2 Части (20 мин.)

(техника перекладки)

к/с «Казахфильм», 1982 г.

Автор сценария – Маргарита Соловьева

Художественный руководитель – Идея Гаранина

…Темно.

Трава склонилась от росы.

И тишина над лугом – в ожиданье, как звон – тревожном и томительном, как память – что наполняет все пространство ночи.

И юрту, и белую фигуру старика, и силуэт овцы, лежащей в траве высокой, качает этот звон, как волны сна предутреннего.

Вот огонек, хоть слаб он и неярок, в руках умелых трубку разжигает.

Старик склонился над овцой. Он помогал рожденью новой жизни.

И слезы у овцы такими были, как та роса, что скатывалась к утру по острым желобам травы в воронку стебля.

Звон ночи растворился вздохом.

И посреди густой травы лежал ягненок – белый, чистый, мягкий, как облако кудрявое.

Старик был рад – он снова принял жизнь. И высоко поднял над темным миром молочно-белого барашка, свет от которого посеребрил и голову седую старика, и мать-овцу, и ворс травы высокой.

И внучка старика, разбуженная первым криком ягненка белого, стояла рядом и смотрела на него. Ее глазенки, носик-кнопка, рот-малинка светились радостью и безмятежным счастьем.

Ягненок чувствовал, что в мир пришел он добрый, как руки старика, как это небо, вдруг ставшее веселым, ярким, как щеки у ребенка.

Но земля его пугала. Он не знал, что путь всего живого – расстелен по земле. И первые шаги он сделал робко.

Но мать-овца звала его к себе, и он пошел, и вытянувшись в струнку, стал молоко сосать.

Старик, попыхивая трубкой, улыбался. И темное лицо его, как векового дерева кора, усталым было, мудрым и спокойным.

А дым от трубки поднимался струйкой и где-то в вышине плыл облаком кудрявым.

Как нежный ветерок звенит струна топшуура.

И полились слова. Старик запел.

Так песня родилась.

Так на Алтае кайчи поют, в слова простые заключая мудрость.

А внуки слушают и постигают мир.

Давно я живу в этом мире.

Если каждый мой день обратится травинкой –

Поля не хватит, чтобы все они проросли.

Если каждый мой час обратится дождинкой –

Неба не хватит, чтобы все облака уместить.

Белой стала моя голова,

Но всякий раз радуюсь я

Рождению новой жизни.

Вот белый ягненок…

Вот внучка моя…

Вот солнце взошло…

Проснулись люди. Их голоса, как эхо, песню подхватили.

Солнце осветило пиалы юрт, разбросанных по склонам, и деревянные коробки срубов, и тигли летних очагов.

Везде хлебы пекутся. Грозно дымы пускают самовары.

Розовеет щетина темных елей на горах.

А фиолетовые тени ночи скрываются в глубокие ущелья.

Сверкают ледники, как первозданный смех.

И речка вспыхивает, как стекла осколок.

Поет Алтай!

И в песне приветствует петух горластый утра радость,

мычат коровы, бóтала звенят,

ревут быки, безвольные от силы,

и овцы блеют,

куры гомонят,

обвалом сыплется чириканье с деревьев,

и песню венчает дальний журавлиный клик!

х х х

Старик сидит у юрты.

Перед ним луг расстилается зеленый, и белая дорога проходит мимо.

Он ждет, когда поселок приготовится вполне, чтоб строем ровным и красивым открыть начало трудового дня.

Готово вроде бы… Пошли!

Как радуется ребенок, увидев мать, так все живое радуется солнцу.

Из тесноты загонов на белую дорогу выходят быки базальтовые,

синие коровы.

овцы голубые,

и куры красные…

Все на простор, все под шатер неба!

И несмышленыш-ягненок поддался общему настроенью. Побежал за всеми, да и упал.

Вот дурачок! Рано тебе от дома убегать. Смирно сиди у девочки на руках, смотри внимательно, что дальше будет.

Приветствуя Алтай, идущий на работу, кайчи запел:

Цветы моего Алтая –

Белый цветок, синий цветок.

Песни моего Алтая –

“Айайым” и “ойойым”.

Вот белые овцы моего Алтая,

Вот синие коровы моего Алтая.

Вот идет мой народ –

Рука к руке, улыбка к улыбке.

Веселее будем работать,

Не обидим щедрую нашу землю!

Когда вырастешь, внучка моя,

Займи мое место среди моего народа.

Цветы моего Алтая –

Белый цветок, синий цветок.

Песни моего Алтая –

“Айайым” и “ойойым”.

Идут на работу люди, а кажется, что на праздник идут. Дружно подпевают старику –

и бригадир, пожилой и строгий,

и женщины в белых платках в прицепе “Беларуси”,

и солидные мужчины в кузове грузовика,

и девушки-щебетуньи,

и парни-джигиты.

Каждый из них берет музыкальную фразу и уносит с собой слова.

Все прошли?..

Нет. Вот последняя пара идет.

Земли не касаясь, идет девушка – яркий румянец горит на щеках, соболиные брови взметнулись над ясными глазами, смущенная улыбка чуть трогает спелые губы.

Рядом джигит на коне плывет, соколом сверху на нее смотрит.

Дзон-дзон, дзон-дзон – в тон песне звенит серебро в черных косах.

Тук-ток, тук-ток – выбивают ритм копыта.

И вместе с цокотом ушла в поля песня.

Поднялась трава, примятая копытами коня. Застыла в тишине…

х х х

Стоит в зените солнце.

Нет теней у травы, у юрты теней нет.

Дорога еще белее стала.

Ни звука в недвижном воздухе.

Кружком у юрты старики сидят.

И дым из трубок лениво вверх уходит.

И дольше жизни память стариков, неторопливо она развертывает перед ними картины прошлого.

Как тонкий звук топшуура, донесся слабый ветерок. И сдвинул в сторону дымки от трубок, и тронул облака, что громоздились башнями седыми повыше белоснежных шапок на вершинах гор.

И тут кайчи торжественно и церемонно сделал жест рукой. Он предварял начало песни о батырах.

Из прямого дерева

Старательно вытесан,

Пой, топшуур мой!

Проворного коня волосы

Туго натянуты,

Звени, топшуур мой!

Слабому голосу моему,

Верный топшуур, помоги!

Песню споем о батырах,

Воинам славу своем!

С вами народ мой

Зло побеждает всегда.

С вами народ мой

Строит новую жизнь.

Внукам подвиги ваши расскажем,

В памяти внуков вечно будете жить.

Пой, топшуур мой!

Звени, топшуур мой!

Слабому голосу моему,

Верный топшуур, помоги!

И с песней разворачивалась в небе битва.

Там облако огромное, как мрак, всей злою силою своей пыталось одолеть и уничтожить батыра белооблачного.

А кони-облака – один темнее ночи, другой – сверкающий, как лучезарный снег, сшибались на скаку, и падали в изнеможенье…

И круглыми, испуганными глазами смотрела девочка, и к старику все ближе прижималась.

И видела, как под копытами невидимых коней трава клонилась и земля стонала.

Но силы мрака таяли – ведь зло не может долговечным быть, как мрак не может устоять перед лучами солнца.

И темная громадина распалась.

И белый богатырь на скакуне своем опять стал облаком – большим и чистым, и копья солнечных лучей торжественно сквозь облако сияли, и освещали стариков сидящих.

Завершилась аккордом струнным песня – дождь пролился на долину как будто серебро небесных кос упало.

Как капля дождевая, в ладонях гор сиял Алтай.

Все краски стали глубже, ярче. И штрих малейший в картине мира ближе к глазу стал, как будто окно протер кто чистым полотенцем.

х х х

И в тишине, в прозрачности вечерней в поселок возвращались тучные стада.

Как будто день наполнил вымя у коров…

Как будто овцы стали шире…

И даже куры так не гомонили…

Старик и девочка смотрели, как медленно катились по дороге возы тяжелые, загруженные сеном,

как вперемешку, как фасоль в лукошке, тряслись в грузовике мужчины в темных кепках и женщины с платками белыми,

а девушки и парни гордо несли румянец на щеках. Их щедро солнце отблагодарило за труд дневной.

Все прошли?.. Нет.

Последней ехала красавица. Теперь она верхом сидела на скакуне джигита.

А джигит шел подле и на нее смотрел он снизу вверх, придерживая за узду коня.

Дзон-дзон – звенело серебро в косах.

Тук-ток, тук-ток – процокали копыта.

И медленно в следах коня трава приподнималась, такая же усталая, как люди.

И в благодарность за труды дневные на землю опустился теплый вечер.

Белая дорога отдыхала.

Тень от юрты упала синим конусом.

Прохладный лунный блеск травы коснулся. Он ровным был, как шелк.

Старик устал за этот долгий день. И больше не вставал, чтобы пропеть очередную песню. Он просто поднял руку, чтобы внучка увидела картину всю. Он приглашал ее взглянуть на мир подлунный.

Вот луна пришла взглянуть на игры молодых,

И я, старик, пришел.

Всегда мы вместе –

И луна, и молодость, и старость.

Каждый вечер с радостью выходит

Луна взглянуть на игры молодежи,

И я смотрю на молодых с любовью.

Когда вырастешь, внучка моя,

Вспомни, что и я был молодым.

На коне в траве высокой плыли обнявшись джигит и девушка.

Дзон-дзон – звенело серебро в косах.

Тук-ток, тук-ток – процокали копыта.

Девичий смех, как брызги, рассыпался.

И тут же шепот вдруг его сменял.

К реке табун шел с дробным топотом.

Свет луны переливался, соскальзывая, как чепрак, с спины на спину.

И фиолетово зрачки сверкали.

И нежным ржанием друг друга кони звали.

И гривы спутанные закрывали им глаза.

По мелководью лавиною промчались кони, поднимая брызги.

И ржание призывное смешалось с далеким эхом.

Как искры, сыпалась вода на спины,

как звезды, искры сыпались из-под копыт.

И эхо разрасталось, и каталось –

от воды – до неба,

от неба – до камней,

пока, вконец усталое, не превратилось в томительный и долгий звук топшуура.

И звезды, что рассыпаны по небу были, огнями дальними поселка оказались. Теплее, ближе, умиротворенней был их свет.

х х х

Чем ближе огоньки поселка, тем трепетнее и живее в очагах огонь.

Старик и девочка сидели рядом и завороженно смотрели на костер.

Алтай пел колыбельную ребенку, сплетая песню из шумов далеких – как звук топшуура, слышался в ночи то гул неясный ветра в темном лесе, то лепет листьев на осине, то плеск волны речной о гальку.

Старик тихонько начал подпевать – но слов он не включал в мелодию, он просто частицей этой песни был.

И девочка дремала, хоть и боролась из последних сил со сладкою дремотой, таращила глаза на пламя очага.

Старик обнял ребенка.

И девочка уснула.

На лице ребенка и мордочке барашка был разлит тот покой, та безмятежность, что только в детстве и бывает.

Роса упала на траву, и стебли начали клониться долу.

И капельки росы стекали не в воронку стебля, а скатывались к краю листьев, и ниже их к земле сгибали.

Мерцал костер. Предсмертный жар, волнуясь, пробегал по углям и поволокой закрывал глаза огня.

Старик поднялся, руки протянул, как будто он хотел потрогать ткань тонкую ночного сумрака:

Давно я живу на свете.

Белой стала моя голова.

Вот луна ушла.

И я, старик, уйду.

Останется белый ягненок,

Останется внучка моя.

А я в этом мире

Хотел бы дождем пролиться,

А я в этом мире Хотел бы травой прорасти,

И каждый раз выпрямляться

Из-под копыт коней.

Костер погас.

И только трубка в руке у старика едва-едва светилась теплым светом.

И песня старика к траве приникла.

И капельки росы на землю пали.

И стебли выпрямились.

Так песня завершилась, вобрав в себя и день, и век, и вечность.

Сел старик. Неторопливо трубку выбил.

Тихо стало.

Темно.

Покойно.

К О Н Е Ц Ф И Л Ь М А.