II. Философия «Ученой дружины»

Секуляризационные процессы, ознаменовавшие «поворот к Западу», стали основой петровских преобразований. В деятель­ности великого реформатора первостепенное место занимали Два главных момента: укрепление абсолютизма и европеизация

106

России. В принципе это были взаимоисключающие тенденции: Запад, прошедший через Реформацию и войны, бурно расста­вался со своим абсолютистским прошлым, утверждая республи­канские и демократические традиции. России, напротив, еще только предстояло развязать свои средневековые узлы, и среди них главный — двоевластие. Противостояние светской и духов­ной власти давно стало тормозом на пути социальных и полити­ческих преобразований. Оно раздробляло общественные силы, сталкивало их в ожесточенной и непримиримой борьбе. Вместе с тем было очевидно, что для достижения прогресса необходи­мо усиление не церковной, а именно светской, государственной власти. На практике это означало возвышение абсолютизма. В свою очередь, абсолютизм нуждался в новой идеологии, кото­рая разрубила бы и другой узел средневековья — господство православия. Сам Петр I явно тяготел к протестантизму. Однако победила общая ориентация на Запад — европеизация. Так завя­зался новый узел российской истории — абсолютизм и европе­изм, распутывать который пришлось уже в XIX и XX столетиях. Противоречивость этих тенденций отразилась на творчестве идеологов «Ученой дружины» Петра I — Феофана Прокоповича и В.Н.Татищева: если первый явился в полном смысле этого слова апологетом абсолютизма, то второй, напротив, выступил с обо­снованием европеизма, разработал идеологию западничества.

1. Феофан Прокопович (1681 — 1736). Человек высочайшей образованности и таланта, Прокопович с молодости отличался самой широкой толерантностью в вопросах религии. Он начал свое образование в Киево-Могилянской академии, но затем пе­решел в унию и стал студентом коллегии св.Афанасия в Риме. В этом учебном заведении готовились католические миссионеры для православных стран. Здесь проходил обучение Ипатий По-цей, инициатор Брестской Унии (1596), оторвавшей от право­славной церкви большую часть Украины и Белоруссии. Выпуск­ником коллегии был также Юрий Крижанич, хлопотавший перед царем Алексеем Михайловичем о создании Всеславянского един­ства под сенью римской курии. Вероятно, подобная деятель­ность была уготована и Прокоповичу. Благодаря своим недю­жинным способностям он сумел быстро выдвинуться вперед и удостоиться внимания самого папы Климента XI. В октябре 1701 г. состоялась публичная защита диссертации Прокоповичем, и ученый совет, минуя степень магистра, сразу присудил ему сте-

107

пень доктора богословия. Это было знаком высокого доверия, _и оно оказывалось неспроста. Но случилось нечто такое, чего _не ожидал никто. В ночь на 28 октября 1701 г. новоиспеченный доктор тайно бежал из Рима и отправился пешком в путеше­ствие по Западной Европе. Через год он возвратился в Киев, снова перешел в православие и приступил к чтению лекций по риторике и философии в академии. Карьера его продвигалась успешно: в 28 лет он уже префект академии, т.е. второе лицо после ректора. Знакомство и сближение с Петром I, посетив­шим в честь Полтавской победы (1709) Киев, предопределило всю дальнейшую судьбу киевского профессора. В 1715 г. царь вызвал его в Москву для подготовки церковной реформы. Ито­гом деятельности Прокоповича стал знаменитый «Духовный рег­ламент» (1721), утвердивший отмену патриаршества и переход к синодальной церкви. О трактате Прокоповича с искренней по­хвалой отзывался Вольтер.

а) Мировоззрение. По характеру своих воззрений Прокопо­вич явно тяготел к деизму. Это сближало его с Гизелем. Он рассматривал мир как целостную и самодостаточную систему. Бог «при создании мира сохранил порядок, который... наибо­лее соответствует природе».⁴⁰ В нем нет ничего, что не относи­лось бы к телам, движущимся на основании их собственной сущности и природной причинности. Так было изначально уста­новлено Богом, который «сам себе не противоречит и законы свои, единожды утвержденные, никак не отменяет».⁴¹ Он сам себя связал законами и не вмешивается в дела мира. В нем и малейшее не может быть отнесено к чуду: есть только то, что уже познано и что предстоит еще познать. Как все просветите­ли, Прокопович выше всего ставил культ наук, светских знаний. В своем «Богословии» он откровенно заявлял, что если ученый, защищающий движение Земли, может привести в доказатель­ство своего мнения «достоверные физические и математичес­кие доводы», то Библия, в которой говорится о движении Сол­нца, не может служить для него препятствием, ибо ее следует понимать «не в буквальном, но в аллегорическом смысле».⁴² Неслучайно Прокопович высоко ценил «славнейших столпов Церкви» — каппадокийцев, Иоанна Дамаскина, от которых он воспринял свою философско-богословскую методологию.

Вслед за Аристотелем глава «Ученой дружины» различал теоретические и практические науки. Цель теоретических наук

108

— получение истинного знания о природе и свойствах вещей. Практические науки также стремятся к достижению объективно­го знания, однако их главное значение — «действие», практика. «Знать и не знать, — говорил он, — означает не только умозри­тельное познание, но и деятельное употребление».⁴³ Практика выступает критерием полезности теории, обусловливая ее соот­ветствие запросам жизни.

Вместе с тем Прокопович находил недостаточным критерий практики для осмысления истинности теории. Теория не охваты­вается целиком практикой; будучи суммой многих знаний, она существует и помимо всякого способа действования. Для про­верки теории необходимо обращение к логике. Знание законов и операций мышления способствует достижению правильности вывода. Логика освобождает разум от ложных взглядов и пус­той веры и превращает его в «подвижный инструмент» познания мира и человека.

От Феофана Прокоповича философия русского Просвеще­ния наследовала четко выраженный натурфилософский интерес, который окончательно закрепился в творчестве Ломоносова.

б) «Духовный регламент». В контексте мировоззренчес­кой секуляризации формировались и социально-политические взгляды идеолога петровских преобразований. Уже в первых его проповедях зазвучало прославление Петра I как создателя новой России: русский государь «деревянную обрете Россию, а сотвори златую», и сделано сие «не сребром купеческим, а Марсовым железом». 6 апреля 1718 г. он произнес свое знаме­нитое «Слово о власти и чести царской», имевшее ближайшее отношение к суду над царевичем Алексеем. В нем проповедник поставил себе цель доказать божественную сущность самодер­жавной власти: она «от Бога устроена и мечем водружена есть и... противитися оной есть грех на самого Бога». В качестве наиболее упорных противников царского самодержавия выставля­лись «богословы», т.е. духовные иерархи, кои «всяку власть мир­скую не точию не за дело Божие имеют, но и в мерзость вменя­ют»,⁴⁴ другими словами — обвинялись в политической неблагона­дежности. Направление главной стрелы было очевидно — она метилась в Стефана Яворского, местоблюстителя патриаршего престола. Так обнажался замысел царя — упразднить патриарше­ство, скреплявшее церковную оппозицию. Полностью антипатри­аршая программа была реализована Феофаном в «Духовном рег-

109

ламенте» (1721) и «Правде воли монаршей» (1722), которые по­лучили статус государственных законодательных актов.

Превосходство монархии, согласно Прокоповичу, подтвер­ждается общеисторическим опытом человечества. На его взгляд, монархическая форма правления является наилучшей потому, что ею управлялись и управляются народы в своем большинстве как в прошлом, так и в настоящем, к ней их привели не просто «умствования философские, но сама вещь, самое искусство и нужды». Власть монарха есть «верховная, высочайшая и край­няя власть», не подлежащая никаким законам человеческим. Титул «царское Величество» означает абсолютное превосход­ство над всеми другими как во власти политической, так и в чести. Монарх соединяет в себе законодательную и судебную власти, и долг подданных — «без прекословия и роптания» вы­полнять его указы, законы и повеления. Народ своей воли не имеет, он отдал ее полностью монарху при его избрании. Стало быть, монарх обладает властью на основе общественного дого­вора. Отсюда вытекают обязанности государя: «двоих ради вин наипаче бывают достойны цари: 1) аще врагов державы своей побеждают, 2) аще добро творят подданным своим, храняще правду, на честь возводящие достойных, недостойных же низ­лагающие тихостью, кротостью и любовью повелевающие и, словом рещи, аще так царствуют, да царствия их ради блажен­ную жизнь имуть людие».⁴⁵ Таким образом, высшая цель госу­дарства — благо народа («всенародная польза»), которое дос­тижимо лишь при монархическом правлении.

Богатый материал для подкрепления своих абсолютистских воззрений Феофан Прокопович находил в отечественных древ­ностях. Вся история России представлялась ему сплошной борь­бой за централизацию, создание единой государственности. Мыс­литель считал, что только в результате раздробленности, усо­биц и ослабления Россия подпала под монголо-татарское иго, подверглась нашествию немецких рыцарей, шведских, польских, литовских князей и королей, которые ее «аки разметанную ма­хину (стыдно вспомнить) тиранским владением топтать начали». Прокопович высоко оценивал объединительную деятельность мос­ковских князей, их «собирание Руси». С особым пиететом он относился к Ивану Грозному, который, «познав истинную вину смертоносныя болезни», «прежнюю силу российскую, раздо­ром умерщвленную, союзом воскресил и оживил».⁴⁶ Когда же

110

Русь снова пришла к единению, превратилась в единое государ­ство («аки бы срослась в единое тело»), тогда она не только «под своя ноги подвергла» всех прежних врагов, но и «приняла под крылия свои» новые народы и царства. Феофан сознатель­но объединял рождение российского абсолютизма с геополити­ческими реалиями старомосковской политики, стремясь придать силу исторической правомерности и законности имперским при­тязаниям Петра I.

Именно имперско-абсолютистский идеал требовал немед­ленного устранения церковной автономии и ликвидации патри­аршества. Двоевластие больше не могло быть терпимо. Феофан Прокопович, выполняя волю царя, составил «Духовный регла­мент», в котором определялось новое положение церкви в сис­теме российской государственности.

В трактате прямо говорилось о недопустимости никакой са­мостоятельной силы, не только противостоящей, но даже про­сто стоящей рядом с самодержавием. Двоевластие в лице царя и патриарха может иметь страшные последствия для целости и спокойствия государства, особенно из-за возможности вовлече­ния народа в политические распри. «Ибо простой народ, — пи­сал Феофан, — не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшего пастыря (патриарха. — А.З.) честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то вторый государь, самодержцу равносильный или больши его, и что духовный чин есть другое и лучшее госу­дарство, и се сам собою народ тако умствовати обыкл... Тако простые сердца мнением сим развращаются, что не так и на самодержца своего, яко на верховного пастыря в коем-либо деле смотрят».⁴⁷ Если же случится какое «нестроение» между ними, народ больше верит патриарху, нежели мирскому прави­телю, и за него идет «поборствовати и бунтовати». Подобными фактами, как отмечал Феофан, полна история Византии и Рима. Патриаршество привило русской церкви «папежский дух». И чтобы искоренить этот дух, необходимо взамен «единого пра­вителя духовного» ввести «соборное управление» церковью, на­подобие других ведомств и учреждений централизованного мо­нархического государства. Только тогда церковь будет споспе­шествовать «общему благу», заботиться о просвещении и вос­питании народа.

Важное место в «Духовном регламенте» отводилось борь-

111

бе с многочисленными суевериями, бытовавшими в русском об­ществе. Их существование объяснялось невежеством духовных пастырей, отсталостью России от Запада. «...Когда нет света учения, — говорилось в нем, — нельзя быть доброму церкве поведению и нельзя не быть нестроению и многим смеха дос­тойным суевериям, еще же и раздорам и пребезумным ересем... И есть ли посмотрим чрез истории, аки чрез зрительные трубки, на мимошедшие века, увидим все худшее в темных, нежели в светлых учением временах».⁴⁸ В трактовке образования «Ду­ховный регламент» исходил из теории двойственности истины: «А то видим, что и учились все древние наши учителя не токмо Священного писания, но и внешней философии, и кроме многих иных славнейшие столпы церковные поборствуют и о внешнем учении».⁴⁹ Таким образом, назначение «Духовного регламента» выходило за пределы критики церкви и обоснования абсолют­ной монархии; в нем настойчиво звучала нота просвещенного европеизма, охватывавшего весь спектр преобразовательных пла­нов Петра I.

2. В.Н.Татищев (1686—1750). Самобытным и очень круп­ным деятелем «Ученой дружины» был Татищев, выдающийся русский ученый и государственный деятель. Помимо многотом­ной «Истории Российской с самых древнейших времен», на­всегда вписавшей его имя в русскую науку, его перу принадле­жит ряд сочинений философского и политологического харак­тера: «Произвольное и согласное рассуждение и мнение собрав­шегося шляхства русского о правлении государственном» (1730), «Разговор двух приятелей о пользе науки и училищах» (1733), «Духовная моему сыну» (1734) и др.

а) «Филозофия» Татищева. Плеханов ставил Татищева во главе «рода просветителей», имея в виду его крупные заслуги в формировании идеологии западничества. В духовной сфере за­падничество означало разрыв с православно-церковным миро­воззрением и переход на позиции секуляризованного мышле­ния. В нем проявились самые разнородные идейные и теорети­ческие тенденции. Для западничества была характерна установ­ка на соревновательность (состязательность) культур, в проти­воположность старообрядческо-московскому отрицанию всякой инокультуры. Оно несло с собой вероисповедный индифферен­тизм, раскрепощало самосознание личности: отныне мерой че­ловечности становилось не уподобление Богу, а сотворение соб-

112

ственного образа. В западничестве проросла традиция русского гуманизма, сближавшая Россию с Европой.

Татищев с самого начала склонялся к антропологической интерпретации просветительской философии. «Наука главная есть, чтоб человек мог себя познать»,⁵⁰ — утверждал историк-мыслитель. Самопознание ведет к будущему и настоящему бла­гополучию. Средоточием познавательной деятельности служит душа, которая нераздельна и бессмертна. Татищев отвергал платоно-христианское учение о тричастии души. На его взгляд, оно противоречит принципу простоты, составляющему сущность божественного. Аргумент нераздельности в пользу бессмертия души, скорее всего, был позаимствован им из вольфианской философии, проникшей в Россию на волне европеизации. Тати­щев признавал только «орудия, или силы», души, каковыми счи­тал ум и волю. Ум есть состояние обретения знаний, его содер­жание не может быть врожденным; он постоянно изменяется, совершенствуется. Специфику ума определяют четыре «действа»: фантазия, память, смысл и суждение.⁵¹ Несмотря на важную роль каждого из них, первостепенное значение принадлежит все же суждению. «Того ради наиболее о исправлении и приве­дении в порядок суждений прилежать человеку нуждно».⁵² Воля, напротив, формирует влечения человека, его страсти. Для со­хранения гармонии души необходимо, чтобы ум властвовал над волей, оберегал ее от пагубных стремлений. Только при этом условии «щастие ум раждает», т.е. приводит к душевной полно­те, «спокойное™».

Татищевский антропологизм оригинально преломился и в его классификации наук, которая не имеет аналогов в истории философии. Он исходил из «морального» разделения, выделяя науки «нужные», «полезные», «щегольские» (или «увеселяю­щие»), «любопытные» (или «тщетные») и «вредительные». К первой группе относятся «речение»(язык), «домоводство» (эко­номика), медицина, юриспруденция, логика и богословие. Отно­сительно последней сказано: «Что же свойств или обстоятельств Божиих касается, то наш ум не в состоянии о том внятно разу­меть, да и нужды нет, ибо довольно, что я знаю и верю его быть всех вещей творца...»⁵³ «Полезные» науки суть те, которые преж­де всего связаны с определенным родом занятий человека и поэтому подразделяются по профессиональному признаку; к ним принадлежат грамматика, иностранные языки, математика, ис-

113

тория, география, ботаника и т.д. Сфера щегольских наук охва­тывает такие знания, как поэзия, музыка, живопись, танцы, воль-тежирование. Татищев причислял эти науки к обычным ремес­лам и замечал, что «знаменование же во всех ремеслах есть нуждно».⁵⁴ Зато совершенно бесполезны человеку любопытные, или тщетные, науки (астрология, алхимия, хиромантия и проч.) и тем более вредительные (некромантия, чернокнижество). За занятия ими должны быть установлены телесные наказания.

«Филозофию» Татищев рассматривал в качестве высшей на­уки, науки наук, в которой синтезируется истинное знание. Она «не токмо полезна, но и нуждна» вере, и запрещающие фило­софию либо сами невежды, либо подобно «злоковарным цер­ковнослужителям» сознательно стремятся удержать в невеже­стве и раболепстве народ.

б) Теория «всемирного умопросвясчения». Татищев не от­делял философию от культурной эволюции человечества, кото­рую он схематизировал в теории «всемирного умопросвясче­ния». В основе этой теории лежала идея о том, что все «при­ключения и деяния», которые совершаются в жизни, «от ума или глупости происходят».⁵⁵ Ум для Татищева — «генеральное понятие», определяющее сущность философии. В отличие от глупости, которая никогда не выступает «особым сусчеством» человека, ум, напротив, принадлежит к важнейшим «силам души», обусловливающим возможность достижения счастия. Оттого «умопросвясчение», т.е. собственно, развитие ума, превраще­ние его путем просвещения в разум составляет цель и назначе­ние истинной образованности.

Татищев выделял три этапа «всемирного умопросвясчения»: первый — создание письменности, второй — пришествие Христа и третий — «обретение тиснения книг», книгопечатание.

Характеризуя первый этап, мыслитель прежде всего обра­щал внимание на то, что люди в начале своего существования жили по естественному закону, который был «при сотворении Адама ему и его наследникам вложен». Тогда все держалось одной только памятью. Но так как она не у всех была одинаково «тверда», то со временем мало кто мог «правильно и порядоч­но» пересказать доставшиеся от предков правила и законы. Поэтому «первое просвясчение ума» было положено обретени­ем «письма». Письменность не только достоверно закрепляла человеческие познания, но и способствовала развитию правиль-

114

ного законодательства. Первым законом был «закон письмен­ный», переданный через Моисея еврейскому народу. Точно так же у других народов, пребывавших «в глубочайшей темноте неведения и невежества», по обретении письменности явились люди, которые «зачали законы сочинять и, на лучшее настав­ляя, лучи малого сияния и благоразумия им открывать»: в Пер­сии — Зороастр, в Египте — Озирис, в Греции — Минос, в Риме — Янус и Нума Помпилий. «Близ потопа», как писал Татищев, обрели свои письмена и законы китайцы.

Аналогичным образом участвовала в этом всемирно-исто­рическом ходе «умопросвясчения» и Россия. Татищев настаи­вал на древности письма у «славянов». Свои обстоятельные со­ображения на этот счет он заключал важнейшим для него дока­зательством — «наипаче же закон, или уложение древнее рус­ское довольно древность письма в Руси удостоверяет». Речь в данном случае шла о «Русской правде» — выдающемся памят­нике отечественной правовой мысли раннекиевской эпохи. Ста­ло быть, и в России обнаруживалась тесная связь между древ­ностью письма и появлением письменного закона. Вместе с тем закон для Татищева — не просто выражение чисто политических реалий, а предпосылка, основное условие развития культуры, становления цивилизации. Будучи западником по убеждениям, русский мыслитель, естественно, ориентировался на движение России по европейскому пути, и этим определялось осмысление им последующего процесса «всемирного умопросвясчения».

Второй этап в истории человечества, как было сказано, свя­зан с пришествием Христа. Дохристианский мир погрязал в «мер­зости» языческого кумирослужения. Учение Христа принесло с собой не только «душевное спасение, царство небесное и веч­ная блага»; благодаря ему «все науки стали возрастать и умно­жаться, идолопоклонство же и суеверие исчезать». Однако и здесь не обошлось без «мерзкого зловерия» и злоключений, в чем главным образом повинна церковь. Так, говоря о западной церкви, Татищев с возмущением писал о преследованиях «вы­сокого ума и науки людей», а также сожжениях «многих древ­них и полезных» книг. Все это создало в «просвясчении ума препятствия» и привело к тому, что «едва не повсюду науки, нуждные человеку, погибли». «Оное время, — заключал русский мыслитель, — ученые время мрачное имянуют».⁵⁶

К наибольшим бедам, проистекавшим от церкви, он отно-

115

сил политическое властолюбие, присущее не только «римским архиепископам», но и «некоторым нашим митрополитом и пат­риархом», которые «от гордости и властолюбив противобожно-го» возомнили, что «якобы духовная власть выше государствен­ной». Впрочем, все это Татищев находил в «предсказаниях» самого Христа, и потому «тиснение книг» он рассматривал как средство полного преодоления негативного воздействия церкви на развитие «всемирного умопросвясчения».

Апология книгопечатания относится к лучшим страницам со­чинений Татищева. В этом случае он вдохновлялся идеей об одновременном, соравном приобщении России и Запада к вер­шинам человеческого разума. Тиснение книг, отмечал он, было обретено «лишь в 15-м сте лет». У нас оно появилось при «Иоанне Первом и Великом» — Иване Грозном. Следовательно, «мы не вельми пред протчими в том укоснели». Изобретение книгопе­чатания открывает широкий простор для совершенствования разума. Татищев самым решительным образом опровергал мне­ния противников «умопросвясчения», доказывавших, что «чим народ простяе, тем покорнее и к правлению способнее, а от бунтов и сметений безопаснее». Подобные рассуждения, на его взгляд, исходят как раз от невежд и глупцов, не познавших пользу наук. Между тем именно науки, созидая благо, устраня­ют почву для всяких бунтов. Пример тому — Европа: там науки процветают, но «бунты неизвестны». И наоборот, «турецкий народ пред всеми в науках оскудевает, но и в бунтах преизобилует». Схожим образом обстоит дело в России: «никогда никаких бун­тов от благоразумных людей начинания не имел» и «редко ка­кой шляхтич в такую мерзость вмешался»; если же в России и случались бунты, то виновниками их были «более подлость, яко Болотников и Боловня холопи, Заруцкой и Разин казаки, а по­том стрельцы и чернь, все из самой подлости и невежества».⁵⁷ Несмотря ни на какие внешние, политические «изъяны», про­свещение, культура придают целесообразный характер обще­ственно-историческому процессу, умножают богатство и славу государства.

Нетрудно заметить, что политическая культурология Тати­щева не просто выражала ориентацию на западный идеал; ее отличительной чертой было именно своего рода «выпрямление» культурно-исторического процесса, выделение в нем той обще­человеческой меты, которая уравнивает народы и нации. В схе-

116

ме Татищева нет противопоставления культур; все культуры для него едины по своей сущности и различаются лишь уровнем развития. Если Запад достиг более высокой культуры, это не свидетельствует о каком-то особом превосходстве его народов, а лишь указывает на более раннее приобщение их к наукам и философии. России уготована та же будущность; без этого она не вырвется из тенет невежества и суеверий. Но ей необходимо политическое обновление, необходим разрыв с традиционной духовностью, основанной на извращенной вере, на чистой цер­ковности. Татищев полагал, что главная задача состоит в созда­нии культуры, всецело сосредоточенной на светской власти, воп­лощающей ее духовные константы. Таким образом, в государ­стве претворялся культурный идеал, выработанный в процессе развития «умопросвясчения» народа.

в) Учение о государстве. Понятен интерес Татищева к про­блеме государства. Подобно большинству западноевропейских мыслителей эпохи Просвещения он придерживался договорной теории происхождения светской власти. Согласно его учению, человек «по естеству» обладает свободой воли; она ему «толи-ко нужна и полезна, что ни едино благополучие ей сравняться не может...»; «человек, лишенный воли есть невольник». Но воля полезна, если она употребляется с разумом и рассуждением. Именно разум убеждает нас в том, что «человеку и в лучшем возрасте и разуме на себя единаго надеяться не безопасно, и потому видим, что воле человека положена узда неволи для его же пользы».⁵⁸ Эта «вторая, своевольная, неволя», вытекающая из «нужды» и основанная на «договоре» как раз служит причи­ной возникновения государства и разнообразия его форм.

Хотя Татищев был сторонником монархического устройства России, однако вовсе не считал при этом монархию единствен­но возможной формой правления. На его взгляд, каждый на­род, «разсмотря положение места, пространство владения и со­стояние людей», избирает такую систему, которая наиболее при­емлема для общенародного благополучия. «Например, — писал он, — в единственных градах или весьма тесных областях, где всем хозяевам домов вскоре собраться можно, в таком демок­ратия с пользою употребиться может, а в великой области уже весьма неудобна. В областях хотя из нескольких градов состо-ясчей, но от нападений неприятельских безопасной, как то на островах и пр. может аристократическое быть полезно, а особ-

117

диво если народ учением просвясчен и законы хранить без при­нуждения прилежит, тамо так строго смотрения и жесткого страха не требуется. Великие и пространные государства, для многих соседей завидуюсчих, оные ни которым из объявленных пра­виться не может, особливо где народ не довольно учением про­свясчен и за страх, а не из благонравия или познания пользы и вреда закон хранит, в таковых не иначей, как само- или едино­властие потребно».⁵⁹ Россия, естественно, подпадала под дей­ствие третьего принципа и потому не могла быть никакой иной, кроме как монархической. Вместе с тем Татищев предлагал «пун­кты», которые существенно ограничивали монархию. В частно­сти, он предусматривал создание двух палат: «Вышнего правле­ния» из 21 человека и «другого правительства» для занятий «делами внутренней экономии» из 100 человек. В верхней пала­те сосредоточивалась основная сфера законодательной деятель­ности, что фактически низводило монархическую власть до уров­ня отправления чисто исполнительных функций.

Соответственно на первый план выдвигалась проблема об­щих принципов законотворчества, или, по терминологии Тати­щева, «законописи». Для русского мыслителя не составляло тайны то, что само по себе существование законов еще не га­рантировало их исполнения. Поэтому независимо oj того, кто и как издает гражданские законы, должны соблюдаться некото­рые общезначимые условия, равно обязательные для всякой власти. Таких условий Татищев устанавливал четыре. Во-пер­вых, «чтоб закон внятен и всем подзаконным вразумителен был». Он должен быть написан на том «речении», которым говорит «большая часть общенародия», без всякого витийства и иноя­зычных слов. И притом «всякий закон что короче, то внятнее». Во-вторых, законы должны быть выполнимы. Татищев и в тео­рии, и на практике ратовал за смягчение существующего зако­нодательства: «Воздаяния за добро и злодеяния чтоб умерен­ные и делам достойные предписаны были, ибо неумеренные казни разрушают тем закон, что от сожаления (т.е. жалости. — А.З.) принуждены будут наказания уменьшать и закон сами су­дии нарушат, а у подданных безстрастие родится». В-третьих, «чтоб законы один другому ни в чем противен не был, дабы как судящие, так и судящиеся не имели случая законы по своим прихотям толковать и тем коварством законы скрытно нарушать». Наконец, в-четвертых, Татищев формулировал демократическое

118

требование, «дабы всякой закон всем немедленно явен и изве­стен был, ибо, кто, не зная закона, преступит, тот по закону оному осужден быть не может».⁶⁰ Позаботиться о своевремен­ном и широком объявлении законов обязано правительство, которое несет ответственность за общественное благо.

Не обходил Татищев и соотношение закона и обычая. Он признавал, что обычай обычаю — рознь. Не все в прошлом было только темным и варварским. До Бориса Годунова «в Руссии крестьянство было все вольное». Он же сделал их крепостны­ми, заставив народ «волноваться». Следовательно, таким «пре-менением древних обычаев иногда немалой вред наносится». Однако не все обычаи таковы, и «где польза общая требует, тамо не нуждно на древность и обычаи смотреть»: надо смело идти на обновление и преобразования.⁶¹

Татищев во многом мыслил иначе, нежели Феофан Проко-пович: он смотрел не в прошлое, а в будущее, видел Россию единой с Европой, не тиранической, а легитимной и просвещен­ной. Прокопович попросту шел за Петром I, не утруждая себя самобытным мудрованием; он думал и поступал так, как хотел того сам монарх. Татищев представал совершенно другим, в нем не было и тени раболепства перед властью; высоко ценя Петра, его всеохватные деяния, он все же выше всего ставил закон и благо «общенародия». Татищев не дожил до времени Екатерины II; но, вероятно, в ее царствование (по крайней мере, на первых порах) он особенно пришелся бы ко двору просве­щенной государыни.