Лондон, варвик-сгрит 38

В 1920-е годы собрания Успенского в Лондоне проходили на Варвик-стрит 38 в Южном Кенстингтоне. Особняк этот до сих пор гордо и независимо стоит на своем месте, являясь приютом одной из групп последователей П.Д.Успенского.

Кеннет Уолкер, хирург, который пришел к Успенскому в 1923 г., вспоминает о неизменном формате собраний на Вар-вик стрит. Посетителей впускала г-жа Евгения Кадлубовс-кая, жена бывшего русского дипломата, которая исполняла роль секретаря и администратора Успенского. На собраниях царила строгая напряженная атмосфера средней школы, аудитория в молчании ждала лектора, который всегда опаздывал, что было частью общего стиля также Гурджиева и Оража. Успенский входил молча и почти незаметно и произносил свое неизменное «Well».

Ром Ландау описывал его как человека «седого, бритого, средних лет, плотного и в очках». Нельзя было угадать, о чем будет следующая лекция, но порядок собраний не менялся. Ром Ландау, познакомившийся с Успенский через десять лет после Кеннета Уолкера, нашел обстановку и атмосферу точно такой же, как и в 1923-м году. Успенский держал перед собой свои записи не столько, чтобы читать их, сколько чтобы скрывать в них свой взгляд. Иногда, впрочем, он снимал очки, подносил тетрадь близко к носу, и вообще забывал об аудитории. Его английский с сильным русским акцентом и отрывистая манера говорить делала очень трудным понимание того, о чем он говорил, но это каким-то образом не отвлекало слушателей и не портило общего эффекта. Вводная лекция могла продолжаться до 45 минут, однако обычная лекция длилась от 5 до 15 минут, после чего наступала тягостная пауза, которая заканчивалась, когда кто-нибудь из присутствующих отваживался задать вопрос. Важным, по мнению Успенского, была не лекция, а — вопросы и ответы. В то же время Успенский не выносил вопросов, которые считались «философскими», то есть заданными для удовлетворения любопытства. Как-то кто-то спросил его: «Находится ли Будда в седьмом состоянии сознания?» Успенский резко ответил: «Я не знаю». Некоторое время после этого он молчал и каждый почувствовал, что, возможно, мысленно он добавил к этим словам: «и не хочу знать».

Именно вопросами Успенский и его петербургские и московские друзья вынуждены были в свое время извлекать информацию из Гурджиева. И именно этот метод направленных умственных усилий Успенский считал наиболее продуктивным для своих новых слушателей в Лондоне. Метод лекций, вопросов и ответов несомненно производил глубокое воздействие на слушателей. Когда Успенский впервые встретил систему Гурджиева, ему понадобилось два года напряженных усилий для того, чтобы, наконец, поверить, что он понимает Гурджиева и помнит себя. Странным образом в Лондоне все происходило быстрее и эффективнее. Присутствующие на лекциях и дискуссиях на Варвик-стрит позже отмечали, что лекции Успенского вместе с вопросами и ответами, которые следовали за ними, действовали в акселерированном темпе. Его ученик Родни Коллин-Смит вспоминал о быстром «странном пути развития возможностей, который проходил через лекции Успенского». Ром Ландау также отмечал быстрые практические результаты «даже за один год работы».

Для Успенского концепция системы была неотделима от концепции школы. И та, и другая имели в его представлении определенную структуру. Система, которой учили в школах, требовала от учеников дисциплины. «Где нет правил, там нет школы», — утверждал Успенский. Правила создавали напряжение и способствовали усилиям по преодолению негативных эмоций. Ученик должен был отдать себя в руки учителя, то есть отказаться от определенного количества собственной воли. Правило не говорить с посторонними о «работе» было создано для того, чтобы предотвратить помехи в «работе». Болтовня должна была повлиять на самооценку учеников: болтая о «работе» с посторонними, они рисковали не только исказить идеи, но и обесценить то, что предназначалось для внутренней работы.

Некоторые из этих правил были связаны с самой «работой», другие были инициированы Успенским в знак протеста против хаотичности Гурджиева. Ученики не должны были называть друг друга по имени, а должны были пользоваться обращениями «господин», «госпожа». Приезжая на Варвик стрит, они должны были оставлять свои машины за несколько кварталов от места встречи, чтобы не привлекать внимания к зданию. Если они встречались где-нибудь в публичном месте, они не должны были узнавать друг друга, чтобы не быть втянутыми в разговор о работе в присутствии посторонних. Они должны были различать друзей по «работе» и друзей вне «работы». Было множество других, часто непонятных и утомительных правил, однако трудность их выполнения была частью работы.

Правила должны были создавать напряжение и атмосферу тайного общества, и это приводило к курьезам. Чтобы встретиться с другом по «работе», нужно было соблюсти много предосторожностей. Например, нельзя было договариваться о встрече по публичному телефону, так как была вероятность быть подслушанным телефонисткой. Иногда правила имели неприятные стороны. Если человек выходил из группы и отходил от «работы», остальные должны были подвергнуть его остракизму. Гурджиев в свое время объяснил, что смысл такого правила состоит в том, чтобы беглый ученик не боялся вернуться, хотя такое отношение к беглецу наверняка способствовало еще большему его отчуждению. Соглано Успенскому, это правило должно было внушить беглецу, что он умер для своих старых друзей.

Последователи Успенского хором отмечают, что при всей своей показной строгости он был милейшим и добрейшим человеком. Однажды, когда его ученик сообщил ему о помолвке с его ученицей, он расплылся в широкой улыбке и сказал: «Для такого случая нет никаких правил». Вообще, по сравнению с гурджиевскими методами, его методом была сама мягкость. Один из американских учеников Успенского определил это так: «Омлет Успенского — не очень крутой». Другой ученик заметил: «Он был безукоризненно вежлив, но если это нужно, он мог и заорать по-московски, криком, который звенел в воздухе и пробуждал ученика, к которому он был обращен».

Успенский редко пользовался театральными приемами, которые очень любил Гурджиев, и ощущение, что он играет роль, редко присутствовало на его встречах с учениками, но у него были на вооружении словесные приемы, которые имели тот же эффект. Если при этом учесть его прекрасное понимание психологического состояния ученика, то можно быть уверенным, что он добивался не меньших результатов меньшими усилиями. Вот воспоминание одного из учеников о встрече с Успенским, на которой он раскрывал концепцию многих «я»:

«Он ругал нас, требуя, чтобы мы никогда не произносили слово "я"», если мы не знаем, что мы говорим. Я возразил: «Но, г-н Успенский, Бог сказал Моисею на горе Табор: "Я есть кто Я есть". Я сидел в первом ряду. Он остановился, посмотрел на меня и затем сказал очень мягко: "Да. Но вы, видите ли, не Бог. В вас нет "Я". Вам нужно работать. Работать, чтобы иметь Я'. "Если бы только у меня было достаточно сил для работы!" — искренне сказал я. "У вас есть эта сила. — заверил он меня. — Вы только тратите ее на споры". Он посмотрел на меня долгим взглядом и улыбнулся».

За суровой фигурой Успенского периода Варвик стрит стоит мягкий и очаровательный Успенский, проглядывающий сквозь его решимость «к серьезным вещам относиться серьезно». По воспоминаниям близких к нему учеников, он умел радоваться вину и поэзии и обладал неотразимым юмором. В Лондоне он был завсегдатаем китайского ресторана на Оксфорд стрит, и его отменный вкус сделал его почетным дегустатором чаев фирмы «Твайнингс». Некоторые из его учеников не могли увидеть его без пьедестала. Джон Беннетт вспоминает, что когда он сопровождал Успенского в магазин для покупки гравюр с изображением Петербурга для его квартиры, он долго не мог поверить, что это была не учебная экспедиция и что его мастер нуждался в отдыхе и развлечении. «Очень трудно подружиться с Успенским», — сказала как-то мадам Успенская. То, что можно было бы воспринять как недостаток, рассматривалось его учениками как тайна учителя.

Успенский принимал своих учеников частным образом в своей квартире на Гвендвер род, по словам Кеннета Уолкера, в «торжественном викторианском доме на жалкой улице». Его описание комнаты учителя дает ощущение типичной для Успенского безбытности: «Там были диван-кровать, книжный шкаф, два кресла возле газового камина и большой стол, на котором были пишущая машинка, письменные принадлежности, фотоаппарат, гальванометр и некоторые неизвестные научные приборы. На подоконнике стояла открытая коробка сардин, остатки буханки хлеба, тарелка, нож, вилка и остатки сыра». Однако эти черты холостяка и богемного человека Успенского можно было увидеть только у него дома — на лекциях он всегда был собран и подтянут.

Обстановка нестабильности, выразившая себя в мировой войне и революции, бессмысленность и жестокость социальных катаклизмов обострили для Успенского вопрос о кармических последствиях зла. Нравственный императив (или, по словам Беннетта, «аскетическое пуританское начало») Успенского столкнулся с тем, что представлялось ему гурджиевским нравственным релятивизмом. В гурджиевском понимании современный спиритуалист и материалист, святой и преступник оказывались одинаково далеки от источника традиционного знания и понимания «смысла и назначения человеческого существования на земле». Эта позиция была чужда Успенскому. Идеал «просвещенной духовности», которому он оставался верен, привел его к болезненному разрыву с Гурджиевым, которого в своей системе понятий он определил как «загрязненный источник». Осенью 1930 года он сообщил Беннетту и другим близким ученикам, что, поскольку он не дождался результатов, которые он ожидал от работы Гурджиева, разрыв с последним больше не будет влиять на его собственную работу.