времени появления истории как организованной профессии около столетия назад» ².

28

Причём эта формулировка принадлежит тому же автору, который усматривал в сциентизации истории самую грандиозную из когда-либо переживавшихся нашей дисциплиной историографическую революцию. Это побуждает пристальнее вглядеться в данные американскими учёными оценки порождённой пришествием «новой научной истории» историографической ситуации, хорошо объясняющие в заострённой форме проблемы, с какими столкнулась историографическая революция на своём первом этапе.

Такая самая ранняя развёрнутая оценка принадлежит одному из крупнейших представителей «новой научной истории» Л. Стоуну и поэтому в известном смысле может быть определена как опыт своего рода самокритики. Я имею в виду его нашумевшую статью «Возрождение нарратива» (1979), обосновывавшую опасность для самоидентификации истории её методологическую зависимость от социальных наук, к тому же в лице, прежде всего, марксизма и структурализма, переживавших глубокий кризис. «Модели исторического детерминизма потерпели крах», - утверждал Л. Стоун, призывая «исторических крыс» бежать с «тонущего корабля социальных наук». Не означая отрицание «новой научной истории», этот призыв ратовал за существенную модификацию её теоретико-методологических основ, да и самого облика. Ключевым в этой модификации являлось понятие «нарратив» (повествовательная, событийная история), с возрождением которого связывалось будущее дисциплины, очищенной от крайностей сциентистской методологии с её детерминистскими моделями исторического объяснения ¹.

В своей статье Л. Стоун точно подметил явление, отражающее стремление историков к поиску своей дисциплинарной идентичности, которое, конечно, не ограничивалось Соединёнными Штатами. Несколько позднее аналогичное стремление явственно обнаружилось в методологических дискуссиях, проводившихся в других странах, например в ФРГ, с акцентом на освобождение истории от методологии переживавших кризис социальных наук.

29

Так, известный немецкий методолог И. Рюзен отмечал, что курс на сближение истории с социальными науками поставил под вопрос её самостоятельность, так как оказался неопределённо-расплывчатым сам конституирующий признак, отличающий сциентизированную историографию от других общественных наук. Вот почему, подчёркивал учёный, «в целях самосохранения исторической науки как дисциплины стало необходимым найти критерий, с помощью которого можно будет чётко определить её своеобразие и её задачи в контексте других наук». Таким критерием и оказалась «нарративная структура исторических суждений» ². Ещё более категоричным был маститый немецкий историк К.-Д. Эрдман. Констатируя разочарование в возможности сциентизированной истории дать ответы на важнейшие вопросы, он подчёркивал: «Общественные науки в самом широком смысле провалились» ³.

В отличие от этих авторов, усматривавших выход из кризиса на путях возрождения нарратива, целым рядом видных представителей американской исторической мысли он трактовался в терминах полной безысходности как неотвратимая угроза самому существованию исторической профессии. В наиболее концентрированном виде такую безысходность выразил П. Новик. «Как широкое сообщество учёных, объединённых общими целями, общими стандартами и общими намерениями, - писал он, подводя итоги векового развития американской историографии, — дисциплина истории перестала существовать... Состояние профессии стало подобным тому, что описывает последний стих Книги судей: «В эти дни не было царя в Израиле, каждый делал то, что сам считал правильным» ¹.

Этот вывод, звучащий эпитафией исторической науке, конечно, не является бесспорным. Недаром он подвергся критике в самой американской историографии. О том, что мировое сообщество историков продолжает существовать, свидетельствует активная деятельность его наднациональных органов, прежде всего Международного комитета исторических наук, регулярное проведение международных конгрессов, конференций, симпозиумов, семинаров, школ историков, вырабатывающих некоторые общие стандарты профессии.

30

Наконец, имеются несомненные параллели в развитии национальных историографии, переживающих в условиях взаимовлияния сходные моменты в своей трансформации.

Другое дело, что заданный «новой научной историей» вектор этой трансформации неуклонно вёл к прогрессирующему разрушению единства профессии, утраты её целостности. В этом смысле «эпитафия» П. Новика может рассматриваться одновременно и как симптом глубокого методологического кризиса исторической науки, и как предостережение относительно её будущего. В такой её трактовке американский учёный в заострённой форме выразил действительные опасности, какие несла с собою сциентизация истории.

В их числе самым болезненным было падение социальной значимости истории, как следствие утраты к ней былого доверия общества. Не случайно, «Размышления об истории и историках» Т.С. Хеймроу начинаются с констатации того, что поставлено под вопрос самое её существование как социально значимой дисциплины.

Присмотримся к его аргументации, тем более поучительной для нас, что российская историография сегодня встречается по существу с теми же самыми проблемами. Это и безработица среди дипломированных историков, и невостребованность выпускников аспирантуры, и вытеснение истории из учебных планов средних учебных заведений, и меньшая по сравнению с другими дисциплинами сё приспосабливаемость к «неумолимым силам рынка», и многое другое, свидетельствующее о кризисе дисциплины, самый серьёзный аспект которого Т.С. Хеймроу характеризует как «падение значения, придаваемого обществом занятиям историей» ².

Виной тому, полагает американский учёный, сами историки. Поясняя эту мысль, он показывает утверждение в общественном сознании убеждения в неадекватности исторической методологии для понимания современного мира, ставшего слишком сложным и непохожим на мир прошлого, чтобы быть предметом эффективного исторического анализа. Но тем самым история безвозвратно утратила в глазах общества былой престиж наставницы жизни, способной проложить для человечества безопасный курс, через все бури и рифы настоящего и будущего.

31

Поэтому она вступила в полосу кризиса, отличного от любого другого, переживавшегося ею ранее. «Это был кризис доверия», поставивший под вопрос сам смысл изучения прошлого ¹.

Отсюда проистекает прогрессирующая утрата самими историками былой уверенности в значимости своей дисциплины, её социальной полезности, в чём, по мнению Т.С. Хеймроу, и следует искать истоки «новой научной истории». «Именно это растущее чувство несостоятельности, - пишет он, - помогает объяснить решение многих историков прибегнуть к помощи других дисциплин, особенно социальных наук» ². Решение, добавим, следуя логике автора, которое привело к дальнейшему углублению кризиса.

Этот ход рассуждений требует определённых комментариев. Во-первых, едва ли историки могут взять целиком на себя ответственность за несбывшиеся общественные ожидания. Часть вины за это должны взять на себя само общество и, в особенности, государство. Широко известны многочисленные примеры не выученных политиками уроков, извлечённых из прошлого. Я уже не говорю о весьма нередких случаях прямого вмешательства государственной власти в своекорыстных интересах в изучение и, в особенности, преподавание прошлого, ведущее к его искажению и откровенной фальсификации. И речь здесь идёт отнюдь не только о тоталитарных государствах. Вспомним призыв И. Хейзинги к бдительности исторического сознания, «дабы не были воздвигнуты от имени истории кровожадные идолы, которые поглотят культуру». Ибо, писал он, XX в. сделал историю как никогда прежде «орудием лжи на уровне государственной политики» ³.

Во-вторых, из «Размышлений...» Хеймроу следует, что сциентизация истории не породила, а лишь углубила её кризис. Это положение существенно корректирует взгляды тех критиков «новой научной истории», кто именно с нею связывает кризис нашей дисциплины. Соглашаясь с ним в данном вопросе, выразим, однако, сомнение относительно главной тенденции, пронизывающей его «Размышления...» и заключающейся в противопоставлении поражённой кризисом академической истории свободной от него истории неакадемической.

32

Все симпатии автора на стороне последней, представленной в книге, среди других, такими именами, как видный американский дипломат, посол в Москве в 1940-х гг. Джордж Кеннан и популярный историк Артур Шлезингер-младший.

Не претендуя на строгую научность своих построений, неакадемическая история, утверждает Т.С. Хеймроу, обладает важным преимуществом, заключающимся в её социальной полезности и потому - широкой востребованности. Ибо она удовлетворяет исконной потребности человека, запёчатлённой уже Геродотом и Аристотелем в исторических знаниях. Хотя этот взгляд является «таким же старым, как сама история, никогда он, - подчёркивает учёный, - не казался более убедительным, чем в настоящее время, когда подвергаются нападкам различные утилитарные обоснования изучения прошлого». Потому, поясняет он далее, «отрадно думать, что если общество полагает, будто исторический опыт неприменим к беспрецедентным проблемам сегодняшнего дня, что если даже изучение истории постепенно выпадает из школьных учебных планов, а историческая профессия приходит в упадок так же быстро, как она раньше росла, «писание и чтение истории будет продолжаться, как это было всегда, так как это имеет существенное значение для чувства идентичности цивилизованного общества» ¹.

Иначе говоря, практикуемый неакадемической историей не отягощенный никакими новациями нарративный дискурс имеет, по убеждению Т.С. Хеймроу, великое социальное значение, предоставляя обществу базис для коллективного чувства направления и цели исторической трансформации. Завершая свою книгу двумя приложениями, построенными на основании бесед автора с несколькими выдающимися неакадемическими историками, он с явным сочувствием формулирует их кредо, полное надежд и уверенности. «Оптимизм, обнаруженный неакадемическими историками, - заключает он книгу, - отражает не только чувство личного достоинства, но и их убеждение в том, что то, что они делают, является успешным... Они убеждены, что бы не происходило с историей как академической дисциплиной, они будут продолжать делать своё дело» ².

33

До сих пор мы преимущественно знакомились с взглядами оппонентов «новой научной истории». Но не менее красноречивые признания принадлежат некоторым её активным носителям, с тревогой отмечавшим невостребованность обществом её достижений как следствие отчуждения от истории общественного сознания. Сошлюсь на впечатления видного представителя «новой социальной истории» Г. Гутмана от дискуссии на американском съезде писателей (1981 г.) о природе исторического сознания, которые он характеризовал словами: «охваченный гневом и, может быть, отчаянием». Отмечая крупнейшие достижения в изучении американской истории в 1960-1970-е гг., он с горечью констатировал, что дискуссия обнаружила, что «два десятилетия важных исторических открытий и пересмотров прошли мимо большинства людей в этой аудитории. Это было так, будто американская история, написанная в 1960-1970-е гг., писалась на иностранном языке и исследовала национальный опыт Албании, Новой Зеландии и Замбии» ¹.

Итак, с разных сторон в 80-е гг. прошлого столетия приходило осознание исчерпанности эвристического потенциала «новой научной истории», базировавшегося на методологии социальных наук, что особенно рельефно обнаружилось в падении социального статуса истории. Положение усугублялось настойчивым стремлением её апологетов сохранить в неприкосновенности её фундаментальный принцип, основывавшийся на противопоставлении изучения структур, прежде всего, социальных и экономических, событийной истории.

Примечателен в этом отношении программный доклад профессора Дюссельдорфского университета (ФРГ) В. Моммзена на XVI Международном конгрессе исторических наук (1985). Говоря о предстоящем обсуждении в Комиссии по истории исторической науки темы «Нарративная и структурная история: прошлое, настоящее, перспективы», он указывал, что «её лейтмотивом станет проблема: нарратив (против) структурного изображения истории на протяжении всей истории исторической науки, начиная с античности» ².

34

Причём позиция самого В. Моммзена, автора известных трудов по истории и теории империализма, основанных на использовании системно-аналитических методов, была однозначно структуралистской.

В 1980-е гг. такая позиция, а вместе с нею вся сциентистски ориентированная историография являлись уже анахронизмом, находившимся в глубоком внутреннем противоречии с процессами, происходившими как в науке, так и в самом обществе, где на смену былой эйфории в отношении всемогущества науки пришли осознание экологической угрозы вследствие её неконтролируемого развития.

Параллельно этому в исторической науке развёртывается процесс переключения исследовательского интереса со структур на человека, их творца. Сама человеческая личность стала рассматриваться, говоря словами Ю.М. Лотмана, как «сложная психологическая и интеллектуальная структура, возникающая на пересечении эпохальных, классовых, групповых и индивидуально-уникальных моделей сознания и поведения», вследствие чего «любые исторические и социальные процессы реализуют себя через этот механизм, а не помимо него» ¹.

По существу здесь была дана развёрнутая формулировка «антропологического поворота», положившего начало нового, второго этапа историографической революции. Поведение человека в различных исторических ситуациях и его мотивация, мир внутренних переживаний отдельной личности, её мировосприятие, жизненные установки, сознательные и бессознательные, — таков в самых общих чертах круг преобладающих исследовательских интересов на этом этапе, составляющих его доминанту.

Соответственно этому радикально изменилась проблематика исторических трудов, их общая направленность, сам их жанр. Место глобальных макроисторических построений занимает микроистория, изучение единичного события, индивидуальной ситуации, даже казуса. Это не было возвращением к неокантианскому идиографизму: в каждом единичном случае отражалось общее, что и привлекало к нему внимание исследователя. Благодаря этому анализ сугубо частного, казалось бы, даже анекдотичного, события мог дать существенное приращение знаний об общем.

35

Классическим примером тому служит получившее широкую известность эссе американского историка Р. Дарнтона «Великая казнь кошки» (1984). В нём повествуется, как два парижских подмастерья, недовольные условиями своей жизни, повесили перед окном хозяйки её любимую кошку. К этой истории, рассказанной одним из её участников спустя 30 лет после события, произошедшего в конце 30-х гг. XVII в., мы ещё вернёмся в другой связи. Сейчас же я хочу подчеркнуть значение предпринятого американским автором микроанализа для понимания предыстории такого масштабного макрособытия, каким была Великая французская революция ².

Обращение к микроанализу акцентировало интерес к субъективному началу в истории, а с ним вместе и к переосмыслению проблемы соотношения объективного и субъективного в историческом процессе и историческом познании в пользу последнего. Закономерным следствием этого стала хлынувшая в историческую науку новая волна релятивизма.

О его первой волне, связанной с именами К. Беккера и Ч. Бирда, говорилось в первом выпуске нашего учебного пособия, где подчёркивалось значение пришествия релятивизма в историю для её дисциплинарного самоопределения, освобождения от былой «эпистемологической невинности», порождающей чувство всезнайства. К этому релятивистскому опыту в своей критике сциентизма обращался Т.С. Хеймроу, подчёркивавший со ссылкой на К. Беккера изменение под его влиянием самого понимания фундаментальной ценности исторического познания. «Ибо теперь, - подчёркивал он, - не имело значения, была ли история искусством или наукой, был ли её предметом закон или случай, могла ли она прогнозировать или просто высказывать догадки. Значение имело то, что она удовлетворяет глубокую эмоциональную, психологическую и социальную потребность, независимо от её фактической точности» ¹.

36

Но если для Т.С. Хеймроу, как, впрочем, и для всего релятивизма первой волны, история всё же оставалась наукой, хотя и неспособной давать общезначимое знание о прошлом, то «лингвистический поворот», знаменовавший наступление второго этапа историографической революции, связанного с пришествием в историческую науку постмодернизма, вообще категорически отвергал всякую научность исторической профессии. Его предтечей стала породившая всплеск эпистемологических дискуссий книга X. Уайта «Метаистория» (1973), обосновавшая, по словам ее автора, неизбежно поэтическую природу исторического сочинения ².

В своих крайних выражениях постмодернизм означал агрессивное отрицание объективных оснований исторического познания, как и самой не зависящей от исследователя прошлого исторической действительности. Ведь, по убеждению одного из его основоположников Ж. Дерриды, существует только «бессознательное настоящее». «В альтерации "бессознательного", - пояснял он, - мы вынуждены иметь дело не с горизонтами модифицированного-прошлого или будущего-настоящего, но с таким "прошлым", которое никогда не существовало и никогда уже не станет настоящим, равно как и с "будущим", которое никогда не будет реализовано и репродуцировано в форме настоящего» ³.

С постмодернистскими идеями стало связываться радикальное обновление теоретико-методологических основ исторической профессии, подчас настолько радикальное, что создавалось впечатление, будто речь идёт о какой-то другой дисциплине, лишь по традиции называвшейся историей. Вот ход рассуждений американского постмодерниста Д. Харлана. Автор констатировал, что «постмодернистский литературный критицизм стал таким мощным и влиятельным среди широких кругов дисциплины и поднял так много тревожащих вопросов о концептуальных основах самой истории, что историки больше не могут его игнорировать». Ибо он указывает на магистральный путь развития интеллектуальной истории и всего историописания. Впрочем, в трактовке американского учёного это уже другая дисциплина, которая «не имеет и, вероятно, не должна иметь формализованной, общепринятой системы исследовательских процедур» и которая обращена не столько в прошлое, сколько в настоящее.

37

Перефразируя Ф. Бэкона, он восклицал: «Мы должны поднять историю на дыбу: мы должны заставить её отвечать на наши вопросы, вызванные нашими нуждами, сформулированные в наших терминах» ¹.

Заметим, однако, что постмодернистский этап историографической революции, взятый в его чистом виде, был самым коротким в её бурном течении. Ибо постулировавшееся «новым литературным критицизмом», иначе говоря, «лингвистическим поворотом», отрицание существования не зависимой от исследователя прошлой реальности делало бессмысленными любые претензии истории на научность. Исторический дискурс отождествлялся по своей природе с дискурсом художественным, вследствие чего стиралась всякая грань между исторической истиной и художественным вымыслом. Происходило запечатленное в названии одной из книг «убийство истории» ².

Особенно острого накала неприятие постмодернизма достигло в 1990-е гг. в американской историографии. Как подчёркивал один из самых бескомпромиссных его критиков, полагавших, что «постмодернизм - это не место для обитания человеческого разума», П. Загорин, «в противоположность ученым, работающим в сфере литературных исследований, американская историческая профессия обнаружила гораздо большую сопротивляемость постмодернистским доктринам, влияние которых на мышление и практику историков не только увядает, но всё более обречено на исчезновение» ³. Ибо, убеждён П. Загорин, и это убеждение пронизывает все его рассуждения, философия постмодерна не только лишает историю её научного статуса, но и делает проблематичной её социальную функцию.

Отношение к постмодернизму позволяет сформулировать ещё одну черту историографической революции, которой не всегда отдаётся должное внимание: какой бы стремительной и радикальной ни была смена исследовательских приоритетов, она не является абсолютной, включая не только разрыв с прошлым науки, но и определённую преемственность с ним. На это обстоятельство применительно к постмодернистскому вызову указывали В.М. Мучник и И.Ю. Николаева ⁴.

38

В свою очередь, критика постмодернизма не означала отрицания его позитивного влияния на историческую мысль. Это подчёркивал Л. Стоун. Отвергая крайности постмодернизма (отрицание существования объективной исторической реальности, неразличимость истории и литературы, факта и вымысла и т.п.), он вместе с тем признавал благотворное в целом воздействие «лингвистического поворота» на историческую науку ¹.

Соглашаясь с такой оценкой, попытаемся её конкретизировать. Такое воздействие включает отказ от любых жёстких априорных схем с претензией на обладание непогрешимой истиной и связанного с этим строгого линейного детерминизма в объяснении исторического процесса и составляющих его отдельных явлений. Следствием стали раскованность мысли и воображения, обращение к разным исследовательским стратегиям, выработанным наукой, принципиальное многоязычие постмодернистской культуры и, в частности, исторической методологии, развитие диалогических форм исторического познания, его эстетизация, обоснование понятия исторического дискурса как особого типа изображения прошлого, распространение микроисторических исследований и многое другое, составляющее в своей совокупности тот питательный бульон, из которого может вырасти новая парадигма истории, отвечающая современным научным и социальным реалиям, но никак не являющаяся по своей природе постмодернистской, а, напротив, отвергающая его основную интенцию.

Не будем поэтому поддаваться искушению лобового противопоставления двух этапов историографической революции. При том, что каждый имел собственную доминанту, между ними не существовало непроходимой пропасти. Каким бы глубоким ни был концептуальный разрыв, он включал в себя элемент преемственности, воплощавший поступательность развития исторической мысли даже в период революционной ломки её фундаментальных понятий.

Так, акцентирование на втором этапе субъективности исторического познания никак не снимало вопрос о значении объективного начала. Скорее, оно вело к лучшему его пониманию. Один из возможных вариантов такого понимания предложил М.А. Барг. Признавая, что предметом изучения исторической науки является человеческая субъективность, он указывал на субъективно-объективную природу этой категории.

39

Человеческая субъективность, писал учёный, «это объективно обусловленный внутренний мир человека - мир его представлений, ценностей, эмоций и основанных на них поведенческих реакций на объективные условия его жизнедеятельности; это индивидуальные задатки превращения всех форм материального и духовного производства в акт творчества». Отсюда вытекает «диалектика связи объективно-исторической необходимости с миром человеческой субъективности», раскрывающаяся в «вероятностном характере большинства тех законов истории, которые способна ухватить историческая наука» ².

Этот ход рассуждений выдающегося советского методолога примечателен и в другом отношении. В нём можно усмотреть одно из ранних выражений тенденции, которая возобладает к концу 1990-х гг., положив начало новому этапу историографической революции. Этот, третий, синтезирующий, этап может быть охарактеризован как субъективистско-объективистский, интегрирующий достижения двух предыдущих и, вместе с тем, отвергающий присущие им крайности как объективистского, так и субъективистского толка. Фокусируя историческую профессию на изучении мира человеческой субъективности, он не только не исключает, но и прямо предполагает обращение к широкому социальному контексту, в который погружен человек. Личность так же творит социальные, политические и иные структуры, как и они её. Собственно, в этом исследовательском поле, очерченном диалектикой объективного и субъективного в историческом процессе и историческом познании, очевидно, и следует искать возможности формирования новой парадигмы истории, парадигмы XXI века.

Таковы в самом схематическом виде основные этапы историографической революции. Ниже эта схема будет детализирована и, соответственно, усложнена на конкретном материале исследований, совершавшихся в русле «новой научной истории». Ибо при всех драматических поворотах в развитии исторической мысли последней трети минувшего века именно она, даже в пору постмодернистской критики её оснований, оставалась и продолжает оставаться доминантой всего историографического процесса.

40

Сам этот процесс в последние десятилетия, составляющие хронологические рамки настоящего выпуска, значительно усложняется. Школа «Анналов» утрачивает былое положение бесспорного интеллектуального лидера исторического сообщества. В различных национальных историографиях появляются свои исследовательские приоритеты, возрастает их взаимовлияние, что придаёт мировому историографическому процессу черты известной мозаичности.

Но будем помнить и другое. Это были годы трансформации и самой школы «Анналов», особенно ярко отразившей динамику историографической революции, присущие её основным этапам доминанты. Да и в 1990-е гг. «Анналы» выступают своего рода полигоном для испытания методологических подходов и их проверки историографической практикой. Вот почему представляется целесообразным предварить конкретное рассмотрение хода историографической революции рядом лекций, посвященных деятельности третьего и четвёртого поколения школы «Анналов».