10. Этика антиномического стоицизма

Достоевский призывает к этическому максимализму. Однако этика в жизни не может быть фанатичной, неконтролируемой разумом и сердцем, она не может быть неосмысленной. В жизни, в реализации своей она должна быть хотя бы чуть-чуть «неидеальной», ибо всякое идеальное в жизни – искусственность и ложь. Вот почему «реализм» объективной реальности, сокрушающий всякую «чистую» идею в жизни (либо превращающую ее в свою противоположность), требует от этического субъекта определенного стоицизма, трезвости, понимания неабсолютной предсказуемости практических последствий всякого морального акта. Такая позиция может быть условно названа позицией антиномического стоицизма. Она антиномична хотя бы потому, что осознает невозможность полной, исчерпывающей материализации нравственных ценностей и идеалов, которые – по крайней мере, в учениях – формируются или должны формироваться как абсолютные. Стоической она является потому, что осознает, вынуждена осознавать сложность или даже мучительность творчества добра в жизни. Делая добро, мы должны допускать, что результатом может быть зло, что наш моральный поступок может обернуться крахом. И здесь так необходимо мужество стоицизма, несгибаемости в трудных жизненных ситуациях. Существенная черта этики Достоевского – ее действенность, практическая направленность. Нравственные ошибки неизбежны, но необходима постоянная готовность к их осознанию на основе понимания трудности благотворчества. Этика Достоевского предостерегает от дурного «панэтизма» и расслабляющего, безбрежного морализаторства. Нравственность, возможно, и бесконечна «вглубь», т.е. неисчерпаема в человеке, но она не бесконечна «вширь», поскольку является только одной из сфер бытия человека, живущего одновременно во многих планах бытия. Мир охватывается этикой. Но сама она охватывается миром, включается в него как его часть, ибо в нем немало другого – внеэтического (имморального) или антиэтического. Достоевский создает какой-то неповторимый образ «мерцающей», одновременно «прорывной» этики.

11. Личность, общество, история

Мысль о «рискованности» бытия людей, его негарантированности. Единственная гарантия бытия человека, включая и его жизнь в обществе, – это негарантированность. Защищая свободу человека от ее «порчи» и отрицания социальной необходимостью, обществом, построенном на расчете и программировании не только материальной, но и духовной, в том числе и волевой, активности личности, «подпольный человек» бросает вызов всей цивилизации. «Подпольный человек» одновременно утверждает и отрицает принципиальную нерационализируемость истории. Отрицает на ос-новании того вывода, что все попытки организовать жизнь людей в соответствии с каким-либо учением оканчивались войнами, насилием, несправедливостью и приносили бесчисленные несчастья. Жизнь людей, протекающая стихийно и естественно, оказывается гораздо счастливее, чем управляемая «сверху» на основе какого-то политического принципа. Утверждение же и защита принципа непрограммируемости общественных отношений ведется на основании того, что сам человек несет в себе нечто «антитеоретическое», иррациональное, невычисляемое и индивидуальное. «Подпольный человек» говорит о «неблагоразумии» истории по двум причинам: поскольку человек зол и неразумен и поскольку история как естественный процесс, синтез человеческого (свободного) и природного (необходимого), заключает в себе нечто, не подпадающее под категории добра и зла, рациональности и нерациональности, т.е. в целом история вненравственна (имморальна) и внерациональна, хотя в ней есть «включения» добра, зла, разума и свободы. В целом история «неблагоразумна». Внешнее социальное проявление свободы ведет к тому, считает «подпольный человек», что люди оказываются «осужденными» на познание и деятельность, они стремятся к сознательно поставленным целям, занимаются «инженерным искусством» и т.д., т.е. стремятся «вечно и беспрерывно дорогу себе прокладывать куда бы то ни было». И, тем не менее, в истории столь же очевидно и стремление человека к разрушению.