Лекция V. «новая научная история»: общий абрис

Творчество представителей третьего поколения «Анналов» предельно раскрыло познавательные возможности «новой научной истории». Стремительное расширение «территории историка», сопряжённое с повсеместным распространением новых исследовательских стратегий, базировалось на убеждении в научности истории и вытекающей отсюда её способности давать адекватное (общезначимое) знание о прошлой действительности. Самое прошлое рассматривалось в неразрывном единстве с настоящим и будущим, что обусловливало признание выдающегося социального значения его изучения, а с этим вместе и место истории в жизни общества.

Пришло широкое осознание необходимости для понимания человека исторического измерения, вобравшего в себя, по образному выражению Э. Ле Руа Ладюри, всю «толщину старого Хроноса». Следствием стало укрепление положения истории в её конкуренции с социальными науками, высокий уровень её самооценки, проникнутой убеждением в обретении исторической наукой её былого могущества и социальной значимости». Конечно, оно было присуще не только французским историкам. Сошлюсь на пронизанный глубоким оптимизмом в отношении настоящего и будущего нашей науки уже цитировавшийся капитальный труд ведущих американских историков «Прошлое перед нами» (1980).

С пришествием «новой научной истории» был связан определённый поворот во взаимоотношениях между западными и советскими историками. Не преуменьшая разделявшие их идеологические противоречия, приобретавшие подчас острый конфронтационный характер, отмечу всё же, что обоюдное убеждение в научности истории создавало определённую почву для плодотворного сотрудничества в целом ряде областей исторического знания.

139

Как правило, находившиеся вдалеке от, по излюбленному выражению партийных ортодоксов, «переднего края идеологической борьбы», они являлись своего рода полигонами, на которых совместно отрабатывались новые междисциплинарные подходы и стратегии, расширяющие исследовательское пространство истории и способствующие более глубокому его понятию.

Хотя в советской историографии понятие «новая научная история» как самоопределение не употреблялось, именно в её русле в СССР в 1970-1980-е гг. развёртываются интенсивные исследования, находящиеся на современном уровне научного знания. В их числе выделим изучение западноевропейской средневековой культуры (А.Я. Гуревич) и применение количественных методов и математических моделей к изучению истории (И.Д. Ковальченко). Об этих исследованиях, осуществлявшихся в режиме конструктивного диалога с западными учёными, речь пойдёт дальше, в соответствующих разделах, посвященных достижениям «новой научной истории». Обзор этих достижений я начну с характеристики самого её продвинутого раздела - «новой социальной истории».

1. Становление «новой социальной истории»

Не будет преувеличением сказать, что у истоков этой дисциплины, являющейся своеобразным лицом «новой научной истории», стояла школа «Анналов». В классической анналистской традиции от «Феодального общества» М. Блока до «Монтайю» Э. Ле Руа Ладюри были сформулированы и получили блестящую реализацию в исследовательской практике фундаментальные принципы центрирующейся вокруг человека «новой социальной истории».

Возникнув во Франции, она быстро становится достоянием всего исторического сообщества, занимает доминирующее положение в системе научных знаний о прошлом. Именно в её бурном развитии выразился, прежде всего, триумфальный марш «новой научной истории», как и последовавшие за ним дальнейшие перипетии историографической революции. В её судьбах в равной мере отразились как стремительные успехи сциентизации истории, так и последовавшая за ними столь же оглушительная антисциентистская реакция.

140

В этом смысле «метаморфозы новой социальной истории» (Л.П. Репина) носят знаковый характер, помогая осмыслить новейшие тенденции в развитии современной исторической мысли, её приобретения и утраты, а в последнем счёте, раскрыть его противоречивый характер. Ибо сама «новая социальная история» содержит в себе разнонаправленные интенции как интегрирующего, так и дезинтегрирующего порядка.

В настоящее время это бурно развивающаяся отрасль исторического знания, исследующая сложное переплетение экономических, политических и культурных процессов, практически охватывающих весь спектр социальной действительности в её разнообразных связях и опосредованиях ¹. «Иначе говоря, - заключает Л.П. Репина своё изучение метаморфоз «новой социальной истории», - предельно широко понимаемая социальная история фактически превращается во «всю историю» и формирует перспективную научную парадигму исторического исследования» ².

Охватывая обширный, постоянно увеличивающийся массив исторического знания, «новая социальная история» выполняет несомненно интегрирующую роль в современном историографическом познании. Она становится социокультурной историей, собирая под свою крышу дисциплины, изучающие различные аспекты социальной жизни человека в истории и устанавливая определённые методологические подходы к их изучению. Но, с другой стороны, прогрессирующее расширение сферы социальных исследований таит в себе опасность утраты содержательной целостности дисциплины. Ниже я попытаюсь показать, что эти две, с позиции формальной логики, взаимоисключающие тенденции, в действительности не противоречат, а взаимодополняют друг друга, образуя причудливое единство, предостерегающее против всяких поспешно однозначных оценок как современного состояния «новой социальной истории», так и, в особенности, её грядущих перспектив.

141

Но сначала о том, чем «новая социальная история» отличается от «старой», активно заявившей о себе в XIX в. Отдадим должное этой последней: с ней был связан колоссальный прорыв в понимании предмета истории и задач её изучения. В её рамках были осуществлены крупномасштабные исследования социально-классовых отношений в различные исторические эпохи. В фокусе этих исследований находились большие социальные группы, различавшиеся по своему отношению к собственности и вытекающему из этого своему социальному и имущественному положению. Лежавшие в их основе принципы получили наиболее последовательное выражение в открытом К. Марксом материалистическом понимании истории, обосновавшем системный подход к изучению прошлого, который раскрывал присущие ему социальные антагонизмы, но в то же время страдал выраженным экономическим редукционизмом.

Заслуга «новой социальной истории» заключается в преодолении этого редукционизма за счёт существенного расширения видения прошлого, сопряжённого с огромным расширением проблематики исторического исследования. Не отказываясь от достижений своей предшественницы, она радикально трансформировала сам предмет истории, сфокусировав его на человеческой личности, как подлинном источнике многообразия исторической действительности, а следовательно, и исследовательской проблематики, ориентированной на её изучение. Эту мысль ярко выразил один из самых авторитетных французских историков П. Нора. «Человек как целое, - писал он, - его тело, пища, его язык, его представления, его технические орудия и способы мышления, изменяющиеся более или менее быстро, - весь этот прежде невостребованный материал стал хлебом историка» ¹.

Механизм трансформации предмета «новой социальной истории», равно как и диалектику её отношения к своей предшественнице, хорошо показывает А.Я. Гуревич. Автор ставших классическими трудов по западноевропейской средневековой культуре, он определяет предмет своего исследования в таких словах: «Меня будет занимать в первую очередь «образ мира» средневекового человека, способ его мировосприятия, склад его ума, коллективные психологические установки».

142

Речь идёт о народных низах средневекового общества, их «умственном оснащении», их «духовном инструментарии». Следовательно, заключает он, предметом его исследования являются «не чётко сформулированные идеи и учения, этому «низовому» пласту не свойственные, а неявные модели сознания и поведения» ¹. Таким образом, формулируется историко-антропологический подход к изучению средневековой культуры как его главный методологический принцип.

Вместе с тем А.Я. Гуревич позиционирует себя как социального историка. Прислушаемся к его размышлениям на эту тему, которые он определяет как краткий авторский самоотчёт, выражающий существенную тенденцию современной историографии. «Я начал свою научную «карьеру», - приступает он к своему «самоотчёту», - в качестве историка социальных отношений Раннего Средневековья. Таковым я, по сути дела, осознаю себя и до сего времени. Но как радикально изменились и мои методы исследования, и понимание самого предмета социальной истории!» ²

Суть этих изменений А.Я. Гуревич усматривает в переходе от понимания общества как социологической абстракции к его осмыслению как «стратифицированной самоорганизации людей, мыслящих и чувствующих индивидов, поступки которых определяются не непосредственно самими внешними обстоятельствами существования, но их восприятием этих обстоятельств». Это означает не отрицание традиционного (в данном случае марксистского) подхода к пониманию феодальной природы средневекового общества, а преодоление, по выражению российского учёного, его ограниченности и узости. Эта последняя состояла в том, что крестьяне рассматривались преимущественно как объект феодальной эксплуатации, а экономическая жизнь - как обособленная сфера, которую вполне можно изучать изолированно от жизни духовной. Преодоление этой односторонности и узости было связано с расширением самого понятия социальной реальности. Её неотъемлемым ракурсом стала мне, пишет автор, представляться сфера ментальности, духовной жизни, культура. Ибо, заключает он, «поступки индивидов и социальных групп диктуются их мировидением.

143

Только пройдя через их психику, импульсы, исходящие из сферы социальной и материальной жизни, становятся действенными факторами поведения людей» ¹.

В общем контексте размышлений А.Я. Гуревича материальное, социальное и духовно-психологическое не противостоят друг другу, а выступают как взаимосвязанные звенья единого исторического процесса. Так проясняется механизм трансформации предмета «новой социальной истории»: происходит его усложнение, позволяющее рассматривать социальную структуру общества сквозь призму чувствования и поведения отдельных индивидов. Не отвергая значение его материального субстрата, «новые социальные историки» акцентируют внимание на, если можно так выразиться, «приводных ремнях», проходящих не только через умы, но и через сердца и души людей.

Они-то и превращают общество в ту сверхсложную систему, в которой объективное воедино сплавляется с субъективным и которая для своего понимания необходимо требует обращения к изучению истории ментальностей. Поэтому, подчёркивает А.Я. Гуревич, «само понятие социальной истории не может не быть расширено и переработано за счёт органического включения в него всего многосложного и многослойного комплекса умственных установок и социально-психологических механизмов, которыми руководствовались люди, сплошь и рядом (подчеркну это лишний раз), не осознавая того, в своей социальной практике». Только в таком случае, освободившись от социологических и политэкономических абстракций, завершает автор свои размышления, социальная история станет историей «Человека в Обществе и Общества, состоящего из живых Людей» ².

Отсюда вытекает ещё одно существенное отличие «новой социальной истории» от «старой», особенно рельефно выступающее в сопоставлении с марксистской эпистемологией. Тот же Гуревич, в ряде своих опубликованных в 1990-е гг. статей высоко оценивавший марксизм как «великое достижение науки об обществе минувшего столетия, мощно обогатившее историческое знание и раздвинувшее горизонты социальной жизни» ³, вместе с тем указывает на присущий Марксу панлогизм, «игнорировавший всю проблематику и сложность отношений между познающим субъектом и предметом познания» ⁴.

144

Его оборотной стороной являлось убеждение в рациональности истории, поддающейся осмыслению с помощью столь же рациональных методов познания.

Между тем трансформация предмета социальной истории неизбежно влекла за собою и пересмотр её эпистемологических оснований. Выдвижение на первый план изучения человеческой личности, руководствующейся в своей социальной практике зачастую неосознанными установками, заставило исследователей обратиться к иррациональному началу в истории, носителем которого является непредсказуемый во многих своих поступках человек. Это не означало возвращение к тому воинствующему иррационализму, который являлся одним из самых ярких выражений общего кризиса исторической мысли XX в., о чём шла речь в первом выпуске учебного пособия. Напротив, признание иррационального начала в поведении человека побуждало «новых социальных историков» к поиску эффективных способов его научного познания, выходящих за пределы той прозрачной картины рационально познаваемого мира, какая рисовалась их предшественниками.

Чтобы прояснить новизну этого эпистемологического подхода, вновь обратимся к ходу мыслей А.Я. Гуревича, на этот раз в его выступлении на московской конференции, посвященной 60-летию «Анналов». Он начинает с признания существования опасности отрыва в исследовании ментального от социального, которая, по его убеждению, может быть преодолена путём включения «ментальных элементов жизни прошлого в более широкий, глобальный контекст социальной истории». Но при этом остаётся неопределённым само понятие ментальности, выражающее зыбкость, трудноуловимость тех относящихся к сфере бессознательного явлений, которые оно обозначает. «Я думаю, - замечает учёный, - что неочерченность поля, значений, охватываемых понятием mentalite, свидетельствует о том, что это явление не осознавалось полностью самими людьми, но именно поэтому mentalite оказывается неодолимой силой, неподвластной контролю нашего сознания. Это своего рода эфир, глобальная среда, в которую погружено наше сознание.

145

Для того, чтобы историк мог с ней совладать, её необходимо структурировать, и это поможет более глубокому пониманию исторической целостности». Проблема, завершил он своё выступление, заключается в том, в какой степени мы можем обнаружить разные пласты сознания с помощью источников и новых методов их анализа» ¹.

Итак, единство социального и ментального, образующее историческую целостность. Так можно обозначить формулу, описывающую диалектику отношения новой социальной истории к своей предшественнице. Она включает в себя как генетическую и концептуальную близость с ней, так и огромный прорыв, совершённый в понимании и изучении истории. Это диалектика преемственности и разрыва, выражающая саму суть историографического процесса.

Я рассматривал эту диалектику, основываясь главным образом на «самоотчёте» А.Я. Гуревича, раскрывающем движение мысли учёного, отталкивавшегося от ортодоксально марксистского понимания предмета и задач социальной истории. Но марксизм, разумеется, не являлся единственным источником формирования «новой социальной истории». Существенное влияние на её становление оказали другие великие социальные теории XIX - начала XX вв. Достаточно вспомнить охотно признававшееся основоположниками «Анналов» влияние на складывание своих социально-исторических представлений социологии Э. Дюркгейма. Не продолжая этот перечень, подчеркну свою главную мысль: «новая социальная история» не только генетически, но и концептуально связана со «старой», являющейся своеобразной несущей опорой её инноваций. Никак не преуменьшая революционизировавшее нашу науку значение последних, замечу всё же, что они едва ли были бы возможны без осмысления предшествующего историографического опыта.

Вот почему, сосредоточивая своё внимание на этих инновациях, мы не должны упускать из виду роль классических социальных теорий и базировавшейся на них конкретной исследовательской практики, составивших исходный рубеж трансформации дисциплины в процессе историографической революции. Какой бы радикальной эта трансформация ни являлась, она сохраняла базовый элемент, определяющий самое понимание социальной истории, как особой отрасли исторического знания, занимающейся изучением развития человеческого общества в его всевозможных конфигурациях в пространстве и времени.

146

Другое дело, что существенно изменились понимание таких конфигураций и подход к их исследованию. Тем не менее, известное определение социальной истории, приводящееся в американском «Словаре исторических понятий», можно отнести как к «новой социальной истории», так и к «старой». «Социальная история, - пишет его автор X. Риттер, - это форма исторического исследования, в центре внимания которой находятся социальные группы, их взаимоотношения, их роли в экономических и культурных структурах и процессах» ¹.

Я привожу это определение потому, что, будучи далеко не исчерпывающим, оно удачно очерчивает контуры исследовательского поля, общего для обеих социальных историй и воплощающего преемственность между ними. Отталкиваясь от него, мы получаем возможность рельефно показать тот оригинальный вклад, который внесла «новая социальная история». Обобщая сказанное выше, обозначим этот вклад как обращение к внутреннему миру человека, к его напряжённой, уходящей в глубины бессознательного духовной жизни, прежде всего на уровне её бытовых, повседневных проявлений, к сфере его эмоций и их многообразных выражений. Иначе говоря, сфера ментального стала важнейшей проблемой «новой социальной истории», а её систематическое исследование обусловило «антропологический поворот» в изучении истории, являющийся одним из важнейших признаков современной историографической ситуации.

История ментальностей станет предметом специального рассмотрения в следующем разделе этой лекции. Сейчас же я перехожу к общей характеристике становления «новой социальной истории» как ядра «новой научной истории». При этом я буду главным образом опираться на систематический анализ этой проблемы, осуществлённый впервые в отечественной литературе Л.П. Репиной в монографии «Новая историческая наука» и социальная история». На обширном историографическом материале, помещённом в широкий контекст развития социально-исторической мысли второй половины XX в. она рассмотрела становление и трансформацию «новой научной истории», выделила её основные закономерности и этапы.

147

Остановимся на первом из них, этапе становления «новой социальной истории». Характерной чертой социальной истории, пишет Л.П. Репина, всегда являлась тесная связь с социальными науками, выражавшаяся в заимствовании их исследовательских стратегий. Собственно, сама дисциплина возникла в XIX в. на стыке истории и социальных наук, изначально восприняв междисциплинарный подход как основополагающий способ познания прошлой действительности. Новизна историографической ситуации 1960-1970-х гг. состояла уже не просто в использовании данных и методов социальных наук, а в их интеграции, в процессе которой и складывалась «новая социальная история». «60-е годы, - подчёркивает Л.П. Репина, - ключевые для становления новой социальной истории - проходили под знаменем социологии, социальной антропологии, демографии и количественных методов», причём «в понимании самой социальной истории превалировал идеал «тотальности», ориентирующий на изучение общества как целостности» ¹.

Такая ориентация предполагала поиски некоторых общих закономерностей или даже законов, объясняющих его функционирование, в их числе - законов человеческого поведения. Сошлюсь на ход рассуждений крупнейшего представителя американской «новой научной истории» Л. Бенсона. Усматривая одну из причин банкротства традиционной историографии в игнорировании историками общих законов человеческого поведения, он указывал, что подлинная задача истории заключается в обнаружении таких законов, «которые могут помочь человеческим существам идентифицировать альтернативные виды деятельности, доступные им в специфических типах ситуации, равно как делать рациональный выбор среди альтернатив, чтобы наилучшим образом достичь желаемых результатов» ². Но для этого, полагал автор, необходимо систематическое применение новейшей техники научного исследования, единственно с помощью которой можно понять законы человеческого поведения, а с ними вместе и самое движение истории в её важнейших проявлениях.

Это, конечно, не было единственным направлением методологических поисков. В рамках складывания «новой социальной истории» сформировались разные, подчас взаимоисключающие, варианты обновления дисциплины.

148

Это был сложный историографический процесс, имевший, однако, свой вектор. Вслед за известным английским историком-неомарксистом Э. Хобсбоумом он может быть обозначен как движение «от социальной истории к истории общества» ¹.

Одним из его выражений стало широкое использование методов социальной антропологии, благодаря чему эпицентр социально-исторических исследований начал перемещаться из сферы абстрактных социологических категорий к человеку в обществе. В числе многочисленных последствий этого выделим широкое распространение микроисторических исследований, ориентированных не на обнаружение неких общих законов человеческого поведения, а на выявление мотивов действий отдельных индивидов и небольших социальных групп в конкретно определённых исторических ситуациях.

Тем самым значительно расширилось само понятие социальной истории. «Наряду с классами, сословиями и иными большими группами людей, - пишет Л.П. Репина, - она сделала предметом своего изучения социальные микроструктуры: семью, общину, приход, разного рода другие общности и корпорации, которые были столь распространены в доиндустриальную эпоху». Но главным было не простое расширение предмета, а его качественная трансформация на теоретико-методологическом уровне. Поясняя эту мысль, вновь обратимся к Л.П. Репиной. «Трёхчленному средневековому делению и биполярному классовому подходу, - пишет она, - была противопоставлена более сложная картина социальных структур, промежуточных слоев и страт, позволяющая тоньше нюансировать характер социальных противоречий, политики, государства, роли религии и церкви, различных форм идеологии» ².

Я бы только предпочёл говорить не о противопоставлении классовому подходу более сложной картины социальных структур, а о его дополнении и обогащении. Во всяком случае, об этом свидетельствует рассмотренная в предыдущих лекциях исследовательская практика выдающихся представителей третьего поколения «Анналов». Достаточно вспомнить Ж. Ле Гоффа, характеризовавшего в своей «Цивилизации средневекового Запада» средневековое общество как феодальное, главный социальный антагонизм которого проходил по линии«крестьяне - феодалы».

149

Да и социальная стратификация общества, изображённого в «Монтайю», пусть и не в столь выраженной форме, где в качестве феодального собственника выступает католическая церковь, базируется на том же антагонизме. Другое дело, что оба наши автора, в особенности Э. Ле Руа Ладюри, резко раздвигают жёсткие рамки ортодоксального марксистского подхода, реконструируя совокупность общественных связей, не сводящихся к бинарной дихотомии главного антагонизма феодального общества.

Пристальное внимание социальных историков к такого рода общественным связям породило поток микроисторических исследований. Более того, в рамках «новой социальной истории» возникают целые субдисциплины, такие, например, как история повседневности или «новая городская история», в которых микроанализ становится ведущим способом исследования.

Подведём некоторые итоги. Становление «новой социальной истории» знаменовало радикальную трансформацию предмета и методологии исторического исследования. В первую очередь существенно усложнилось понимание социальной структуры изучаемых обществ. Уже не большие группы людей, различающиеся между собою по своему месту в системе общественного производства и по отношению к собственности (классы) или по своему передаваемому по наследству юридическому статусу (сословия), стали вызывать преимущественный исследовательский интерес, а промежуточные слои и страты. Это позволяло более адекватно реконструировать образ прошлой действительности, приближенный к человеку как главному объекту исторического изучения.

В свою очередь, переход к изучению небольших социальных групп и микроструктур типа семьи или церковного прихода стимулировал обращение исследователей к духовной жизни человека, к тому формировавшемуся у него «образу мира», который обусловливал его поведение. Так в рамках «новой социальной истории» складывается особая историческая субдисциплина, исследующая обширный круг вопросов, связанных с мировосприятием людей прошлых эпох, их стереотипами поведения, устойчивыми психологическими установками, символическими системами, обычаями и ценностями. Речь идет об истории ментальностей, пронизывающей всю «новую социальную историю», составляющей не только её предмет, но и способ его исследования. Вот почему представляется необходимым посвятить её характеристике отдельный раздел.

150