«Четвертый путь» полвека спустя

Активные годы жизни Гурджиева, Успенского и многих других людей, втянутых в волну «четвертого пути», пришлись на эпоху двух мировых войн и промежутка между ними, то есть на время крушения западной цивилизации. В это время в борьбе друг с другом сошлись глобальные маги. В войнах и лагерях гибли целые поколения, а у оставшихся в живых рушились духовные основания, внешний и внутренний строй жизни. В результате коллективный сон стал плотней, а жизнь — лихорадочней. Баланс жизни стал еще более хрупким, а слепота и беспомощность человека перед социальным минотавром еще безысходнее. Так закончилась фаустовская цивилизация и началась новая эра — электронники и терроризма.

После смерти Успенского и Гурджиева прошло и ушло поколение их непосредственных учеников. Мелькнули нью-эйджеские герои: Клаудио Наранхо, Джон Лилли, Рам Дас, Тимоти Лири. 70 лет уходил и, наконец, ушел Кришнамурти, живая легенда о живом знании. Освободился от тяготы тела нежный мистик Рамана Махарши, слившись с читым Атманом. Вернулся в свою Премордиальную Традицию Рене Генон. Идолы Раджниша и Кастанеды сказали свое слово и удалились. Было сказано много пустых слов и выпалено холостых залпов.

Сегодня, более чем полвека спустя после смерти Гурджиева и Успенского, старый мир европейской цивилизации остался далеко за плечами. Мы безраздельно принадлежим новому времени, о природе которого ведутся бесконечные дискуссии: что это — постыстория, информационная бездна или что-то еще более замысловатое и пугающее? Ясно одно: если время между войнами было переломным и разделяющим две эпохи, то сегодняшний день — это время вхождения в плотное без щелей и разрывов пространство новой фактуры.

Работа Гурджиева и Успенского была направлена на создание в человеке предпосылок для пробуждения и бегства из тюрьмы. Люди, берущие на себя такую задачу, появляются не в каждом поколении. Счастливы родившиеся в периоды, когда на землю приходят татагаты, говорил Будда. Счастлива земля, рождающая и взращивающая таких людей. Гурджиев сказал бы, что в такой земле «есть почва и условия для формирования посланников нашего Общего Отца». Этой землей для Гурджиева была Россия. О Западе, даже о таком, каким он был в первой половине XX века, он утверждал, что это мир специфических условий, переводящий человека из разряда искателей истины в разряд утилизаторов истины — искусственная ситуация хронического дисбаланса и материальной озабоченности, которые Гурджиев назвал «хроническим материальным вопросом».

Достижение того уровня свободы и независимости, который был естественен в России в 1910-е годы, на прагматическом Западе стало «сверхчеловеческой задачей» и потребовало, по словам Гурджиева, «невероятного напряжения сил»^1. Поставленную им перед собой задачу открыть Институт гармонического развития человека Гурджиев называет «громадным грузом.., непосильным для обычного человека»^2. Лейтмотив европейского периода жизни Гурджиева — жалоба на то, что Европа «не давала возможности работать с идеями и методами»^3, на постоянно гнетущие заботы «о том как бы отсрочить тот или иной платеж или у кого бы еще взять в долг»⁴ и «найти устойчивое финансирование»^5. И тем не менее в ней еще были — хотя и крайне затрудненные — условия для работы

С.266. С. 274. С. 269. С. 282. С. 268.

Гурджиев напряженно работал над поисками доступной формы общения и передачи знания в новых условиях. Он писал о невероятной «внутренней концентрации» всех своих сил, необходимой «для передачи истинного знания людям настоящего и будущего», прекрасно осознавая разницу между между до-катастрофическим миром своей юности и пост-катострофическим Западом XX века. Принципиально новые условия работы — работа с человеком «настоящего и будущего» — поставила перед Гурджиевым принципиально новые задачи, связанные с практически неизлечимой «ненормальностью» окружавших его людей. И все-таки Гурджиев сумел преодолеть невообразимые препятствия — вначале посреди обывательской российской, а потом мелочной европейской жизни. Появление французского отделения Института и затем открытие его филиала в Америке он был склонен видеть как награду за жертвенные усилия, как «результат настойчивости человек, приводящего всего себя в согласие с принципами, которые он сознательно поставил себе в жизни для достижения определенной цели»^1.

Обвал российской цивилизации в 1917—1921 годах был поистине катастрофическим — масштабы его трудно переоценить, и все же он не смог окончательно разрушить факторы, ответственные за воспроизведение условий возникновения людей особой духовной конституции, открытых «Божественному импульсу Объективной совести». Запад, на который с надеждой смотрели поколения российских мечтателей, предпочел чечевичную похлебку праву духовного первородства и окончательно вошел в стадию «царства количества». Он давно уже не замечал своей «ужас-ситуации». В нем давно были утрачены «почва и условия для формирования посланников Нашего Общего Отца».

Нельзя не признать, что все западные ученики Успенского и Гурджиева по большому счету не состоялись. Не успев сформироваться, они вышли на социальные торги и приступили к безответственному «человеководительству». Местом и временем аппликации определялись стилистика и тактика Гурджиева в новый период. И говоря о Гурджиеве в пост-катастрофической Европе, надо отделять его учение — зерна, от плевел — форм его подгонки под европейские и американские культурные и психологические стандарты. Гурджиеву не посчастливилось найти на Западе такого же чистого резонатора своих идей, каким был российский интеллектуал Успенский. Робость и бесталанность или механистичная одержимость — вот черты, которые характеризовали западных гурджиевских последователей. И дело не в адекватности учителя и учения — альтернативе, которую запальчиво сформулировал для себя Успенский, порывая с Гурджиевым, а в той хаснамуссной беспринципности, которой отдала предпочтение новая западная цивилизация. Проблема гурджиевского учения на Западе — это прежде всего трагическая судьба высоких побуждений в «царстве количества».

Нужно задать вопрос: как же могла произойти такая катастрофа в стране, куда в начале 1910-х годов приехал «искатель истины» Георгий Гурджиев создавать свой Институт гармонического развития человека, видя в ней богатую и стабильную страну, вполне отвечающую его представлениям о месте, где могла и должна была развернуться его деятельность. Произошло одно из двух: либо жизнь в России внезапно и без видимых причин накренилась и опрокинулась, либо Гурджиев не увидел вовремя роковую нестабильность этой страны и близость неотвратимой катастрофы. Идея безумия, которое вызывают планеты и звезды и которое охватило в те годы значительную часть земли, мало что объясняет. Ссылка на незаметный ход событий, на стечение невидимых случайностей также мало что дает.

На наш взгляд первая половина двадцатого века была переломным моментом, обвалом западной цивилизации — и обвал этот предрекали давно и очень многие — в связи с наползанием в ее каркас примитивной плазмы, из которой, когда она остыла, был вылеплен новый образ мира. Гурджиев своим воспитанием и самой своей судьбой стал гением этой минуты, как Цезарь и Наполеон были гениями своих исторических конфигураций. Он не знал состояния России и Запада, но, очутившись в гуще событий, он высек из них гениальную искру, соединив в себе и собой то, что история сломала. Он невредимо проплыл по порогам и вынес из бурного потока сотни и тысячи душ, обреченных на гибель в пучине.

Борьба магов длилась 30 лет — с 1914-го по 1945-й — но вот момент перелома позади, плазма остыла и осела, началась новая эпоха. За полвека, прошедшие после войны, сложился новый, несравнимо низший по сравнению со старым строй жизни. Массы, вышедшие на арену истории и выполнившие назначенную им роль, были снова загнаны в подземелье. Борьба магов стала «холодной». Более полувека длится «холодный спектакль», временами становясь горячим на периферии. Маги контролируют судьбы людей, и мировой баланс снова держится на их страхе друг друга. Гурджиевский балет продолжается.

Кем же был Георгий Гурджиев, человек-легенда, «поработитель мужчин» и «соблазнитель женщин», пугало одних и спаситель других, Татак, Черный грек, Тигр Туркестана и племянник князя Мухранского? Вопрос этот задавался неоднократно и многими, и каждый ответ на него был непохож на другой. Есть геноновская, успенская, антропософская, павелевская, субудовская, шанкарачаревская, раджнишевская, наконец, обывательская точка зрения на Гурджиева. Очевидно, невозможно создать непротиворечивый образ этого многогранного явления. Однако что можно выделить в качестве главных штрихов возможного портрета этого человека?

Это был человек, который принес учение, названное им «четвертый путь», облеченное в форму одновременно привлекательную и пугающую, гротескную и шокирующую, поражающую терминологической ясностью и угнетающую чудовищной тарабарщиной, одновременно хрупкую — вспомним гурджиевскую музыку — и тираническую, красотой и уродством.

Это был человек сверхзадачи, поставленной им перед собой и решаемой всей его жизнью. Первоначально она формулировалась как задача «исследовать со всех сторон и понять точный смысл и цель человеческой жизни», впоследствии — как задача «разрушить в людях склонность к внушаемости, которая заставляет их легко попадать под влияние массового гипноза"»^1, преодолеть тот космический и социальный гипноз, который овладел человечеством, потерявшим связь со своей сущностной основой.

Это был человек могучей воли, труженик и подвижник, человек жизни активной и созерцательной, добывший редчайшие смысловые основания для собственной жизни, создавший целостную систему саморазвития и работы над собой, построивший духовно-трансформационную структуру и применивший ее посреди бурной эпохи войн и революций, беспощадных социально-культурных потрясений, обвалов и перемен и выстоявший, вопреки всем шквалам преодолевший трудности, которые сломали бы всякого, благодаря энергии, которую давала ему его сверхзадача.

Это был ситуативный гений. Об этом вспоминают все, кто знал Гурджиева лично. Жанна де Зальцман свидетельствует: «Гурджиев знал, как использовать каждое обстоятельство жизни для того, чтобы дать людям почувствовать истину. Я видела его за работой, внимательно изучающим возможности понимания и субъективные трудности каждого ученика. Я видела, как он намеренно делал акцент то на одном аспекте знания, то на другом, следуя совершенно определенному плану, работая то с какой-то мыслью, которая стимулировала интеллект и открывала совершенно новое видение, то с чувством, что требовало отказа от всего искусственного в пользу непосредственной и полной искренности, а временами с пробуждением и приведением в движение тела, которое должно было научиться свободно выполнять все, что от него требовалось»^2.

1 Там же, с. 41.

2 Там же, с. 7.

Это был один из творцов целой культурной эпохи, идеям и стилю которого объязаны многие направления западной мысли и западного искусства. Сальвадор Дали, Бернард Шоу, Рене Домаль, Кетрин Менсфильд, Джон Тумер, Родни Коллин, Джон Беннетт, Е. Ф. Шумахер и многие другие яркие звезды культуры XX века немыслимы без его явного или опосредованного влияния.

Это был человек, непрерывно меняющий сценарии, роли и актеров на фоне калейдоскопических стремительных перемен конца XIX и первой половины XX века. По интенсивности событий на Западе и Востоке этот период не знал себе равных. В жизни Гурджиева каждый год, а иногда и каждый месяц приносил с собой нужду в полной перестройке механизмов социальных и культурных взаимодействий, новую обстановку, новый язык общения и новый тип окружавших его людей.

Это был балетмейстер одного бесконечного балета, создавший уникальный сценический космос, философский спектакль, балет-школу и балет-притчу, поразивший Францию и Америку экстравагантностью «храмовых» танцев, костюмов, декораций и ансамбля, медиумичностью актеров и необычностью музыки.

Это был композитор, обладающий врожденным восточным лиризмом, укоренненый в песенной стихии тех народов, среди которых прошла его молодость. Музыка Гурджиева несомненно несет в себе опыт работы с состояниями, опирающийся на суфийские, христианские вообще ближневосточные музыкальные традиции. Это не европейская музыка в плане развития, противоборства и внутренней поступательной логики, а восточная музыка погружения и бесконечной разработки единого пространства. В этой музыке соединяются песенное, танцевальное и хоральное начала, салонный и храмовый элемент, ее ладовость и мелодическое построение намекают на древние песнопения о рае и об утрате рая.

Это был писатель с исповедальной нотой, с восточным плетением сюжетов, временами патриархальный моралист, измеряющий трехмозглых землян традиционной меркой совести и ответственности перед Богом и природой, временами абсурдист, строящий чудовищные периоды и фразы, длиной до полутора страниц, творящий зубодробительные неологизмы и мыслящий неповоротливыми комьями мыслей, но тут же ослепляющий стремительными и точными прозрениями.

Это был «загрязненный источник», человек, потакающий своим низким импульсам, «соблазнитель женщин» и «поработитель мужчин». Да, это обвинение имело основания. Однако главным образом это были контролируемые побуждения, это не было страстью, определяющей направление жизни. Это была работа с загрязненным материалом и низкой породой — баланс «низкого» и «высокого». Влияние, оказываемое им на людей и добровольно принимаемое или отвергаемое последними, было следствием его особой силы, цельности и целеустремленности, его борьбы с собой и победы над собой.

Это был человек, который шел «против Природы и против Бога». Эти слова Гурджиева о «четвертом пути» не были эпатажем, рассчитанным на шоковое впечатление. Гурджиев объяснял этот парадокс: создавая мир, Бог «движется» от себя, Природа, послушная Богу, также движется от Бога. «Четвертый путь» ведет человека в противоположную сторону — к Богу.

Это был человек, потерпевший неудачу. Но глядя на провалы высоких проектов на протяжении всей человеческой истории, можно считать, что неудачу потерпели все великие люди. Однако задача восстановления вертикали, которую ставят немногие, вовсе не бесполезна, ибо поддерживает борьбу и сопротивление «геропассу»* современников и потомков. В этом смысле ни один истинный спиритуалист не является неудачником.

Словно суммируя сказанное нами, вот, что написал о Гурджиеве один из пионеров «нью эйджа» Клаудио Нараньхо: «Место Гурджиева в мире духовных учений и учителей таинственное, интригующее и несомненно очень важное. Истинно он был — если заимствовать это выражение из его брошюры, написанной во время его пребывания во Франции — вестником грядущего добра. Сегодня, когда то, что когда-то было эзотерическим, выходит на рынок и входит в жизнь каждого человека и когда барака влияет на тысячи людей, может понадобиться некоторое усилие воображения, увидеть в этом человеке высокого посвященного древней эзотерической школы, который возложил на себя миссию показать Западу, что человечество находится в состоянии сна, что есть высшие уровни существ, и что где-то есть люди, которые знают. У него определенно были данные и дар извлекать самое существенное из многих учений с тем чтобы представить его очищенным от культурных тенет и условностей в соответствии с ситуацией, в которой он оказывался. Одна из связанных с ним загадок это контраст между его видимым мастерством и тем фактом, что на протяжении его жизни он оказался неспособным поднять ни одного из своих учеников до своего уровня и тем самым основать традицию в полном смысле этого слова. Однако он не проиграл, поскольку мы судим о нем не по его воздействию на несколько человек, а по его роли в истории культуры и духовности. Как ни один человек он сумел преподать европейскому и американскому миру шок, может быть более важный, чем культурная волна ранних шестидесятых годов».