1.2. Сложности исследования сознания

Если бы парадоксы рационального исследования сознания ограничивались только философско-умозрительными трудностями! На самом деле они естественно преломляются в целом спектре методологических проблем его научно-экспериментального изучения.

Серьезнейшей проблемой является нахождение объективных методов его изучения. Какие бы совершенные приборы и строгие методики ни использова­лись, никогда не удастся устранить факта имманентной включенности особенно­стей внутреннего мира ученого в содержание получаемого им о сознании знания. Это касается и его эмоционально-психических состояний, и черт его личной био­графии, и его базовых ценностно-интеллектуальных предпочтений, и, наконец, специфики его национально-культурного окружения.

В свое время эти моменты были тонко подмечены О.Шпенглером, заявив­шим, что «картина души есть всегда лишь картина какой-то вполне определенной души», а претензии западной рационалистической психологии на абсолютную объективность – не более, чем европоцентристская иллюзия, ибо «если кому-либо кажется, что он познает душевный склад чужих культур... то он приписывает этому последнему собственную картину»². Мало того, объективность и рацио­нальность исследований сознания ставятся под вопрос и самим объектом изуче­ния, особенно если это касается экспериментальных исследований сознания жи­вого человека и включает его интроспективные самоотчеты. В психологии хорошо

¹ Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С. 64.

² Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. М., 1993. С. 482-483.

433

известно, насколько отличается мир наших подлинных психических переживаний от того, что мы о нем сами думаем. Выдающийся нейрофизиолог У.Р.Эшби даже открыто заявил, что наука о сознании и мозге должна в принципе отказаться от любых апелляций к данным живого сознания, ибо еще никто не изобрел способа их объективной трансляции и проверки.¹

Наконец, надежность рациональных средств изучения сознания ставит­ся под вопрос природой языковых средств его описания. В контексте анализа темы «Сознание» мы ограничимся лишь методологическими аспектами проблемы взаимоотношений сознания и языка, учитывая богатейшую традицию ее осмысле­ния. Обстоятельный анализ основных стратегий ее решения в философских иска­ниях XX века можно найти в монографии А.Н.Портнова². Четкую формулировку проблемы адекватности языка реальности сознания поставил еще С.Аскольдов в своей прекрасной работе «Сознание как целое», отметив, что «она заключается в отсутствии подходящих образов, понятий и даже слов для характеристики и вы­яснения природы сознания. Наша наука и вообще весь обиход мысли слишком односторонне напитаны материалом внешнего опыта. Вследствие этого для харак­теристики внутреннего часто не хватает чисто инструментальных средств научной мысли»³. Близкую к аскольдовской мысль и приблизительно в то же самое время высказывает О.Шпенглер, отмечая схематизирующий физикализм языка совре­менной ему психологии, совершенно не отвечающего задаче описания сознания как особой динамической живой реальности⁴. Впоследствии мысль о том, что наше сознание континуально, а язык дискретен и потому неадекватен для описания не­прерывного потока переживаний, неоднократно высказывал и обосновывал в сво­их работах выдающийся отечественный математик и лингвист В.В.Налимов⁵.

Общая же причина несоответствия языков (естественных и искусственных) живой стихии человеческого сознания коренится, по-видимому, в том, что они сво­ей семантикой и синтаксисом адаптированы к дескрипции конкретных предметностей сознания (в первую очередь – предметов и процессов внешнего мира), но обнаруживают свою непригодность для внешнего и отстраненного описания той целостной системы, органической частью внутреннего бытия которой сами же и являются. Данную ситуацию можно символически сравнить со знаменитой попыт­кой барона Мюнхгаузена вытащить самого себя за волосы из болота. Отсюда следу­ют или неизбежная метафоричность описаний явлений сознания на естественном языке, или явная ограниченность использования искусственных языков, страдаю­щих грубостью и схематизмом в силу их привязанности ко вполне определенным концептуальным моделям сознания и избранным методологиям его изучения.

Относительно же языка восточных психотехник, как выясняется, весьма тон­кого и изощренного⁶, обнаруживается следующая картина: его осмысленное

¹ Эшби У.Р. Конструкция мозга. М, 1962. С. 33–34.

² См.: Портнов А.Н. Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX– XX вв. Иваново, 1994.

³ Аскольдов С. (С.А.Алексеев). Сознание как целое. М, 1918. С. 2.

⁴ Шпенглер О. Указ. соч. С. 478-480.

⁵ См.: Налимов В.В. Вероятностная модель языка. М., 1979.

⁶ О степени его сложности можно судить по буддийской модели сознания, приводимой в известной работе ламы Анагарики Говинды «Психология раннего буддизма», где одних только уровней сознания насчитывается двенадцать. См.: Говинда Анагарика, лама. Психология раннего буддизма. Основы тибетского мистицизма. СПб., 1993. С. 9.

434

использование, во-первых, наталкивается на серьезные межкультурные барьеры и, во-вторых, подразумевает необходимость личного ознакомления с теми актами и состояниями сознания, которые он описывает. Недаром один из западных иссле­дователей восточной йоги Р.Уолш отмечает, что «все медитативные традиции еди­нодушно постулируют прямую зависимость их интеллектуального постижения от личного непосредственного опыта»¹.

Философские парадоксы и научно-методологические трудности ра­ционального освоения сознания соблазняют избрать альтернативную стра­тегию его исследований. Если в принципе нельзя извне взглянуть на сознание как на целостный предмет (или рассмотреть его как вещь среди других вещей по другой терминологии) и нет необходимых логических средств для его опреде­ления-осмысления, то может быть целесообразнее поглубже погрузиться в эту уникальную «предметность», дабы ее изнутри созерцать, переживать и посиль­но описывать? Отсюда вытекают многочисленные медитативно-дескриптивные и мистические программы непосредственного погружения в поток сознания, полу­чившие наибольшее развитие на Востоке. Однако и им, в свою очередь, присущи две принципиальные трудности. Во-первых, неустранимая личная окрашенность медитативного знания-опыта, зависящая от культурно-национального контекста, религиозно-конфессиональной принадлежности адепта, вех его собственной био­графии и т.д. Во-вторых, невозможность интерсубъективной и общезначимой передачи полученных знаний чужому сознанию, особенно принадлежащему иной культурной традиции. В случае же использования естественного языка и средств экспериментальной научной проверки подобных результатов немедленно реани­мируются все те трудности, о которых речь шла выше.

На этом мы закончим анализ методологических парадоксов и трудностей, возникающих при исследовании сознания, и выскажем предположение, что в ко­нечном счете и сами эти трудности, и множество разнородных, подчас бинарных взглядов на сознание, как они представлены в различных философских, научных и религиозно-мистических школах, – все это есть отражение реальной противо­речивости (даже антиномичности как выражения предельной противоречивости какого-либо объекта), свойственной сознанию человека. Укажем лишь на некото­рые из этих антиномий².