3. Эволюция теоретико-методологических представлений четвёртого поколения «Анналов»

Сформулированные в манифесте четвёртого поколения принципы получили дальнейшее развитие в его последующем творчестве. Оно включало в себя как значительное расширение на базе новых междисциплинарных подходов «территории историка», так и более или менее существенную корректировку общетеоретических представлений, относящуюся прежде всего к пониманию самой природы исторического знания. Начнём с последней, так как здесь особенно ярко отразился дух «Анналов» со свойственным ему неустанным движением мысли, нередко ведущим к «самокритике» собственных исходных посылок.

256

К их числу принадлежит представление о субъективно-релятивистской природе исторического знания. Мы видели, как настойчиво редакторы обновлённых «Анналов» утверждали в своих программных статьях положение о конструировании историком прошлой действительности.

Впрочем, полного единомыслия на этот счёт даже изначально, в пору наибольшего увлечения постмодернизмом, не существовало. Примечательна в этом отношении позиция близкого «Анналам» П. Бурдье. Оставаясь в русле постмодернистской критики объективистского подхода к изображению социальной действительности и настаивая на её конструировании исследователем, он, однако, делал существенную оговорку, отказываясь от противопоставления объективистского и субъективистского подходов. В его концепции эти два подхода взаимосвязаны, они обогащают друг друга. И хотя учёный отдаёт явное предпочтение субъективному началу в социально-историческом познании, воспринимая посылку о конструировании исследователем социального пространства, он указывает, что это конструирование происходит не произвольно, но «под структурным принуждением» ¹.

На протяжении 1990-х гг. понятие конструирования прошлой реальности продолжало фигурировать в творчестве ведущих представителей четвёртого поколения «Анналов». Однако при чтении их трудов невольно создаётся впечатление, что обращение к нему носило скорее ритуальный характер, мало влияя на их концептуальные построения. Сошлюсь на написанную Ж. Ревелем вступительную статью к цитировавшейся антологии «Истории. Французские конструкции прошлого», датированную 1996 г. И в заголовке этой статьи «Микроанализ и конструирование социального», как, впрочем, и в названии самой антологии, и в отдельных её пассажах, посвященных главным образом критике макроисторических концепций, явственно присутствует постмодернистская терминология. Но вот автор приступает к своей главной цели, раскрывая значение микроисторической перспективы в историческом исследовании, и его язык заметно меняется. Речь идёт уже не о конструировании прошлой действительности, а о её реконструкции. Так, определяя своеобразие исследовательской стратегии микроисториков, он пишет, что они «в отличие от антропологов и социологов работают уверенно с тем, что «действительно случилось», и продолжает: «Принимая в расчёт множество индивидуальных судеб, они стремятся реконструировать пространство возможностей в свете знания о ресурсах, доступных каждому индивиду и группе в данной конфигурации» ².

257

Даже обращаясь к традиционной постмодернистской проблематике, Ж. Ревель находит собственный ракурс в её освещении, далёкий от постмодернистского «убийства истории». Так обстоит дело с предлагаемым им переопределением понятия исторического контекста. Требуя освобождения исторического исследования от «тирании контекста», постмодернизм предельно субъективизировал историческое познание. Ибо утверждалось, что историк, будучи независим от контекста, сам наделяет смыслом свой текст, а значит, и конструирует прошлую действительность в соответствии со своими представлениями о ней, детерминированными настоящим. Ж. Ревель тоже критикует традиционную практику использования контекста в историческом исследовании, но делает это под принципиально иным углом зрения. Главное его возражение вызывает доминирование в таком исследовании контекста над текстом. В противоположность этому он акцентирует значение последнего, что, однако, вовсе не подразумевает разрушение первого. Напротив, Ж. Ревель указывает на роль текста в реконструкции контекста, в чём и усматривается переопределение новыми «Анналами», артикулировавшими значение микроистории, понятия контекста. «Микроисторики, - пишет он, - предлагают, что для того, чтобы реконструировать сложные контексты, необходимо идентифицировать индивидуальный опыт» ¹.

Итак, история не конструирует, а реконструирует прошлое. Знаковой в развитии этого представления стала опубликованная в 2000 г. в «Анналах» большая статья П. Рикёра «Историописание и репрезентация прошлого», пронизанная убеждением в способности истории адекватно воспроизводить прошлую действительность. Указывая, что «читатель исторического текста ждёт от автора не вымысла, а «правдивого рассказа», П. Рикёр усматривает свою задачу «в том, чтобы определить, способно ли историописание удовлетворить эти невысказанные ожидания, соблюсти этот негласный договор, и если способно, то как и до какой степени» ².

258

Опуская предложенные автором статьи пути решения этой задачи, в частности его поучительные суждения относительно связи истории и памяти, подчеркну его главный вывод. Возвращаясь к вопросу, способны ли историки удовлетворять негласные ожидания читателя и соблюсти договор с ним, на котором основывается историописание, автор даёт на него безоговорочно утвердительный ответ: «Ожидания оправдываются, договор исполняется» ³.

Разумеется, это не означает возвращение к позитивистскому принципу воспроизведения прошлого, «как это было». П. Рикёр задаётся вопросом, до какой степени исполняется договор, указывая, что степень определения достоверности исторических реконструкций «зависит одновременно от интерпретации и от интенции - стремления к правдивости» ⁴. Поясняя свою мысль, он пишет о необходимости эпистемологического анализа исторической интерпретации: прояснения концептов и аргументов, обозначения спорных положений, анализа причин, по которым мы задаём определённому документу тот, а не иной вопрос, выбираем тот, а не иной способ объяснения и т.п. На всех этих этапах историографического исследования, подчёркивает учёный, степень стремления историка к истине зависит от интерпретации. И, добавляет он, от воли и верности, отличающей человеческую память.

Заметим, какое большое значение П. Рикёр придаёт в историческом познании субъективному началу, воплощающемуся в личности историка, а в последнем счёте, в его гражданской позиции. Ибо, настаивает учёный, в каждом читателе «живёт гражданин, и именно он требует от историка, чтобы его дискурс был правдивым, способным расширить, подвергнуть критике, быть может, даже опровергнуть его собственную память». А если он не может быть таковым, читатель ждёт от историка «хотя бы соответствующей интенции, стремления к правдивости» ¹. К «читателю-гражданину», который только один способен разрешить спор, «что важнее - воля к верности, отличающая память, или договор о правдивости, связывающий историка с его читателями», апеллирует П. Рикёр в самом конце своей статьи ².

Но воздадим должное выраженной гражданской позиции самого автора. Она пронизывает весь концептуальный строй статьи, определяет саму её интенцию, выражающуюся как «ответ тем, кто не видит различия между художественным вымыслом и историей».

259

Так в статью вступает тема «лингвистического поворота». Отношение П. Рикёра к постмодернизму не является однозначным. Он использует его язык, высоко оценивает достижения семиотики, демонстрируя её возможности в историческом познании, называет «поистине образцовыми» исследования X. Уайтом исторического воображения. Но последуем за ходом его рассуждений. Он пишет, что деятельность X. Уайта «проходила в рамках более широкого движения, названного постмодернизмом, - движения, которое отвергает рационализм, унаследованный от эпохи Просвещения, и которое было решено считать мерилом современности», более того, выражением «самоощущения целой эпохи» ³.

Вот с этим П. Рикёр категорически не согласен. Выражая свою гражданскую позицию в общей оценке постмодернизма, он примечательным образом обращается к известному «спору историков» в ФРГ ⁴ , получившему широкий общественный резонанс не только в самой стране, но и за её пределами, в особенности в той его части, которая была посвящена так называемому окончательному решению нацистами «еврейского вопроса». По убеждению автора, этот спор для постмодернизма стал своеобразным «моментом истины», дискредитировавшим его в общественном мнении. «От бесконечного и беспредметного спора о постмодернизме, - пишет учёный, -историки перешли к вопросу опасному, но совершенно конкретному: как писать о Холокосте, о Шоа (эквивалент термина Холокост на иврите. - Б. М.), этом главном событии середины XX в.?» ¹

Здесь-то и обнаруживает свою несостоятельность постмодернистская методология, берущая под подозрение любой исторический нарратив и рассматривающая прошлую реальность, в данном случае массовое уничтожение немецкого еврейства, как «референциальную иллюзию». И, таким образом, опасно сближающаяся с позицией тех, кто называет Холокост «официальной ложью». П. Рикёр сочувственно ссылается на английского автора С. Фридлендера, писавшего в книге «В поисках границ репрезентации»:

260

«Истребление европейских евреев как крайний случай преступления против человечества не может не заставить проповедников исторического релятивизма отказаться от тех взглядов, которые они прежде утверждали на уровне абстракций» ².

Не содержится ли в этих словах общий приговор постмодернистской методологии, которая при всей изощрённости анализа языка историка, а, может быть, как раз благодаря ей, таит в себе угрозу утраты историей своего важнейшего качества - социальной ответственности? Поэтому, подчёркивает П. Рикёр, имея в виду рассуждения X. Уайта о нарративной культуре, «какими бы обоснованными ни были эти рассуждения, которые, кстати, находят отзвук в попытках обновить формы выражения, родившиеся вследствие этого слома традиционных опосредовании, они оставляют без ответа главный вопрос, касающийся адекватности этих форм выражения такому предмету, как Шоа» ³. Понятно, что мы имеем здесь дело с крайним случаем. Но само обращение к нему свидетельствует об отношении П. Рикёра к постмодернизму, демонстрируя масштаб проделанной четвёртым поколением «Анналов» эволюции в данном вопросе. Ещё раз подчеркнём выраженную социальную составляющую этой эволюции, возрождающую традицию основоположников «Анналов».

В плане этой эволюции особенно симптоматична трансформация взглядов одного из мэтров современной французской историографии Р. Шартье, автора опубликованной в 1989 г. в «Анналах» статьи «Мир как представление». Как следовало из самого её названия, здесь излагалась постмодернистская трактовка исторического знания, акцентировавшая его субъективно-релятивистскую природу. Отвергая присущие анналистской традиции макроисторические построения, претендовавшие на реконструкцию прошлой реальности, в особенности предостерегая «от надежды описать социальную тотальность в терминах устрашающей броделевой модели», но также и от «тотализирующей претензии культурной истории, нацеленной на достижение глобальной реконструкции», Р. Шартье оперирует постмодернистской стилистикой («авторы не пишут книги - они пишут тексты, которые другие трансформируют в печатные объекты» и т.п.).

261

Он ссылается на предложенный М. Фуко метод интерпретации «дискурсивных серий», предполагающий необходимость освобождения текста историка от всякого идеологического и документального редукционизма. Всем строем своей статьи, всей её логикой Р. Шартье утверждал постмодернистскую версию исторического прошлого как мира восприятия историка, вносящего в неё свой смысл ¹.

Но как разительно переменились его взгляды всего через несколько лет! В 1998 г. Р. Шартье публикует книгу под многозначительным названием «На краю обрыва. История между уверенностью и беспокойством», проникнутую достаточно оптимистическим видением истории как науки. В прямой полемике с постмодернистским отрицанием научности нашей дисциплины, якобы не способной давать общезначимое знание о прошлой действительности, он пишет: «Историей движет интенция и принцип истины; прошлое, которое она полагает своим объектом, есть реальность внеположная дискурсу, и познание его поддаётся проверке» ².

Четвертое поколение «Анналов» находится в непрестанном поиске. В 1994 г. произошла очередная корректировка подзаголовка журнала. Теперь он именуется «Анналы. История, социальные науки». Новое название журнала отражало определенные сдвиги в его политике, выражавшиеся, в частности, в возрастающем интересе к прагматической социологии, центрирующейся вокруг понятия социального актора, т.е. активно действующего субъекта, будь то семья французских дворян XVI в. или туринский рабочий XIX в. Это был «социологический поворот», о котором стали говорить с конца 1990-х гг. Его своеобразие заключается в акцентации значения короткого, событийного времени, определяемого форматом жизни самого актора, горизонтом его ожиданий, восприятием исторического опыта и т.п. Ибо только на таком микроуровне, как полагают представители прагматической социологии, возможно исследование социального действия ³.

Акцентированное внимание к короткому, событийному времени, к микроисторическому срезу реальности имело своим органическим продолжением еще один теоретико-методологический поворот в анналистской традиции.

262

Речь идет о повороте к политической истории, заставившей, по выражению авторов коллективного труда о послевоенной французской историографии (1995 г.), «с триумфом себя признать» ¹. Это, естественно, не было возвращением к традиционной политической историографии. На смену ей пришли исследования процессов принятия решений, мотивов коллективного поведения и т.д.

Должен быть обязательно отмечен ещё один поворот в историографической практике четвёртого поколения. Наряду с сохранением традиционного для «Анналов» устойчивого интереса к истории западноевропейского Средневековья и Раннего Нового времени произошла переориентация значительной части французских историков на изучение истории Нового и даже Новейшего времени. Знаковым стало создание в Высшей школе исследований в области социальных наук кафедры истории современности, которую возглавил П. Нора. Ещё раньше на базе созданного Л. Февром Комитета истории II Мировой войны возник Институт истории современности. Изданная им программная коллективная книга носила красноречивое название «Писать историю настоящего времени» (1993).

Не менее существенные перемены произошли не только во времени, но и в исследовательском пространстве. По-прежнему в этом пространстве ведущее место занимает западноевропейская, прежде всего французская, проблематика. Но вместе с тем растёт число исследований, посвященных истории других регионов. В особенности обращает на себя внимание возрастающий интерес к странам третьего мира, отразившийся в публикации соответствующих материалов на страницах журнала «Анналы».

В общеметодологическом плане все перечисленные выше новации могут рассматриваться как развёрнутая попытка преодоления кризиса исторической науки. Самое признание кризиса является ещё одним показателем эволюции идейных методологических представлений четвёртого поколения. Ибо редакторы обновлённых «Анналов» в первой своей программной статье, отмечая кризис социальных наук, исключали из их числа историю. Однако спустя всего несколько лет авторы уже цитировавшегося фундаментального труда о послевоенной историографии сформулировали вывод о новом «кризисе истории», связывая его не только с «провалом больших социально-экономических теорий» и разочарованием в познавательных возможностях количественной истории, но также с изменением положения самой школы «Анналов» в познавательном сообществе, гегемония которой «подходит к концу» ².

263

Несколько в ином ключе эту проблему рассматривает один из руководителей обновлённых «Анналов» и авторов их программного манифеста Ж.-И. Гренье. Теперь он приходит к мысли, что «кризис есть некое постоянное состояние исторической дисциплины», так как «сомнения и скепсис, к счастью, постоянны, и хорошо, что историки задаются вопросом относительно парадигм своей науки». Развивая это положение, он так формулирует суть развернувшихся с конца 1980-х гг. во французской историографии дебатов: «Историки высказывали сомнение в каузальной истории, истории детерминистической, предпочитающей макроисторические подходы в противоположность микроисторическим, когда в центре рефлексии оказываются актор и неопределённость его выбора». Наконец, полагает Ж.-И. Гренье, постоянному кризису способствует интернационализация исторических исследований, приводящих к всё «более широкому обмену между различными школами и разными способами осмысления истории» ¹.

Присоединимся к такой трактовке кризиса и попытаемся под этим углом зрения понять теоретико-методологические поиски четвёртого поколения, его место как в движении «Анналов», так и в современной истории исторической мысли в целом. Какой, собственно говоря, является методология нынешних «Анналов»? В каких понятиях может быть обозначена интенция этих поисков, определяющая их облик? Эти вопросы являются тем более правомерными, что в новейшей литературе мы можем отыскать весьма разноречивые ответы на них.

Один из них принадлежит директору Дома наук о человеке М. Эмару. Ключевым в его определении характера развития французской историографии последних десятилетий является понятие «эклектизм».

264

Оговариваясь, что, на его взгляд, это термин не содержит ничего негативного, М. Эмар пишет о дисциплинарном и методологическом эклектизме, буквально, по его словам, взорвавшем само понятие школы «Анналов». «И потому, - продолжает он, - если мы желаем говорить о «школе Анналов», то мы должны рассматривать эклектизм как определяющую её черту» ².

Присмотримся, однако, к аргументации этого утверждения. Она зиждется на том, что журнал уделяет много внимания другим дисциплинам и другим, помимо историко-антропологического, междисциплинарным подходам. Более того, продолжает М. Эмар, начиная с 1970-х гг. «Анналы» вобрали в себя методологию таких исторических школ, как англосаксонская social history, итальянская микроистория и немецкая история повседневности. Не будем с этим спорить, но зададимся вопросом, действительно ли такое расширение проблемного поля «Анналов» и методологического инструментария для его обработки носит эклектический характер. Не точнее ли говорить о стремлении обновлённых «Анналов» к междисциплинарному синтезу в рамках непротиворечивой методологии исторического исследования, контуры которой были обозначены в их программном манифесте? К ней, конечно, можно предъявлять те или иные претензии, что мы и делали, но нельзя отказать в главном. Это была целостная программа междисциплинарного синтеза, постулировавшая «поворот к субъективности» в историческом познании. Именно этот последний определил как выбор привлекаемых для синтеза дисциплин, так и саму его направленность, его «прагматический», экспериментальный характер. Любопытно, что сам М. Эмар обращается к этому понятию, говоря о новейших тенденциях в развитии французской историографии. Замечая, что первый номер «Анналов» за 2001 г. был посвящен глобальной истории, он продолжает: «Нам был предложен некий синтез метода истории, который не прибегает к априорной генерализации, но связывает между собой истории, всегда остающиеся при этом локальными и индивидуальными» ¹.

Так всё-таки, что характеризует интенцию современных «Анналов» - методологический эклектизм или междисциплинарный синтез? Недвусмысленный ответ на этот вопрос даёт авторитетнейший исследователь «Анналов» А.Я. Гуревич. Он указывает на две выдающиеся особенности французской исторической науки, которые не может не констатировать беспристрастный историк. Вторая из них усматривается в франко- или шире - романоцентризме французских историков.

265

Мы же сосредоточимся на первой, главной. Она, по убеждению А.Я. Гуревича, заключается в том, что «начиная с первой четверти минувшего века и до наших дней, существовало и продолжает, слава Богу, существовать практически без перерывов научное направление, именуемое Школой «Анналов». Преемственность в работах медиевистов и ранних модернистов способствовала тому, что в традициях этой школы, ориентированной главным образом на исторический синтез, создаются - я ничего не преувеличиваю - шедевры исторической науки. По меньшей мере, четыре поколения историков одно за другим продолжают эти традиции, поддерживая высочайшие стандарты исторического знания» ².

Признаём некоторую прямолинейность этих оценок, не учитывающих, в частности, своеобразие методологических установок и исследовательской практики четвёртого поколения. Но согласимся с их общим пафосом, утверждающим взаимосвязь двух основных форм исторического опыта «Анналов». Одной из них является преемственность в развитии анналистской мысли как ведущая линия в её трансформации. Она знала свои межпоколенческие разрывы, подчас весьма глубокие, такие, как между третьим и четвёртым поколениями. Но какой бы они ни достигли масштабности, сохранялась и сохраняется некоторая интенция, являющаяся родовым признаком «Анналов», а именно ориентация на исторический (междисциплинарный) синтез. На разных этапах трансформации школы она приобретала разные формы; изменялся набор дисциплин, к данным и к методологии которых обращались «анналисты» в своих поисках. Но неизменной оставалась сама магистральная линия этих поисков, в чьих рамках шло поступательное развитие школы.

Возвращаясь к сё четвёртому поколению, заметим, что эти, продолжающиеся по сей день, поиски должны предостерегать против поспешных общих оценок его места в истории французской и мировой исторической мысли. К тому же не будем забывать заявленный самими авторами программного манифеста новых «Анналов» экспериментальный характер их творчества. Речь, следовательно, может идти лишь о попытке определить некоторые его ведущие тенденции, чем, собственно, мы и занимаемся.

Ценные свидетельства на этот счёт содержатся в цитировавшемся выше тексте Ж.-И. Гренье, представляющем собою опыт осмысления 15-летней истории новых «Анналов».

266

В свете её автор уточняет само понятие «критический (прагматический) поворот». Поясняя его главный смысл, один из инициаторов этого поворота усматривает его центральную идею «в том, что мы сможем понять социальные идентичности или социальные связи внутри общества, если будем исходить не из его внешнего или теоретического анализа (как, например, в марксизме), но из исследования его практик (usage)» ¹. Иначе говоря, речь идёт о стремлении понять, как реально происходят в истории события. Тем самым фокус исследовательской практики перемещается из описания социального к изучению процессов его формирования.

Соответственно этому проясняется двоякий смысл «критического поворота». Он, подчёркивает Ж.-И. Гренье, «критический по отношению к предшествующим способам исследования (в частности, представленным «Анналами») и критический по отношению к тому инструментарию, который до сих пор историки очень часто использовали механически, при этом часто забывая об условиях его применения и о пределах его возможностей (таково, например, понятие «социального класса» или «социального значения» какого-либо явления, выводимое из используемых в количественной истории статистических данных)». Продолжая свои размышления, он вводит понятие «дух критического поворота», усматривая его в стремлении поставить в центр исторического анализа «актора». При этом Ж.-И. Гренье делает принципиальное по своей важности уточнение, что речь идет не о возвращении к индивиду, дабы угодить индивидуалистической идеологии, поглотившей многие современные общества. «Цель «критического поворота» заключается вовсе не в том, чтобы интересоваться сугубо локальными ситуациями, - подчёркивает он, - но в том, чтобы на основании логик «акторов» реконструировать коллективные социальные феномены» ¹.

Остановимся на этом умозаключении подробнее вследствие его важности для уяснения механизма сочетания преемственности и разрывов в трансформации «Анналов». По существу четвёртое поколение продолжает решать ту же генеральную задачу, что и его предшественники, но делает это иными способами.

267

Отсюда проистекает отношение к микроисторическим исследованиям, в акцентировании значения которых в противоположность макроисторическим построениям своих предшественников авторы программного манифеста обновленных «Анналов» усматривали их своеобразие. Теперь же, в свете пятнадцатилетнего опыта, оказалось, что микроисторические исследования являются лишь одним средством реконструирования социального. Самое же, пожалуй, примечательное, что Ж.-И. Гренье прямо дистанцируется от этой дисциплины. «Именно то, - пишет он, - что мы настаиваем на том, чтобы обнаружить это коллективное в конце анализа, - быть может, и отличает нас более всего от представителей микроистории» ².

Так в восприятии Ж.-И. Гренье в истории «Анналов» на передний план выступает преемственность. Он замечает, что они всегда были открыты микроистории, подчёркивает плодотворные результаты, которые она даёт на своём уровне анализа. Но вместе с тем твёрдо отвергает претензии реконструировать на основе микроанализа всю совокупность исторических логик. «Мы, - заявляет учёный, - не разделяем идею исключительного превосходства микроанализа. Мы считаем, что, конечно же, он воспроизводит некую микроисторическую логику, которую необходимо понять, но мы полагаем, что есть также макроисторические логики и что понимание макро-уровня частично не зависит от понимания микро-уровня. Невозможно реконструировать всю целостность общества посредством микроанализа, необходимы в равной степени различные уровни анализа». Вот почему обращение в рамках «Анналов» к микроисторическим исследованиям не означает разрыва с традицией макроистории ³.

В таком же режиме долгого времени, раскрывающем диалектику преемственности и разрывов, Ж.-И. Гренье рассматривает проблему междисциплинарного синтеза, сосредоточиваясь при этом на поисках четвёртого поколения. Перед читателем развёртывается сложная палитра взаимоотношений историков с представителями смежных дисциплин от экономической истории до исторической антропологии.

268

Из современной практики междисциплинарных исследований автор делает примечательный вывод. «Не существует, - пишет он, - некоего общего для всех социальных наук языка, и их простое перекрещивание подчас лишено смысла. Междисциплинарные подходы являются эффективными тогда, когда они точны и в то же время выстраиваются вокруг какой-то главной дисциплины» ¹.

Вспомним, что в одной из программных статей новых «Анналов» как раз в связи с проблемой междисциплинарности утверждалось, что ни одна дисциплина не может притязать на интеллектуальную или институциональную гегемонию в области социальных наук. Теперь это положение существенно корректируется. Причём дальнейший ход размышлений Ж.-И. Гренье об условиях междисциплинарного синтеза в истории не оставляет сомнений в том, что такой главной дисциплиной является для него именно история.

Хорошим примером постоянно развивающейся междисциплинарности Ж.-И. Гренье считает выстраиваемую вокруг истории историческую антропологию. «На сегодняшний день, - пишет он, - историческая антропология являет собой настоящую систему микромеждисциплинарностей (я имею в виду диалог истории и экономики, психологии, социологии ...)». В этом плане он отмечает большое влияние истории на антропологов, как, впрочем, также на экономистов и других представителей социальных наук, сообщающей историческое измерение их дисциплинам. «И сегодня, - пишет автор, - более или менее чётко каждая дисциплина осознаёт, что фактор времени имеет огромное значение». С другой же стороны, он полагает, что историки, в свою очередь, сейчас как никогда стремятся «к усвоению разработанных за пределами их собственной дисциплины концептов», хотя и признаёт, что сегодня мы далеки «от мечтаний о единой науке о человеке, как она виделась Броделю в 50-е годы» ².

«Размышления» Ж.-И. Гренье рельефно выражают не только направленность теоретико-методологических поисков четвёртого поколения, но и достигнутые на этом пути результаты. Вместе с тем на этом пути просматриваются новые проблемы, порожденные стремительным ростом микроисторических исследований. Важнейшую из них остроумно обозначил Ч. Тилли, указавший на головную боль (мигрень) авторов, пытающихся включить микросюжеты, так называемые типичные истории в общеисторический контекст.

269

Такие истории, пишет он, препятствуют объяснению социальной жизни и воздвигают почти не преодолимые барьеры раскрытию связей между микро- и макропроцессами ¹. Единственным способом избавиться от этой мигрени именитый американский социолог считает создание общей теории, объясняющей явления микро- и макромира в их динамическом единстве. Отсутствие такой теории составляет одно из уязвимых мест анналистской традиции, что наиболее прозрачно высвечивает исследовательская практика четвертого поколения.

Не будем, однако, преуменьшать вклад четвертого поколения в развитие современной исторической мысли и уж тем более переживать по поводу того, что гегемония «Анналов» в мировом сообществе историков подходит к концу или вовсе закончилась. Они по-прежнему сохраняют значение экспериментального полигона для обкатки исследовательских стратегий и подходов в широком контексте провозглашенной четвёртым поколением «новой междисциплинарности». В их русле продолжают создаваться, повторим вслед за А. Я. Гуревичем, шедевры исторической науки, носящие выраженный пионерный характер. Одним из них является семитомной труд, созданный большим авторским коллективом под руководством П. Нора и вызвавший целый шквал разноречивых оценок, «Места памяти».