3. «Подпольный человек» или Нисхождение к ничто

«Подпольный человек» символизирует феноменологию одновременно несчастного и унтующего сознания. Идея зыбкости и неустойчивости начал человеческого духа, находящихся во взаимоисключающем, противоречивом единстве и взаимопереходах. Это образ человека-ничто, человека, воплощающего отчаяние самого человеческого бытия, его неподлинность. Хотя человек и ничтожество, «мышь», но он – «усиленно сознающая мышь», поскольку начало всякого сознания есть страдание. Так начинается возрождение человека, но возрождение мучительное, ибо «слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь». Понятие болезни понимается здесь одновременно и как болезнь бытия человека, поскольку это бытие неподлинное, подпольное, и как мучительность процессов, происходящих в ничто или на границе с ним, т.е. в глубинах, первоисточниках бытия мира человека. «Подполье» — это не только загнанность человека, его бегство и поражение, но и подполье как тайник человеческого духа, где он может быть свободным от чужого глаза и воли, где витает совершенно особый вид свободы, одновременно предельно открытой для себя и закрытой или еще не явленной другим, внешнему миру. Гносеология. Когда Достоевский пишет о наслаждении от сознания безвыходности своего положения, объективно речь идет о рефлексии над процессом углубления в сущность вещей, собственного сознания человека и т.д. Достичь «безвыходности» – это и достичь каких-то очень больших глубин (безвыходности на поверхности не бывает). Познавательное удовлетворение, «наслаждение» от этого – закономерный результат осознания того, что ты находишься «в глубине». В ситуации поиска, прорыва, выбора, полагает Достоевский, человек прикасается к подлинности, отъединяясь от всего внешнего, случайного. Открывающиеся глубины наполнены гораздо большими противоречиями, чем внешнее, или ограниченное, бытие в мире людей и вещей. Человек одновременно переживает свою собственную силу бессилия, духовность бездушия и величие ничтожества, ибо у пределов его поисков, его «кладоискательства» (как определил Н.К. Михайловский творчество Достоевского) начинает колебаться сам образ человека, обнаруживается зыбкость человеческого духа, единство бытия и ничто. И, кажется, чем ближе человек к сокровенному, тем очевиднее распадение, исчезновение, рассеивание человеческого образа, чем ближе он к первооснове, тем явственнее ощущает он «дыхание» небытия, ибо все – это ничто, а ничто – это все. Страдание, по Достоевскому, порождает сознание, тогда как «страдание есть сомнение, есть отрицание... ». В философском смысле речь идет о сомнениях и отрицаниях, вырастающих из какого-то фундаментального желания человека. Синоним этого желания – свобода. Другими синонимами, точнее, модификациями проявления свободы, являются бунт, своеволие, каприз, даже глупость, которым противостоят не только рабство, покорность (смирение) и рассудочность, но и сознание, разум.

4. Свобода человека: между бытием и необходимостью

Свобода – самое фундаментальное, после категории человека, понятие для Достоевского. Свобода, как «последнее» основание человека, связана с неизвестностью. Сознание и свобода во многом противоположны. Сознание, мышление могут только указывать на бесконечность и неопределенность. Свобода — непосредственная манифестация неизвестности, нерационализируемости, неопределяемости. Достоевский утверждает абсолютность и неустранимость, по крайней мере, внутренней, духовной свободы человека. Когда эта свобода входит в конфликт с необходимостью, тогда вместе с чувством непримиримости и желанием опрокинуть, разрушить «стену» возникает боль как результат взаимодействия свободы и необходимости. Эта особого рода боль в свою очередь рождает сознание, которое, начиная цепь своих бесконечных умозаключений, доводит человека до бессилия, до ничто. Бунт против необходимости, законов природы не напрасен, т. к познание природных и социальных законов означает не только победу разума, но и таит в себе смертельную угрозу свободе, ибо эти законы самим же разумом могут абсолютизироваться и в качестве господствующих или официальных идей становиться единственным критерием истинности человеческой деятельности, они могут сделать его своим рабом, подчинить своей воле. Достоевского беспокоит угроза подмены личного – безличным, нравственной свободы и ответственности индивида – мертвыми параграфами предписаний и регламентаций, «выведенных» из абстрактных социально-экономических и политических формул.