3. Феномен "голого короля"

Главный вопрос всякой революции - вопрос о власти, считал Ленин. Отнюдь не будучи одержим жаждой личного самоутверждения, он, сам того не сознавая, исходил из российской авторитарной традиции. Архаичнейшее представление о том, что только власть окончательно решает все людские, в том числе и личные, проблемы, и было реальным двигателем российского революционаризма (за исключением малочисленных анархистов), ибо он был всего лишь крайним выражением деспотичной самонадеянности властного реформаторства. Природа любой власти -российской в особенности - такова, что она до бесконечности способна воспроизводить подобного рода иллюзии.

Власть примитивна, боязлива и самонадеянна одновременно. В этом не только "тайна" и условие ее существования, но и залог самоопрокидывания в критические моменты. Любая государственность, включая самую демократичную, организационно совершенную и исходящую из самых высоких побуждений, на деле воспроизводит парадигму властвования, восходящую к доисторическим временам. То, что власть-подчинение коренится уже во внутривидовом половом разделении, понимали и основоположники марксизма, тем не менее надеявшиеся упразднить и эту "несправедливость" с помощью примитивного рычага "классовой борьбы".

Патерналистская государственность имперского типа порождает наибольшие обольщения относительно соединения справедливости и организационного совершенства. На деле они не стоят и ломанного гроша.

В данном случае, дабы раньше времени не утяжелять работу теоретизированием, уместно ограничиться несколькими замечаниями. Любое усложнение социальной структуры, а оно является исторически необратимым, требует ускорения действия механизма принятия властных решений. Самодержавию это было бы по силам, обладай властитель теми сверхестественными возможностями, периодического подтверждения которых обычно от него ждут. "В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное, - писал Н.М.Карамзин. - Отец семейства судит и наказывает без протокола, - так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести" (117). Такова была идеальная посылка. На деле получалось нечто нелепое. "У нас выработалась низшая форма государства, вотчина, - заметил много позже другой выдающийся историк В.О.Ключевский. - Это собственно и не форма, а суррогат государства" (118). При естественном усложнении общественной жизни события возлагали на отца-самодержца поистине непосильную ношу: любое властное начинание, кроме самодурского, должно было быть тщательно просчитано. Получалось, что проще и соблазнительнее "подморозить Россию", нежели мобилизовывать и вдохновлять народ на инновационный порыв. А между тем, императив реформаторства жестко определялся факторами геостратегического порядка.

Ситуация была крайне сложной. Последний российский император был вовсе не столь фатально несчастлив, как ему самому казалось. Данной ему властью он более или менее успешно мог бы решить стоящие перед державой проблемы. Патерналистские системы являются необыкновенно гибкими - главным образом за счет того, что могут до бесконечности подпитываться людскими надеждами. Для того чтобы использовать их, требовалось волевое усилие и умение говорить с народом на его языке. В отличие от интеллигенции, у самодержавия был в этом отношении определенный задел, важно было его не растерять.

Разумеется, ни "Ходынка", ни "Кровавое воскресенье" ни революция 1905-1907 гг. не поколебали самодержавия в глазах простых людей как принципа властвования. Примечательно другое: после ходынской трагедии император не смог сделать правильного в глазах общественности хода: следовало бы, дабы привлечь симпатии образованного общества, объявить траур, а не продолжать торжества коронации на балу. В начале событий 9 января, в свою очередь, можно было бы воспроизвести стандартную ситуацию единения царя с народом: самодержцу появиться на "красном крыльце" и пообещать наказать "бояр". Увы, император неадекватно реагировал на действия низов. Акты бунтарского верноподданничества он принимал за антигосударственную смуту, относя их на счет злокозненности "жидов и социалистов", "патриотическое" хулиганство и еврейские погромы - за естественное, пусть малопривлекательное выражение преданности и патриотизма.

К тому же организационные основы самодержавия после стали как бы подтачиваться изнутри. С 19 октября 1905 г. в системе государственного управления появился особый пост председателя Совета министров. Если ранее высшие государственные сановники заседали только под председательством императора, то теперь их могли собирать такие неординарные личности как С.Ю. Витте и П.А. Столыпин. Ясно, что и тот, и другой могли невольно заслонить собой фигуру самодержца (на деле дистанция между Государем и исполнителем - пусть высшим - его воли оставалась в глазах народа непомерно велика). Как бы то ни было, то, что был нарушен ставший традиционным со времен Петра I принцип замыкания всех нитей управления на самодержце, смертельно напугало царя. Министры как бы получили право корпоративно "бунтовать" в случае его неудачных предложений и конкретных шагов. Действительно, августе 1915 г. они высказали свое неодобрение акту смещения царем с поста верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (119), человека весьма популярного в армии (120). Не только министрам, но и широкой общественности было ясно, что на этом посту Николай II скомпрометирует не только себя, но и самодержавный принцип.

Постепенно император становился заложником общего ложного представления о существе и особенностях российского властвования. В образованном обществе ситуация понималась в рамках расхожей стихотворной формулы: "В России только две напасти: внизу власть тьмы, вверху - тьма власти". На деле император настроен был править по обычаю, что ничуть не предполагало стремления ко все большей концентрации власти в его руках, но зато порождало в нем - человеке слабом - особую форму тихого сопротивления всему тому, что, как ему казалось, мешало придерживаться традиции. Именно из-за такого поведения он и подозревался сановниками толи в неискренности, то ли человеческом безразличии (121). Последнее и приводило к тому, что вопреки реалиям создалась ситуация "слабый властитель - недовольная масса". Все остальное теряло свое значение.

Абсолютная власть, а народ понимал самодержавие только так, в силу архаичности своей природы могла успешно репродуцировать себя двумя древнейшими способами - мудрым правлением, ощутимым через рост всеобщего достатка; умением победить врага в войне. Первый способ в связи с социальным напряжением в крестьянстве автоматически оказывался под вопросом. Второй после поражения в русско-японской войне становился рискованным: теперь требовалась настоящая магия быстрой военной победы, что было практически невозможно. И общественность, и бюрократия инстинктивно ощущали крайнюю опасность ситуации. Император, тем не менее, с упрямством усидчивого, но бесталанного школьника, взявшегося переломить злую судьбу, настоял на том, чтобы встать во главе терпящей поражение армии.

Самодержец должен уметь избегать ответственности за те или иные неудачи - на сей случай на Руси издавна держали "мальчиков для битья". Николай II решил взвалить на свои слабые плечи весь груз провалов власти, вместо того, чтобы поддерживать иллюзию самодержавного правления, отстранясь от его рычагов.

Получается, что последний император, отчаянно цеплявшийся за самодержавный принцип, не понимал его скрытой природы - она не зависела от институционных реалий управления, ибо в глазах народа он всегда мог сделать вид, что все доброе в империи исходит единственно от него. Хуже того, он пытался заслонить собственной персоной традиционную в России неавторитетность начальства. В эпоху невиданного усиления бюрократии попытка спасти ее, жертвуя сакральностью образа самодержца, была равносильна политическому самоубийству. Впрочем, император и в этом случае мог бы до определенной степени исправить положение, обладай он замашками диктатора. Однако, Николай панически боялся подозрений в деспотизме. Здесь император поступал как "демократ". А между тем, в массовом сознании "настоящая" (абсолютная) власть зиждется не только на соблюдении правил игры, определяемых законами, но и на способности оправданно жертвовать ими в угоду справедливости. Последний император никогда не решался переступать через те законы, которые были приняты до его правления. Резолюции типа: "Конечно, это неприятно, но надо поступать по закону" - обычны для его. Народ молчаливо готов был одобрить совсем иную практику действий власти.

России всегда приходилось догонять; управленческие функции вынужденно упрощались порой до диктата. Чтобы последний не представал утвердившейся человеконенавистнической деспотией, власть периодически отступала в тень кажущегося бездействия. "Царя-тирана" сменял "император-либерал". Жестко-рациональное начало властвования при этом как бы выдавалось за магию отстраненного всемогущества; людям давалась передышка, необходимая для того, чтобы они не разуверились во власти. В любом случае в России самодержец не имел права долго задерживаться на том пространстве власти, где его промахи были видны всем. И хотя последнее случалось не раз, последний император оказался настоящим рекордсменом по этой части. VI До его воцарения даже рабочие каждый раз прерывали социалистических агитаторов, когда те пытались обличать монарха. Революционеры могли сколько угодно ругать администрацию, полицию, попов, но нельзя было задевать ни царя, ни Бога (122). Но уже в годы Первой русской революции появилась песня "Царь наш с виду жидок", в основе которой, по мнению специалистов, лежала сатирическая песня декабристов "Царь наш немец прусский" (123). Образу императора, считавшегося человеком военным, такие сравнения особенно вредили. С 1907 г. отдельные крестьяне (чаще спьяну) именовали царя "кровопийцей", "душегубом", "извергом", "живодером", причем это делалось вовсе не под влиянием внешней агитации (124). Ясно, что сакральная фигура может и даже должна быть в определенные моменты объектом релаксирующих выплесков дурных эмоций; в данном же случае похоже, что царя попросту перестали бояться и уважать, он перестал воплощать идею властвования.

Иногда исследователи этот процесс связывают с изменением образа царя в глазах как образованного общества, так и народа. Николай II заметно проигрывал на фоне отца и особенно деда: Александр II на редкость гармонично воплощал в себе, казалось несовместимые, казалось, начала европейской просвещенности и восточного деспотизма, Александр III умел хотя бы казаться твердым и удачливым во внешней политике. Николай II не обладал ни одним из этих качеств, фигура его выглядело странновато: с одной стороны, это любитель автомобилей, с другой - солдат-труженик и смиренный богомолец. Конечно, набожность царя, получившая официальное воплощение в нескончаемой череде канонизаций святых, давала кое-какой пропагандистский эффект в глазах простонародья. Но она же еще больше отталкивала от императора представителей европеизированной и равнодушной к религии интеллигенции. В любом случае, язык власти становился непонятен; фигура самодержца перестала внушать трепет и смирение. Николай II так никогда и не смог заручиться поддержкой тех сил, которые надеялись на модернизацию России, теряя при этом уважение консерваторов. Идея непротивленчества (оно же социальное согласие) в России могла исходить только от внутренне уверенной в себе и сильной власти. Это уже не было.

Существует еще одно - простое и вместе с тем убедительное - объяснение механики падения авторитета власти. В годы войны, приобретавшей тотальный характер, неопределенность в вопросе разделения функций военной и гражданской администрации, усиленная активизацией специальных межведомственно-общественных Особых совещаний (по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию), не говоря уже о деятельности различных гражданско-сословных организаций, вроде Союза земств и городов, создали подобие двоевластия, а затем и многовластия в управлении страной (послефевральские страхи двоевластия в значительной степени навеяны именно этим). А поскольку все это сопровождалось непременными склоками между управленческими кланами, растущим противостоянием "бюрократии" и "общественности" (в ходе которого последней невольно приходилось выставлять себя самой патриотичной силой), т.е. явлениями, которые император ни личной волевой непреклонностью, ни имитацией вездесущности подавить не мог, тень гибели Отечества стала ложиться на фигуру самодержца (125). В конечном счете это стало заметно и массам.

И тем не менее, имидж династии в глазах общества мог быть устойчивым до появления у ступеней трона "святого черта" - самозваного "старца" Григория Распутина. Как ни парадоксально, с помощью этого "человека из низов" самодержавие по невольной подсказке царицы, как раз и хотело преодолеть растущее отчуждение от народа (126). Произошло противоположное. Инстинкт власти на сей раз не сработал.

Впрочем, чуждой для системы стала в первую очередь царская чета, что было особенно опасно. Издавна на Руси в глазах народа "матушка" как бы компенсировала своим участием излишне прямолинейную репрессивность царственного "батюшки". Императрица менее всего подходила на эту роль. Хуже того, она ухитрилась едва ли не демонстративно подменить традиционную систему обратной связи фигурой Распутина, имевшего в низах репутацию то ли конокрада, то ли хлыстовца. В принципе, следовало любым способом добиться воссоздания морального единства власти и народа. И дело вовсе не в дурном имидже "старца". Теперь те же факторы, которые в иных условиях могли бы поддержать самодержавие, стали активно работать против него. Императрицу ненавидели, ей готовы были приписать заговор против собственного супруга (такое случалось, но в данной ситуации это было чистейшим вздором). На месте Николая II чаще всего хотели видеть его дядю - великого князя Николая Николаевича, как казалось, пострадавшего от "дурной" власти.

Все это - отражение того очевидного факта, что император, ни обладавший ни волей, ни инстинктом власти, стал "лишней" фигурой для державы. Патерналистская власть перестала привлекать, а это должно быть ей органически присуще. Но она же не научилась внушать трепет, что было необходимо для временного удержания ее в качестве деспотии.

Обычно подобных объяснений развала могущественной империи не понимают и не принимают. Обратимся, поэтому, к свидетельству непривычному, неожиданному и по-своему впечатляющему. Известно, что Ф.И.Шаляпин, поистине народный певец, уподоблял совершенство мироздания грандиозному спектаклю, успех которого зависел от самоотдачи всех - от статистов до "короля" - при условии, что первые соглашаются играть роль царственного окружения, если венценосная персона, со своей стороны, не допускает фальши. "Надо уметь играть царя, - писал Шаляпин. - ...Шекспировского размаха его роль... Нужна какая-то особенная наружность... Если же природа сделала... царя человеком маленького роста... я (актер, исполняющий роль - В.Б.) должен найти тон, создать себе атмосферу - именно такую, в которой я, маленький и горбатый, производил бы такое же впечатление, как произвел бы большой и великий царь. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас на все мое царство". Если это не удалось - провал: "Горит империя" (127).

Лучше не объяснишь. В сфере психоэмоциональной величие империи держится на адекватности царственных жестов и поступков каждому мигу бытия. Венценосному актеру - а власть это всегда магия лицедейства - не сумевшего справиться с ролью, лучше вовремя уйти в тень, дабы не провалить все действо. Низкорослый Николай II, напротив, словно намеренно хотел остаться "маленьким" и при этом лез на авансцену, т. е. делал все, чтобы умалить монархию даже в глазах тех, кто принимал ее как безусловный принцип.

Деспотию убивает смех, империи гибнут, когда короли предстают "голыми". По свидетельству видного кадета В.А.Оболенского, ощущение, что Россия управляется в лучшем случае сумасшедшим, а в худшем - предателями, было всеобщим". Лидер октябристов А.И. Гучков писал в августе 1916 г. генералу М.В. Алексееву о "слабой, дрянной, слякотной власти" (128). Список подобных отзывов (правда, чаще даваемых задним числом) можно продолжать до бесконечности - слабых властителей добивают. Не удивительно, что в ноябре 1916 г. общим повторяющимся рефреном в характеристике правительства стали слова, произнесенные лидером кадетов П.Н. Милюковым с думской трибуны: "Что это: глупость или измена?". (Милюков, надо сказать, дабы избежать обвинений в диффамации, сделал вид, что всего лишь цитирует иностранные газеты). Императора стали презирать. Довольно популярная и массовая сегодня литература о последнем российском самодержце пытается уверить, однако, в другом (129).

Даже вполне академичные авторы в свое время срывались на неподдельное умиление перед благостностью частной жизни и "интеллигентностью" злосчастного самодержца (130), не задумываясь над тем, что "Божий помазанник", глава Русской Православной Церкви и многоликий "отец народов" в силу своего профессионального долга лишен права на чрезмерную погруженность в личные дела. Сочувствие историка не может быть избирательным - вчера к палачам, сегодня к их жертве. Финал последнего императора, тяготящегося своими высокими обязанностями, и ищущему отдохновения от них в личной жизни, оказался символичен до содрогания, он словно специально делал все для того, чтобы его собственная семья - с чадами и домочадцами - была попрана теми, кто грубо и самоуверенно выступал от лица "большой семьи". Первые шаги вниз, по ступенькам расстрельного подвала были сделаны еще до Февраля. Задолго до трагических событий в Екатеринбурге сакральное начало патерналистской системы было уже опорочено солдатскими шутками типа: "Царь с егорием, а царица с Григорием". Характерно, что этому потворствовали и те, кто окружал престол. Стремление опорочить власть в придворной среде приобрело какой-то навязчивый характер. "Сегодня мы распускали слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят", - хвастались светские дамы (131). Что до простого народа, настроенного по инерции верноподданнически, то, вероятно, у него на устах был один вопрос: "Как царь такое похабство у себя в доме терпит?" (132). Вслед за тем туманное подозрение, что мужик может "иметь" все царство, довершило дело (133)

Хронику революционного насилия эпохи мировой войны следовало бы вести с убийства Распутина. Обстоятельства его многократно описаны и даже кинематографически воссозданы. Менее известно, что и до этого события и после него основной заговорщик и убийца В.М. Пуришкевич сотрясал стены зала заседаний Думы гневными филиппиками, направленными против "немецкой партии", стоящей у трона, вызывая бурные рукоплескания - но не справа, а слева. Еще менее известно, что попытка императора тихо скрыть убийство Распутина дала неожиданный эффект: имена террористов оказались у всех на устах. Описан примечательный случай. В годы войны Пуришкевич активно занимался работой по организации санитарного дела и продовольственного снабжения армии. Однажды на перроне к нему подошел громадного роста казачий офицер и "от лица русской армии" демонстративно выразил признательность за уничтожение "окаянного пса". Сцена завершилась громовым "Ура!" офицеров и солдат, выгружавшихся из вой некого эшелона (134).

Убийство Распутина образованным обществом было воспринято, разумеется, не столь однозначно. Но поражает, что некоторые правые увидели в нем своего рода ритуально-очистительный акт - "проявление милости Божией", спасающей царя и империю (135). Впрочем, в иных кругах появились слухи о том, что дух убиенного "старца" вселился в последнего министра внутренних дел А.Д. Протопопова, якобы пораженного прогрессивным параличом (убежденность в этом была столь неподдельна, что после революции в связи с этим заседал ни один медицинский консилиум). Воистину, последнему императору надо было постараться, чтобы довести православных подданных до кликушества и суеверий. Вовсе не случайно после Октября иные большевики всерьез выискивали доказательства сумасшествия последнего Романова.

Современное "сострадающее" обществоведение, тем не менее, упорно ищет черты, обеляющие Николая II. При этом забывают, что те черты личности, которые привлекательны сегодня применительно к частному лицу, в тогдашней обстановке у повелителя 1/6 суши могли отталкивать. Царь действительно мог быть скромен, ровен и трудолюбив. Но кто доказал, что простой народ жаждал видеть в "помазаннике Божьем" именно эти качества? Император отличался ровным характером и даже своего рода "интеллигентностью". Но почему народная молва упорно противопоставляла ему в качестве положительного примера его дядю - Николая Николаевича, носителя совершенно противоположных начал? Может быть, Николай II все же пытался исправно нести тяготы своей профессии? Да, он "старался". Но из исследования британского историка Д. Ливена, человека, вовсе не из социалистов, видно, что на необходимые в тогдашних условиях "по должности" предельные усилия он был физически, умственно и духовно не способен (136). В этом его личная драма, но она же обернулась трагедией страны. Народ платит не только за глупости, но и за слабости королей.

Властное начало стало захлестываться бабьими истериками в самом буквальном смысле слова. Императрица в письмах требовала от Николая II, чтобы он "был твердым" на манер Петра I, советовала даже "перевешать" лидеров Думы. Разумеется, это была спонтанная аффектация. Но, отвечая ей, Николай II иной раз иронично подписывался: "Твой слабый, безвольный муженек". Что может быть нелепее истерично-безвольной власти?" можно ли надеяться, что это останется незамеченным для подданных?

В патерналистских системах "дети" больше всего тяготятся опекой "отца" в период своего ускоренного взросления. Попытка модернизации России осуществлялась в условиях невиданного роста народонаселения, т. е. нафоне неупорядоченного омоложения страны. Но, право, не стоило бы российский модернизационный процесс уподоблять ходу неудавшегося возмужания народа, полностью идентифицируя революционную смуту с антипатерналистским бунтом. Народ скорее "добил" самодержавие, которое предстало вконец омаразмевшим - это весьма напоминает ритуальной убийство старого вождя в доисторических обществах. И это произошло вопреки сдерживающему воздействию общинной психоментальности, предполагавшей более гуманное отношение к уже недееспособному "большаку". Здесь все решил военный фактор. Война обнажила все тяготы патернализма эпохи лихолетья, не добавив к ним чувства защищенности.

Правитель - это акцентировано функциональная величина истории. Николай II сделался величиной чисто отрицательной, с его фигурой стали связываться все беды. Государственность, выстроенная на рационалистских началах, утверждает общественную стабильность с помощью так называемого дисциплинирующего насилия, которое со временем приобретает своего рода рефлекторно-правовой характер. В патерналистских системах чаще используется политика "кнута и пряника". Хитрость состоит в своевременности и четкой адресности применения того и другого инструментов властвования. И не дай Бог перепутать их!

Общинно-организованный народ понимает целесообразность "избыточного" насилия, ибо властитель издавна воспринимался как своего репрессивный гарант существования всех. Что бы не говорили гуманнейшие из моралистов, историческое сознание масс никогда не поставит рядом "слезу невинного ребенка" и суровую необходимость выживания империи. Сам народ на этот счет рассудил своеобразно: царя-сыноубийцу он назвал "Грозным", последнего императора-чадолюбца - "кровавым". Тому, кто лучше разбирается в древнейшем искусстве выживания за счет "чужих" уготовано почетное место в истории. Русская интеллигенция, к сожалению, упорно этого не замечала, но зато возводила собственные невзгоды на уровень вселенской драмы. Отсюда трагедии - личные и всеобщие.

Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий. Виновниками становились люди, которые "пленили трон". Дело дошло не только до убежденности в "измене" военного министра В.А. Сухомлинова, но и "вредоносной деятельности" императрицы (137). Домыслы росли как снежный ком. В январе 1917 г. заговорили о покушении на царя и царицу, рассказывали, что она была даже ранена, а стрелявший в нее гвардейский офицер убит на месте. Рассказывали, что вся дворцовая прислуга ненавидит императрицу. На случай дворцового переворота молва единодушно готовила ей место в монастыре (138). Положение обостряли тяготы быта. всех дико раздражали "хвосты" (очереди) захлебом и нормированными товарами - в этом обвинялись "спекулянты", якобы манипулирующие администрацией. Ждали только худшего: на случай крупных забастовок кое-кто запасался водой и свечками. Отмечался и рост пораженческих настроений, даже курсистки на сходках стали говорить, что война выгодна одной лишь "буржуазии" (139).

В этих условиях все началось со "случайности". Не только либеральная, но и консервативная общественность могла сколь угодно ужасаться недееспособности власти, народ изумляться россказням "про Распутина и царицу", а бравые солдатики суеверно шарахаться от георгиевских крестов, получаемых из рук царицы-"немки" (140), но монархию "свалили" снежные заносы на железных дорогах, поставившие под угрозу продовольственное снабжение столицы. Остальное доделали слухи о том, что правительство, состоящее из "предателей", поощряет спекулянтов, переросшие в уверенность, что власть неспособна накормить народ. Вопли "Хлеба!" со стороны голодных работниц сделали то, чего не дано было представителям левых партий - привести в движение механизм революции.

Одна "случайность" наложилась на другую. Текстильные фабрики так тесно соседствовали с металлообрабатывающими заводами, что женщины с легкостью увлекли за собой мужчин. Даже те, кто не собирался бастовать, вынужден был выйти на улицу. Масса вылилась в открытое пространство, тут же начав распалять себя представлениями о злодействах старой власти.

Власть, как не только общепризнанная, но даже эстетизированная монополия на насилие, в России всегда подкреплялась иллюзией, что она не даст умереть с голоду в экстремальных обстоятельствах - такова должна быть ее "божественная" природа. Только те российские правители, которые не допускали хлебного бунта в столице, могли спать спокойно Самодержец, который предпочел личное счастье "маленького человека" заботам о "большой семье", т. е. империи, был обречен. После убийства Распутина общество было наводнено слухами о всевозможных заговорах Немалая роль в них отводилась лидеру октябристов А.И. Гучкову, известному своими связями с военными кругами. "Этот переворот, - заявил вскоре после победы Февраля Гучков, - был подготовлен не теми, кто его сделал, а теми, против которых он был направлен. Заговорщиками были не мы, русское общество и русский народ, заговорщиками были представители самой власти" (141). Это соответствовало действительности. Тот же Гучков был лично храбр, но чрезмерно эмоционален, импульсивен и даже болтлив и склонен к фантазиям (142). Среди настоящих заговорщиков таких типажей обычно не наблюдается. Самодержавие довело общество до того состояния, когда людям открытым стало приписываться иезуитство. Увы, такого рода представления о революции и ее творцах сохранили свою силу и сегодня.