Лекция VI. Поворот к субъективности. Четвёртое поколение «анналов»

Уже отмечалось, что второй этап историографической революции характеризовался радикальной сменой приоритетов в развитии исторической мысли. Место крупномасштабных произведений, преимущественно ориентированных на изучение социально-экономических структур в режиме длительной временной протяжённости, заняли микроисследования духовного мира человека и его повседневной жизни. За этим поворотом скрывались глобальные процессы, протекавшие в общественном сознании, смысл которых может быть обозначен как осознание самоценности человеческой личности, сопряжённое с возраставшим стремлением осмыслить её действительное место в истории. Не перечисляя весь комплекс причин, обусловивших этот поворот в развитии исторической мысли, подчеркну их генетическую связь с кризисом социальных макротеорий, нацеленных на выявление надличностных по своей природе общеисторических закономерностей, подобных марксизму или структурализму. Нараставшая в этой ситуации критика экономического, да и всякого другого детерминизма в духе неокантианского идиографизма, актуализировала поворот к субъективности, придав ему определённую антисциентистскую направленность. Однако эта направленность, ярче всего обнаружившаяся в инициированном постмодернистским вызовом так называемом литературном, или лингвистическом, повороте, далеко не исчерпывала содержание второго этапа историографической революции, обусловленного логикой развития самой исторической науки, требовавшей поиска адекватных способов изучения человека в истории и соответствующего формата такого изучения.

224

Обращение к изучению внутреннего мира человеческой личности в широкой социокультурной перспективе в формате микроисторического исследования происходило почти одновременно в различных национальных историографиях. Особо отметим итальянскую с её открытием микроистории как ведущего жанра историографического исследования. Но наиболее развёрнутое выражение новый этап в развитии исторической мысли получил в творчестве 4-го поколения «Анналов». Освещение в общих чертах его теоретических посылок и исследовательской практики составит основное содержание этой лекции. Представляется, однако, уместным предварить его краткой характеристикой книги X. Уайта «Метаистория», ставшей предвестником поворота к субъективности в области понимания природы исторического познания.

1. Хейден Уайт о поэтике историописания

Профессор истории сознания Калифорнийского университета в Санта-Круз Хейден Уайт (р. 1928) принадлежит к числу знаковых фигур, характеризующих состояние современной историко-теоретической мысли. Он является автором многочисленных трудов, исследующих природу исторического дискурса и языка историка. Самая известная его книга - «Метаистория» (1973). Трудно назвать другую книгу, может быть за исключением трудов Ф. Броделя и Р. Фогеля, которая бы вызвала такой шквал дискуссий, породила такой шлейф противоречивых оценок, как эта ¹. Книга оценивается как шедевр, а её автор - как центральная символическая фигура нового «риторического релятивизма», являющегося одним из ведущих направлений в постмодернистской историографии ².

225

Подобно всякому значительному произведению, «Метаистория» не встретила единодушного признания. Её исходные положения подвергаются подчас весьма острой критике, что, однако, не мешает оценивать эту книгу как одно из самых значительных произведений в области исторической теории, созданных в XX в. По убеждению ведущего немецкого методолога истории Й. Рюзена, книга стала «поворотным пунктом в современной дискуссии об основах исторической науки, поскольку здесь взгляд на нарративную структуру исторического познания был развит в теорию историописания, которая объясняет историческое познание как конкретную, лингвистическую структуру» ³.

Постараюсь пояснить, что здесь имеется в виду. Не претендуя на освещение всего богатства идей, содержащихся в этой и других книгах X. Уайта ⁴, сосредоточусь на характеристике в самом общем виде её главной темы.

226

Она может быть обозначена, по словам автора, как попытка «определить неизбежно поэтическую природу исторического сочинения и выделить префигуративный элемент в историческом изложении (т.е. способ, с чьей помощью историк заранее представляет историческое поле и конституирует его как специфическую область, к чему он применяет отдельные теории для объяснения того, что там происходило. - Б. М), посредством которого неявно санкционируются теоретические понятия последнего» ¹.

Как видим, X. Уайт обращается к вечному, поставленному ещё Аристотелем, вопросу о том, чему принадлежит история: науке или искусству. Не блещет также особой новизной и ответ на него, предлагаемый американским автором, убеждённым в ненаучности истории. В чём же тогда значение его книги, открывшей новое направление в изучении природы исторического познания?

Начнём с того, что ненаучность истории парадоксальным образом обосновывается в книге в русле сциентистской традиции. В предисловии к её русскому изданию автор признаёт, что «Метаистория» принадлежит определенному, «структуралистскому» этапу развития западной гуманитарной науки», и добавляет: «Сегодня я писал бы её иначе» ². Эта принадлежность выражается прежде всего в предпринятом в книге анализе глубинной структуры исторического воображения. С этой целью X. Уайт разрабатывает формальную теорию исторического сочинения, трактуя его как словесную структуру в форме повествовательного прозаического дискурса.

Под этим углом зрения в книге анализируется творчество классиков европейской исторической мысли XIX в., выразившее ведущие историографические стили своей эпохи. Исходным в этом анализе является положение, что при всём различии историографических стилей они предстают элементами одной традиции европейского мышления, основывающейся на поэтическом восприятии истории и, соответственно, предполагающей повествовательную структуру для представления исторических «данных» в виде знаков совокупности событий, предположительно случившихся в прошлом.

227

Но кроме этого, подчёркивает X. Уайт, история и философия истории «включают глубинное структурное содержание, которое по своей природе в общем поэтично, а в частности лингвистично и которое служит в качестве некритически принимаемой парадигмы того, чем должно быть именно «историческое» объяснение. Эта парадигма функционирует как «метаисторический» элемент во всех исторических работах, более исчерпывающих, нежели монография или архивный отчёт» ¹.

Так мы приходим к пониманию названия книги, равно как и её целевой установки, заключающейся в раскрытии лингвистической почвы, на которой базируется сама идея истории, обнаруживающаяся в том или ином историографическом стиле. «В отличие от других исследователей историографии, я не считаю, - поясняет X. Уайт свою позицию, - что «метаисторический» фундамент исторического сочинения состоит из теоретических понятий, явно используемых историком для того, чтобы придать его повествованию вид «объяснения». Я убеждён, что такие понятия заключают в себе явный уровень сочинения, поскольку они обнаруживаются на «поверхности текста» и, как правило, сравнительно легко могут быть идентифицированы» ².

Обратим внимание на многозначительные кавычки, в которые X. Уайт заключает слово «объяснение», выражая тем самым своё убеждение в ненаучном характере использования этого понятия в истории (в отличие от естествознания). В действительности, пишет он далее, может быть только «эффект объяснения», для достижения которого историки используют различные стратегии. В свою очередь, в рамках этих стратегий автор выделяет четыре возможных способа артикуляции, посредством которых осуществляется объяснение в истории или, иными словами, избирается та или иная стратегия интерпретации.

Сами же эти стратегии формируются в недрах языка, используемого историками, т.е. в обыденной речи, так как, в отличие от естественных наук, история не создала собственного теоретического языка, и санкционированы доминирующими в ней тропами ³.

228

На основе тропологической стратегии X. Уайт постулирует четыре главных модуса исторического сознания: Метафору, Метонимию, Синекдоху и Иронию. Это, по его определению, четыре основных тропа, каждый из которых обеспечивает основания для особого языкового протокола, посредством которого представляется историческое поле и на основе которого для «объяснения» этого поля могут быть использованы специфические стратегии исторической интерпретации.

Иными словами, всё развитие исторической мысли в XIX в., все принятые в этом столетии стратегии исторической интерпретации вытекали из поэтической природы историописания, будучи детерминированными обыденным языком с присущим ему образным употреблением слов. «Короче говоря, - пишет X. Уайт, - моя позиция состоит в том, что доминирующий тропологический модус и соответствующий ему языковой протокол составляют неустранимый «метаисторический» базис всякого исторического сочинения». Более того, он пишет о «языковом детерминизме», особенно ярко проявлявшемся в творчестве ведущих философов истории XIX в. По убеждению автора, они «были (или позднее было установлено, что они являлись таковыми), по существу, философами языка. По этой причине они смогли более или менее осознанно ухватить поэтические или, по меньшей мере, языковые основания, из которых происходили по видимости «научные» теории историографии XIX века» ¹.

Итак, исторические теории XIX в., равно как и основанная на них историографическая практика, лишь по видимости являлись научными, будучи по существу репрезентациями определённых языковых модусов (тропов) обыденной речи. Не случайно своё освещение их X. Уайт предваряет пространной характеристикой этих тропов, помещаемой в общий контекст развития европейской исторической мысли позапрошлого столетия. При этом особенно большое внимание уделяется Иронии, представляющей собою достижение мыслью в данной области исследования уровня самосознания, на котором становится возможной самокритичная концептуализация мира и его процессов.

229

Троп Иронии, продолжает X. Уайт, является языковой парадигмой такого типа мысли, который радикально самокритичен в отношении не только к данной характеристике мира опыта, но и к самому усилию адекватно схватить в языке истину вещей. «Короче говоря, — заключает он, - это модель языкового протокола, в котором традиционно выражается скептицизм в мысли и релятивизм в этике». В качестве же основы мировоззрения «Ирония склонна разрушать любую веру в возможность позитивных политических действий» ².

Такое внимание к Иронии объясняется местом, занимаемым ею в трансформации европейского исторического сознания, чьим итогом стал кризис историзма (в английском языке: историцизма) в конце XIX в. «Ирония, формой проявления которой явился этот кризис, с тех пор, - пишет X. Уайт, - продолжает процветать в качестве доминирующего типа профессиональной историографии и культивироваться в университетах». Это, по убеждению американского автора, «объясняет как теоретическую апатию лучших представителей современной академической историографии, так и то восстание против исторического сознания вообще, которым отмечены литература, социальная наука и философия XX века» ¹.

В Ироническом ключе, по признанию автора «Метаистории», написана сама эта книга, являющаяся вместе с тем диалектическим отрицанием самой Иронии. Ибо, поясняет X. Уайт, Ирония, наполняющая его книгу, «является сознательной и поэтому представляет собой поворот Иронического сознания против самой Иронии». И если удастся доказать, что скептицизм и пессимизм большей части современного исторического мышления восходят к Ироническому расположению духа, являющемуся лишь одной из возможных, позиций в отношении исторических источников, «тогда будет частично расчищен путь для нового истолкования истории как формы интеллектуальной активности, интересы которой носят и научный, и поэтический, и философский характер - как это было свойственно истории в золотой для неё XIX век» ².

Сопоставим с этим ходом рассуждений следующую мысль автора, сформулированную в предисловии к русскому изданию «Метаистории». Он полагает, что его книга «внесла свой вклад во всестороннюю теорию историографии, поскольку с одинаковой серьёзностью отнеслась к статусу историографии как письменного дискурса и к её статусу как научной дисциплины» ³.

230

Подчёркивая поэтическую природу историописания, X. Уайт вместе с этим указывает на то, что интересы истории как формы интеллектуальной активности носят характер, придающий ей статус научной дисциплины.

Тем самым до известной степени корректируется его исходная посылка о ненаучности истории. Оказывается, что с её поэтической природой совместим статус научной дисциплины, что особенно ярко проявилось в XIX в. Он был «золотым» для истории не только потому, что в этом столетии изучение истории превратилось в профессию, представившую блестящие образцы историографической практики («исторического реализма», по терминологии учёного). Такими же впечатляющими, полагает X. Уайт, были достижения историко-философской мысли, отнюдь не сводящиеся к лингвистическим упражнениям. Напротив, их суть он усматривает в обосновании и защите научности истории, хотя и осуществляемыми с помощью поэтических тропов. Ибо, пишет учёный, «теория тропов даёт возможность охарактеризовать доминирующие типы исторического мышления, сформировавшегося в Европе XIX века» ⁴.

Руководствуясь ею, X. Уайт выделяет основные фазы исторического сознания XIX в. в рамках традиции дискурса, эволюционировавшей от Метафорического толкования исторического мира, через толкование Метонимическое и Синекдохиническое к Ироническому постижению неустранимого релятивизма всего исторического знания. Эта эволюция прослеживается на материале творчества величайших, по терминологии автора, историков (Мишле, Ранке, Токвиль, Буркхардт) и философов истории (Гегель, Маркс, Ницше, Кроче) XIX в.

Не следуя за всеми деталями авторского анализа основных фаз исторического сознания XIX в., отмечу некоторые его опорные пункты. Во-первых, прежде всего, это понятие кризиса исторического мышления, пронизывающее весь его анализ. Он начинается с указания на то, что первая фаза исторического сознания XIX в. сформировалась в контексте кризиса исторического мышления позднего Просвещения, и завершается характеристикой кризиса историцизма последней трети этого столетия. Причём в обоих случаях X. Уайт связывает этот кризис с Ироническим взглядом на историю.

231

В первом из них речь идёт о реакции на проникнутый Ироническим представлением об истории рационализм Просвещения, во втором - о новом триумфе Иронического расположения ума, отражением чего стал кризис историцизма.

Во-вторых, неявно сформулированное понятие научности истории. Ибо за поэтической риторикой скрывается проблема научности истории как центральная в исторической эпистемологии XIX в. Показательна в этом плане характеристика историко-теоретических взглядов К. Маркса как «наиболее упорное стремление XIX века превратить историческое исследование в науку» в контексте органической связи исторической теории и общественно-политической практики. Усилия К. Маркса проанализировать отношения между историческим сознанием и реальными формами исторического существования, продолжает X. Уайт, «были самыми последовательными. В его работах теория и практика исторической рефлексии тесно связаны с теорией и практикой общества, в котором они возникли», откуда проистекала его большая, чем у любого другого мыслителя, чувствительность ко всякой концепции истории, претендовавшей на статус «реалистического» видения мира ¹.

В другом месте X. Уайт акцентирует убеждённость Маркса в том, что наука может и должна преобразовывать мир. «Наука для Маркса, - пишет он, - это преобразующее знание, преобразование природы в физической сфере, преобразование человеческого сознания и практики в сфере социальной». Из этой общей посылки Уайт выводит то место, какое Маркс отводил в жизни общества истории. «Для Маркса, - подчёркивает он, - понятая должным образом история не только даёт образ человека, который приходит к своему царству на земле; она также является одним из инструментов, при помощи которого это царство в конечном счёте должно быть завоёвано» ².

Этот ход мыслей получил дальнейшее развитие в главе, посвященной философской защите Марксом истории, где достаточно детально излагается Марксова идея истории, основанная на научном анализе общественных отношений. Завершая её изложение, X. Уайт резюмирует: «...Если люди действительно героичны в своих устремлениях, то через свои провалы и поражения они могут способствовать человеческому познанию законов, управляющих как природой, так и историей.

232

Знание же таких законов обеспечивает основу человеческого преодоления тех ограничений, которые эти законы накладывают на человечество» ¹.

X. Уайт подчёркивает интегративный характер данной идеи, обсуждая под этим углом зрения традиционный вопрос о редукционизме марксистской теории. Замечая, что обычно предъявляемое Марксу либеральными и консервативными историками обвинение в грубом редукционизме «не несёт в себе даже половины правды», он подчёркивает: «Напротив, Маркс был кем угодно, но не редукционистом в своём методе, несмотря даже на то, что его концепция истории руководствуется видением интегративных тенденций, различимых на макрокосмическом уровне» ².

Любопытно в этом плане предпринятое на страницах «Метаистории» сопоставление его исторической теории со взглядами Л. Ранке и Я. Буркхардта. X. Уайт отмечает, что Ранке был намного большим редукционистом, чем Маркс, и намного большим пленником мифа, хотя его историографическая практика кажется направленной на восприятие исторических явлений в их особенности и уникальности. С другой стороны, продолжает он, сделать, как это сделал Буркхардт, вывод, что история не поддаётся рациональному анализу, не более и не менее мифопоэтично, чем выводы, к которым приводит Маркса его рефлексия над историей. Равно как вера в то, что смысл истории состоит в отсутствии смысла, это не только когнитивное суждение, но также суждение идеологическое. «Маркс же, - пишет X. Уайт, - пытался обосновать аналитический метод и стратегию репрезентации, которые позволили бы ему писать об истории скорее в действительном залоге, чем в страдательном». Это вытекало из его уверенности, что «изучение истории даёт законы, посредством которых можно понять и её смысл, и её главное направление развития» ³.

Характерным образом X. Уайт демонстрирует единство научных представлений и идейно-политических убеждений К. Маркса, которые он определяет как левый радикализм, указывая на социальную продуктивность такой методологии. Ибо она «ставит читателя в ситуацию выбора между альтернативами без указания на то, каким его решение в данной ситуации должно быть.

233

Более важно, это ставит читателя в ситуацию, в которой, какой бы выбор он ни сделал, он вынужден делать его в условиях самосознания более глубокого, чем если бы он принимал своё решение с точки зрения концепции Ранке, согласно которой всё идёт к лучшему, независимо от того, что происходит, или с точки зрения веры Буркхардта в то, что, чтобы ни делалось, не имеет значения» ¹.

Так завершается глава, посвященная анализу творчества Маркса. Несмотря на то, что X. Уайт настаивает на его поэтической природе (её полное название «Маркс: философская защита истории посредством Метонимии»), этот анализ, как мы могли убедиться, является достаточно реалистическим. Ориентированный на выявление доминанты творчества немецкого мыслителя, он усматривает её в создании научной методологии исследования закономерностей исторического процесса, позволяющей обнаружить законы истории, чтобы руководствоваться ими в общественно-политической практике.

Эта глава в концептуальном плане, конечно, не является чем-то исключительным в книге. Посвященная изучению исторического воображения в Европе XIX в., «Метаистория» рассматривает ведущие исследовательские стратегии, составлявшие вехи в развитии исторической мысли того столетия. Освещая это развитие в терминах лексики обыденной речи, X. Уайт соотносит его с ключевыми процессами и событиями европейской действительности, задававшими алгоритм движению исторической мысли, её зигзагам, её поискам и находкам. Именно эта действительность, а не произвольно избранная в соответствии с тем или иным поэтическим тропом стратегия её интерпретации определяла, по Уайту, научный подход к её осмыслению, предполагавшему признание неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего. Так в известном противоречии со своими жёстко артикулируемыми исходными посылками автор «Метаистории» реконструирует образ европейского историописания XIX в. Можно, разумеется, не соглашаться с теми или иными конкретными оценками, но следует признать, что его обоснование носит не лингвистический, а социально-исторический характер, раскрывающий динамику движения исторической мысли. Так было в случае с Марксом. То же самое в большей или меньшей степени относится и к другим персонажам книги.

234

Таково его освещение динамики творчества выдающегося французского историка Алексиса де Токвиля, автора знаменитых книг «О демократии в Америке» (1835-1840) и «Старый порядок и революция» (1856). Ему в книге посвящена глава «Токвиль: исторический реализм как Трагедия». Обильно оснащённая поэтической лексикой, она вместе с тем демонстрирует особенности авторского подхода, безусловно, выходящие за рамки «риторического релятивизма». В первую очередь это относится к акцентации социально-исторической обусловленности эволюции научных взглядов Токвиля.

Удивительно точными штрихами X. Уайт объясняет трагизм мировосприятия этого представителя родовитой французской знати, отразившийся на его размышлениях об истории и историческом познании. «Задача историка, - пишет он, - явно рассматривалась как задача посредника между новыми победоносными силами, появляющимися на его собственном временном горизонте, и старыми, слабеющими культурными идеалами, которым первые угрожают своим подъёмом. Токвиль жил в разорванном мире. Его целью было как можно лучше помогать ему залатать (если не полностью закрыть) прорехи и разрывы в его структуре» ¹.

Конкретизируя свою мысль, X. Уайт указывает на дуализм токвилевского восприятия исторического процесса, отражавшийся в его теории природы человека. Этот же дуализм был перенесён Токвилем в политику, где он привёл к поиску «среднего пути». К нему и апеллирует американский автор, объясняя постановку Токвилем своей исследовательской задачи, решавшейся в широком контексте истории западной цивилизации.

Последуем за ходом его рассуждений, начинающимся с указания на убеждённость Токвиля в том, что его век страдает от неспособности выбрать между альтернативными избирательными системами и культурными идеалами. Ибо с момента падения Наполеона, полагал французский учёный, Европа была подвешена между старой, аристократической и новой, демократической системами. Отсюда вытекала главная задача - взвесить преимущества и недостатки обеих систем, оценить перспективы каждой из них и способствовать выбору той, которая наилучшим образом будет содействовать делу человеческой свободы и созидания.

235

«Часть этой работы, - подчёркивает X. Уайт, - должна была быть исторической, но общераспространённые исторические исследования не могли адекватно послужить нуждам века. Век требовал исторического видения, которое по определению не было бы ни «аристократическим», ни «демократическим», но которое способно было бы судить об обеих системах объективно и спасти всё, что в них было полезно для будущего» ².

X. Уайт неоднократно указывает на историзм (историцизм) Токвиля как главную черту его научного метода. Но признаем, что в вышеприведённом ходе рассуждений историзм присущ и самому автору «Метаистории». Он не только характеризует токвилевскую идею истории и обозначает социально-историческую почву, на какой она выросла, но и акцентирует значение исторической науки в решении поставленных XIX в. проблем.

В таком широком контексте в книге проводится сопоставление двух главных трудов французского историка. Оно начинается с указания на различие в целевой установке каждого из них и вытекающего из неё их построения. «Между первым томом «Демократии в Америке» и «Старым порядком», - пишет X. Уайт, - имел место важный перенос акцента с рассмотрения структуры на рассмотрение процесса, с тем результатом, что в последней работе чувство значимости было более откровенно перенесено на повествовательный уровень репрезентации» ¹.

Этот перенос, в свою очередь, обусловливался решением в разное время различных исследовательских задач, предстающих в изображении X. Уайта взаимосвязанными частями главной задачи всего творчества Токвиля - содействие посредством исторической науки созданию новой социальной системы, соответствующей видению человека XIX в. и являющейся по своей сути не исключительно аристократической или демократической, но эгалитарной. «Задачей историка, - пишет Уайт, - было способствовать созданию этой новой социальной системы, показывая, как в принципах аристократии и демократии проявляется единый постоянный импульс европейской цивилизации - желание свободы, изначально характеризующее западную культуру» ².

236

Всё содержание соответствующей главы «Метаистории» и посвящено тому, как Токвиль на разных этапах своего творчества решал эту задачу. Не следуя в этом за автором в деталях и конкретных оценках, подчеркну суть самого его подхода, который можно определить как интеграционистский, соединяющий воедино язык истории и язык поэзии.

Это был подход Токвиля, мастерски владевшего обоими языками. Замечая, что французский учёный пришёл к выводу о возможности объединения аристократической и демократической концепций истории в новый вид историографии, X. Уайт подчёркивает, что он осознал возможность пойти дальше их обеих, развить историю таким образом, чтобы сплавить её с поэзией, реальное с идеальным, правдивое с красотой и добродетелью .

Поэтому при анализе исторических взглядов Токвиля так часто обращается X. Уайт к поэтической терминологии, так обильно насыщает ею текст, посвященный этому «представителю трагико-реалистической концепции истории» ³. Но, повторюсь, этот анализ базируется на убеждении в социально-исторической обусловленности творчества Токвиля как развёрнутой попытке найти средствами исторической науки ответ на насущные вопросы своего времени.

Показательно, что в таком же ракурсе X. Уайт решает вопрос и о профессиональном статусе Токвиля, по сей день порождающий разноречивые мнения на этот счёт. Кто он по-преимуществу - историк или социолог? Для автора «Метаистории», рассматривающего его творчество в органической целостности, ответ представляется однозначным. «Токвилю, - пишет X. Уайт, - часто отказывали в звании историка и либо низводили, либо возвышали до положения социолога в значительной степени из-за того, что его интерес к историческим деталям постоянно растворялся в более сильном интересе к типологиям, или из-за того, что он казался более заинтересован структурой и последовательностью, чем процессом или диахроническим измерением» ¹.

Усматривая определённый резон в таком различении, когда речь идёт о проведении демаркационной линии между историей и социологией, X. Уайт категорически возражает против использования его для профессиональной идентификации каждого отдельного исследователя.

237

Присмотримся к его аргументации, представляющей несомненный интерес для понимания научного кредо автора «Метаистории». «Хотя, - пишет он, - различения, подобные различению между историками и социологами, и могут быть полезны при попытке определить точку появления новых дисциплин в истории гуманитарного знания, они чреваты оскорблением и почти всегда губительны для должной оценки вклада индивидуального мыслителя в человеческую мысль. В случае Токвиля попытка определённо указать его место среди историков или социологов есть на самом деле анахронизм, поскольку в его время в попытке историка подняться над простым интересом к прошлому и обратиться к теоретическому анализу сил, которые делали индивидуальные события элементами всеобщих процессов, не было ничего непоследовательного... Она была гегельянской в своём отказе смириться с простым созерцанием того, как это выросло из того, в своём желании раскрыть общие принципы, связующие пережитое настоящее с известным прошлым, и назвать эти принципы на языке классических принципов, порождённых Трагическим сознанием борьбы человека с унаследованными социальными формами» ².

Я привёл столь пространную выдержку из книги не только потому, что она содержит точные ориентиры для оценки места Токвиля в истории исторической мысли XIX в., но и, прежде всего, вследствие того, что из неё никак не вытекает вывод о ненаучности истории. Напротив, вся аргументация автора основывается на признании способности (и задачи!) исторической науки раскрывать закономерности общественного развития в единстве всех его темпоральных модальностей - прошлого, настоящего и будущего ³.

Таким образом, с известной долей уверенности мы можем обнаружить в «Метаистории» два взаимосвязанных, но всё же принципиально отличающихся друг от друга подхода к объяснению развития исторической мысли XIX в. Первый из них, привлекший наше преимущественное внимание, концептуализировал его, исходя из внутренней логики исторической дисциплины как особой формы научного знания.

238

Второй акцентировал поэтическую природу историописания, рассматривая историческую мысль сквозь призму исторического воображения. Обоснование этого подхода обусловило значение «Метаистории», неразрывно связав имя её автора с «лингвистическим поворотом» и пришествием в нашу науку постмодернизма.

Между тем наличие в книге первого из обозначенных выше подходов должно предостерегать против безоговорочного отождествления позиции её автора с постмодернистским «убийством истории». Прокламируемое им возвращение в историю литературы, как мы могли убедиться, сопрягалось с признанием собственной логики развития исторического знания, ориентированного на выявление закономерностей общественного развития, рассматривавшихся в широкой социально-исторической перспективе. Иными словами, поэтическая природа историописания в исследовательской практике X. Уайта осложняется его научной составляющей. Вследствие этого историческое познание выступает как некоторая целостность, интегрирующая в себя обе ипостаси, поэтическую и научную, взаимно дополняющие друг друга.

В такой постановке вопроса, несомненно, присутствует рациональное зерно, указывающее на генетическую близость истории и поэзии. Достаточно вспомнить, что муза истории Клио была также музой героической песни. Однако в многовековых дискуссиях о природе исторического знания эти две ипостаси обычно разводились, а нередко и прямо противопоставлялись одна другой. Тем самым благодаря односторонней актуализации одной из её сторон искажался сам образ истории. В «Метаистории» был обозначен один из возможных путей преодоления такой односторонности.

Безусловного внимания заслуживает постановка вопроса о поэтическом языке истории, отличающем её от строгого языка естественных наук. Действительно, здесь скрывается серьёзная проблема, не имеющая однозначного решения. С одной стороны, всякая отрасль знания может претендовать на статус науки лишь в том случае, если она обладает собственным методологическим инструментарием, способным адекватно организовать на необходимом понятийном уровне изучение соответствующей проблематики. Язык науки, таким образом, по определению должен отличаться от языка обыденной речи; и чем более строгим, дифференцированным и вместе с тем универсальным он является, чем, одним словом, он богаче, тем более развитой является данная наука.

239

Общеизвестный пример тому - математика, представляющая в этом смысле эталон для совершенствования понятийного аппарата всякой науки, в том числе истории.

С другой стороны, однако, история далеко не во всём должна и может следовать этому эталону уже в силу самого своего предмета. На примере клиометрии мы могли убедиться в том, что мир общественных отношений, центрирующийся вокруг человека, невозможно объяснить исключительно с помощью математических формул. Но ещё более существенно то, что результаты его изучения вследствие природы историописания предполагают для своей репрезентации определённую литературную форму, воплощённую в историческом дискурсе. Реконструируя жизнь человека и общества в прошлом, историческая наука адресуется к ним же в настоящем. Поэтому её эффективность в конечном счёте определяется той мерой, в какой она может быть услышана ими ¹, а значит, и её языком, доступным для широкого понимания.

XIX в. стал для нашей науки «золотым» именно благодаря её общественной востребованности, в свою очередь, не в малой степени объяснявшейся высокими литературными качествами знаковых для этого столетия исторических трудов. Напомню о присуждении Нобелевской премии по номинации «Художественная литература» Т. Моммзену за его «Римскую историю». В известном смысле это была оценка всей историографии столетия, продемонстрировавшей в лучших своих образцах сплав научности в исследовании прошлого с мастерством его литературно-художественной репрезентации, другими словами, единство содержания и формы исторического творчества.

Этот дар великих историков XIX в., который он именует историческим воображением, и стал предметом специального исследования X. Уайта. Американский учёный неопровержимо доказал присутствие неустранимого поэтического элемента в историческом творчестве, скрупулёзно проследил различные его формы. Так историографическое исследование обрело новый, перспективный аспект, обогащающий видение истории исторической мысли, разумеется, не только XIX в.

240

Недаром, само понятие «метаистория» прочно вошло в научный оборот.

Значение этого пласта проблем, поднятых Уайтом, проясняют размышления известного французского историка, близкого к «Анналам», А. Дюпрона о языке как феномене, отражающем сознание. «Анализ синхронных «состояний» данной эпохи или среды, - пишет он, - обнаруживает взаимосвязь между различными системами выражения мысли» ¹. Современный корпус психолингвистической информации и наработанный историко-психологический инструментарий открывают перспективы подступиться на новом уровне междисциплинарного знания к поднятой Уайтом проблеме. Вырисовывающиеся в свете историографической революции возможности анализа языка исторической науки, смены его стилей связаны с системным исследованием скрытых в профессиональной речи историков эмоциональных, непроговоренных, равно как и намеренно акцентированных ценностей и топосов. Что невозможно сделать, минуя сферу анализа бессознательного. Такое исследование может помочь выявить неявные, но сущностно значимые ценности автора, неосознанно или сознательно им «замаскированные», увидеть их связь с социально-историческим интерьером их бытования как на микро-, так и макроисторическом уровне. И тем самым обнаружить внутреннюю закономерную связь между профессиональным историческим языком и социокультурным и одновременно личным интерьером его функционирования.

Заметим, что значение метаисторического элемента в историческом познании X. Уайт явно абсолютизирует. В его концепции историческое воображение предстаёт субъективной и надысторической категорией, обозначающей произвольно выбранные тем или иным исследователем стратегии интерпретации. Но тем самым американский учёный, уделяя известное внимание прояснению социально-исторической обусловленности мировидения выдающихся историков XIX в., в чём мы могли убедиться на примере его анализа концепций К. Маркса и А. де Токвиля, им самим в таком методологическом ракурсе фактически отказывает.

241

Вследствие этого всё исследование исторического воображения в Европе XIX в. концентрируется вокруг поэтических форм, какие оно принимало, что заведомо исключает признание возможности прогресса в этом столетии в развитии научных знаний об историческом прошлом, а значит, и в научном постижении истории. Нельзя говорить, подводит X. Уайт итог своему исследованию, что «концепция истории Мишле была опрокинута или опровергнута более «научной», «эмпирической» или «реалистической» концепцией Ранке; или что усилия Ранке, в свою очередь, были сведены к нулю ещё более «научным» или «реалистическим» Токвилем; или что все трое были отодвинуты в тень врождённым «реализмом» Буркхардта. Нельзя сказать хоть с какой-то теоретической обоснованностью ни того, что Маркс в своём обращении к истории был более «научен», чем Гегель, ни того, что Ницше был более «глубок» в своём расширении исторического сознания, чем Маркс или Гегель. Ибо предметом обсуждения на протяжении XIX в. в истории, как и в искусстве и в социальных науках, была форма, которую должна обрести настоящая «реалистическая репрезентация исторической реальности» ².

Последняя фраза является ключевой для понимания общей концепции «Метаистории», ориентированной на изучение не закономерностей развития исторического знания в XIX в., а риторических (поэтических) форм, в которых оно представлялось читателям и множественность которых делает невозможной саму постановку вопроса о прогрессе историко-теоретической мысли, стремившейся уловить эти закономерности.

Поэтому, заключает X. Уайт, нельзя «говорить хоть с какой-то уверенностью и о том, что от Гегеля до Кроче имелся какой-то реальный прогресс в эволюции исторической теории, поскольку каждый из великих историков и философов истории, которых я исследовал, продемонстрировал талант исторического повествования или согласованность взглядов, которые делали его работы на самом деле закрытой системой мысли, не сопоставимой со всеми другими, рождающимися в споре с ним». Поясняя свою мысль, Уайт далее указывает на невозможность утверждать, будто Токвиль был более «научным» историком, чем Мишле или Ранке, или что Маркс был более «реалистичным» социальным теоретиком, чем Гегель или Кроче. Ибо в таком случае пришлось бы «игнорировать тот факт, что одних только исторических оснований недостаточно для предпочтения одной концепции «науки» истории другой» ¹.

242

Опять эти многозначительные кавычки! Дело в том, что, по убеждению X. Уайта, история, чтобы её можно было квалифицировать как науку, должна обеспечить себя специальным языком для сообщения полученных результатов. Но в отличие от физических наук, продолжает он, «нет единого языкового протокола, продержавшегося хотя бы день среди историков (или в социальных науках в целом)... Так как история сопротивлялась любой попытке формализации дискурса, историки были обречены на множественность интерпретативных стратегий, содержащихся в употреблении обыденного языка на протяжении XIX в.» ².

В этом отсутствии единого языкового протокола (общепринятого научного языка) X. Уайт и усматривает ненаучную или протонаучную природу исторических исследований. Она-то и делает невозможным сравнительный анализ научных достоинств тех или иных исторических концепций и теорий, поскольку отсутствует общепризнанный научный критерий, позволяющий корректно осуществлять такой анализ, а следовательно, и судить о прогрессе в историческом познании. «Как результат, - подытоживает X. Уайт, -историография стала жертвой, принесённой для создания взаимно исключающих, хотя и равно законных интерпретаций одного и того же ряда исторических событий или одного и того же сегмента исторического процесса» ³.

Представленная выше аргументация ненаучности истории не является безупречной уже потому, что в ней обходится проблема верификации получаемых в ходе исследования результатов. Между тем именно в этой плоскости, а отнюдь не в наличии или отсутствии взаимно исключающих интерпретаций лежит критерий научности наших знаний в любой сфере познавательного спектра. Что же касается конкурирующих интерпретаций, то их наличие сопровождает развитие каждой науки, в особенности в её кризисные периоды, естествознания не в меньшей степени, чем истории. Причём в данном случае вопрос о языке этих интерпретаций не столь уж существен. Достаточно сослаться на бурное развитие современных естественных наук, характеризующееся сосуществованием подчас диаметрально противоположных по своему идейному наполнению концепций мироздания, вплоть до дискуссий о происхождении нашей Вселенной.

243

Таким образом, сам по себе вопрос о языке не исчерпывает проблему научности истории, как и любой другой отрасли знания. Но это действительно значимый вопрос. Поставив его и обосновав на страницах «Метаистории» свой вариант его решения, X. Уайт предварил субъективистский этап историографической революции, ярко выразившийся в «лингвистическом повороте». Отдадим должное автору книги, сумевшему счастливо избежать таких крайностей этого поворота, как отрицание существования не зависимой от исследователя объективной исторической действительности, и обратимся к творчеству четвертого поколения «Анналов», где поворот к субъективности получил наиболее рельефное выражение и в теоретико-методологической рефлексии, и в историографической практике.