Человек-машина

Вот один отрывок из разговоров Гурджиева с Успенским, имевших место в 1915 году:

«Однажды в Москве я беседовал с Гурджиевым. Я рассказывал о Лондоне, где мне случалось остановиться на короткое время, об ужасающей механизации, которая в крупных городах все возрастает.

— Люди превращаются в машины, — говорил я. — Несомненно, иногда они становятся совершенными машинами.

— Люди — это машины, а от машин нельзя ожидать ничего, кроме механического действия, — был ответ Гурджиева.

— Это означает, по-вашему, что человек не ответственен за свои действия? — спросил я.

— Человек (он подчеркнул это слово) ответственен. А машина — нет».

Гурджиев постепенно вводил своих собеседников в новый контекст и новую терминологию. Для его петербургских последователей его слова помимо обычного значения несли в себе иной, новый смысл, движение к которому нужно было начинать с разъяснения значения обычных слов.

В частности, в приведенном разговоре, оттолкнувшись от шаблонного замечания Успенского об уродующем влиянии механизации современной жизни на человека, Гурджиев с помощью испытанного приема терминологической регрессии сделал шаг в сторону своей коронной идеи: человек — это утраченная ступень, на которую нужно возвратиться для того, чтобы было возможно его дальнейшее движение. Человек ответственен за свои действия, но это не относится к современному человеку, в котором нет единства, сознания и автономной воли и который представляет собой набор автоматизмов.

Главное заблуждение современного человека, — утверждал Гурджиев, — это его уверенность в том, что он может что-то делать. Люди думают, что они могут что-то делать, и первый вопрос, который они задают — это вопрос о том, что же им делать. Но в действительности никто ничего не делает и никто ничего не может делать. Человек не действует, не думает, не любит, не желает, не ненавидит. Гурджиев любил повторять: все, что происходит с человеком, все, что сделано им, все, что исходит от него, — все это случается с ним. И случается точно так же, как идет дождь после изменений в верхних слоях атмосферы или в стелющихся над землей облаках, как тает снег, когда на него падают лучи солнца, как ветром поднимается пыль. В истории, утверждает Гурджиев, все происходит по закону случая, все случается: народные движения, войны и революции, смены правительств — все это случается, и случается точно так же, как случается в жизни индивидов, когда человек рождается, живет, умирает, строит дома, пишет книги — не так, как он хочет, а так, как случается.

Гурджиев не уставал повторять: современный человек — это машина. Все его дела, поступки, слова, мысли, чувства, убеждения, мнения и привычки — результат внешних влияний, внешних впечатлений. Современный человек не в состоянии произвести ни одной мысли, ни одного действия. Такой человек не может что-то открыть, что-то придумать. Современный человек припечатал, заклеймил это позорное состояние своего духа в созданной им теории релятивизма. Ни у человека, ни у мира нет никакой самоценности — все существует относительно чего-то другого. Но это самая неприятная вещь, какую вы только можете сказать людям. Она неприятна и оскорбительна потому, что это истина, а истину никто — особенно современный человек — не желает знать.

Говоря эти суровые истины о человеке — слепом участнике мировых войн и революций, Гурджиев помогал ему избавиться от иллюзии о себе как, якобы, сознательно и творчески

организующем личную и общественную жизнь. Главный фокус метафоры «человек-машина» заключается в том, что человеком распоряжаются внешние обстоятельства, им правит «господин великий случай». Чтобы быть хозяином самого себя, чтобы владеть собой, нужна «серьезная работа», нужны серьезные знания и новые навыки. «Я люблю тех, кто любит работу», — любил повторять Гурджиев.