Словообразовательные и морфологические особенности глаголов-сказуемых с частицей всё

Спрягаемые глаголы с частицами являются осложнённой формой простого глагольного сказуемого. При этом с помощью частиц выражается добавочное значение, которое накладывается на основное грамматическое значение сказуемого, не изменяя его. «Добавочное значение в осложнённых формах простого глагольного сказуемого имеет модально-экспрессивный характер оценки предикативного признака, т.е. является по сути своей грамматическим и не меняет лексического значения глагола» [Лекант 2004: 64]. Например, в предложении Но Никона давно нет, а Таисий уж который год всё медлит с отъездом в свою митрополию (Б. Акунин) простое глагольное сказуемое осложнено частицей всё, которая выражает значение длительности и интенсивности действия.

Глаголы, осложнённые частицей всё, имеют словообразовательные и морфологические особенности. Так, в функции простых глагольных сказуемых, осложнённых указанной частицей, обычно выступают бесприставочные глаголы несовершенного вида: Девочка всё благодарила меня (К. Паустовский); Он всё смеялся над собой, говорил, что такие дураки, как он, созданы только для того, чтобы публика ездила на них верхом (А. Чехов); И я лежу день и два – пищу перестал вкушать и всё думаю, где могли быть эти обсыпанные часики (М. Зощенко). Данный факт можно объяснить особенностью значения глаголов-сказуемых с частицей всё – выражение длительности действия. Большинство же глагольных приставок в современном русском языке, как известно, служат для образования совершенного вида, т.е. образуют глагольные формы, выражающие законченное действие, имеющее предел.

Иногда значение интенсивности глаголов-сказуемых с частицей всё усиливается соответствующими глагольными приставками: «Фрося моя всё отстаёт, – заметил он и показал на молодую худенькую женщину. Она шла по пляжу и читала книгу. – Всё зачитывается» (К. Паустовский).

Глаголы в составе простых глагольных сказуемых с частицей всё могут иметь суффиксы несовершенного вида -ыва-, -ива-, -а-: Младший всё оглядывался на бегу и спотыкался (К. Паустовский); В страшной черноте всё вспыхивала и вспыхивала в блеске молний одна и та же белая сухая берёза (К. Паустовский); А солдат пьяный и всё присаживается (М. Зощенко); Спутанная трава в саду полегла, и всё доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора (К. Паустовский).

Анализ материала показал, что в рассматриваемых конструкциях употребляются глаголы прошедшего и настоящего времени: В Риме Кипренский скучал. Он всё ждал событий, перемен (К. Паустовский); Он открыл боковое стекло, высунулся и всё смотрел и смотрел, никак не мог оторваться от журавлиной стаи, уходившей в туман (К. Паустовский); Я целые дни всё сижу здесь и смотрю: не едешь ли ты (А. Чехов); Народ, что овца, – всё к загону жмётся, хоть тот загон ей горше смерти становится (М. Зощенко). Форма будущего времени в подобных сочетаниях невозможна, поскольку длительность и интенсивность действия в большинстве случаев рассматривается не как запланированная, ожидаемая, а, скорее, как неожиданная, случайная или нежелательная в данных ситуациях.

Литература

1. Лекант П.А. Синтаксис простого предложения в современном русском языке: учеб. пособие. 3-е изд., испр. и доп. М.: Высш. шк., 2004.

С ОВРЕМЕННЫЕ АСПЕКТЫ

СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИХ

И СОПОСТАВИТЕЛЬНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Л.Б. Карпенко

Самарский государственный университет

НАЧАЛЬНЫЙ ОБРАЗ МИРА

В ДРЕВНЕСЛАВЯНСКОЙ КНИЖНОСТИ

Начальный образ мира в древнеславянской книжности, как отраженное представление о мире, возникающее на основе и в форме первой книжно-письменной знаковой системы славян, является таким объектом медиевистики, который, несмотря на реальность тысячелетней истории его дальнейшего развития и преломления в конкретных славянских религиозных, философских, художественных системах, только теперь заявляется для научного осмысления [1]. Причиной «неочевидности» данного объекта послужило затянувшееся более чем на два с половиной столетия состояние нерешенности вопроса о первой письменной системе славян, в связи с чем и сегодня не теряет своей актуальности ряд утверждений о первичности глаголицы как славянской азбучной системы.

И источники, и опыт двух с половиной столетий их изучения свидетельствуют о том, что до миссионерской деятельности Константина-Кирилла и Мефодия у славян развитой письменности, то есть приспособленной для фиксации текстов, соответствующих понятию книжности, не было. Исторической реальностью является то, что древнейшие славянские рукописи написаны глаголическим письмом на старославянском языке, иначе называемом древнецерковнославянским, древнеболгарским, общеславянским литературным языком. Сами термины говорят о функциональном назначении этого богослужебного по происхождению языка, его народно-разговорной основе и наднациональном, общеславянском характере. Объективно существует двусторонняя связь между понятиями «древнеславянская книжность» и «глаголица». Эта связь обнаруживает себя в следующем: на глаголице написаны самые древние церковнославянские тексты. Кроме того, глаголица периода старославянской книжности X-XI вв. (эпиграфика Круглой церкви Преслава, древнейшие рукописные памятники глаголического письма – Ассеманиево ев., Зографское ев., Мариинское ев., Синайская псалтырь, Сборник Клоца и др.) и позднее – древнерусской – имеет характер исключительно сакрального христианского письма, что подтверждается как содержанием рукописей, так и традицией их хранения в монастырях Афона и Синая вплоть до XIX-XX вв.

Языковые особенности, последовательно отраженные в древнейших памятниках глаголического письма (южнославянские рефлексы [шт] и [жд] на месте *tj, *dj; сохранение носовых; отражение широкого произношения звука [ě] č др.; лексические и синтаксические болгаризмы), ясно обозначают южнославянскую болгаро-македонскую народно-разговорную основу старославянского языка.

Не только до Кирилла и Мефодия славяне не имели своей книжности, они не располагали и собственным литературным языком, на котором могла бы быть создана книжность. Это важнейшее с филологической точки зрения обстоятельство не учитывается теми, кто продолжает эксплуатировать тему «русских письмен». Осознание значения Кирилло-Мефодиевского наследия (азбуки, церковнославянского языка и древнеславянской литературы) для развития русской культуры присутствует уже в оценках древнерусских летописцев. Древнерусский книжный язык воспринимался летописцами как тот же самый язык, славянский, что был создан св. Кириллом, язык Священного Писания. Как и в более поздний период русского Предвозрождения, о котором пишет Д.С.Лихачев, «русские читали болгарские и сербские произведения, как и свои» [2]. Что касается более раннего периода, то нет оснований говорить о развитой письменности у восточных славян до крещения и, тем более, в докирилловскую эпоху. Разрозненность последних археологических находок, характер эпиграфических источников (знаки, метки, монограммы), единичность надписей – согласуются с общепринятым в палеославистике положением, что развитая письменность у славян, вылившаяся в книжную традицию, связана была с христианизацией, созданием Церкви и становлением государственности.

Любая общественно значимая ценностная система получает закрепление в символизации принимаемой социумом модели мироустройства – образа мира, в котором получает отражение не только картина мироздания, но и определенные нравственные императивы – символически выраженные принципы жизни, определяющие программу поведения членов коллектива. Для славянской книжной культуры значение такой моделирующей семиотической системы, выполнявшей ориентирующую роль в формировании мировоззрения древнего славянина, получил христианский образ мира, закрепленный в созданной Кириллом Философом при переводе Библии на славянский язык азбуке глаголице.

Глаголические буквы-иероглифы, в которых древним славянам было явлено евангельское слово, обеспечивали возможность не только его прочтения, но и «чувственного» восприятия библейского текста через созерцание, образное постижение сложных религиозных понятий, позволяющее представить мир в целостности как совокупный образ бытия. Выстроенная последовательно по кругу, азбука образует целостный символ единства и полноты Вселенной – начальный образ мира. В нем отражается религиозно-нравственное, эстетическое и естественнонаучное знание. В божественном мире в симметрии и равновесии пребывают противоположные между собой свет и тьма, покой и движение, добро и зло, а осью, удерживающей равновесие, служат: холм вознесения, крест, ведение, софийность, вера, Церковь. Модель круга графически акцентирует главенствующую в азбуке религиозно-нравственную идею духовного восхождения к Богу на пути к Церкви как цель человеческой жизни. Она утверждает первичность для человека духовных и нравственных ценностей по сравнению с материальным миром.

Таким образом, символизм как характерная особенность образного мышления средневекового человека получает в семиотике глаголицы последовательное выражение. Можно говорить о древности и универсальности приемов создания глаголического знакового образа и его графического воплощения. Они основаны на механизме перевода словесно переданного образа в образ визуальный. Свойственные азбучным начертаниям приемы создания визуального образа строятся на универсальных тропах: на метафоре, метонимии или синекдохе (Овен-Агнец – символ Христа; росток – символ жизни; эмбрион – символ рождения; кривые пути – символ греховности; отпадение – символ зла; дракон – символ темных сил; рог – символ победы, спасения, Церкви; солнцеобразный венец – символ вознесения и т.д.) и находят параллели в древневосточных изобразительных приемах.

Начертания глаголических букв, наделенные свойством идеографичности и обусловленные содержанием Библии (так же, как и их имена), воспроизводят наиболее значимые с точки зрения христианства аспекты религиозного миропонимания. Так, в глаголической матрице в нескольких символических кодах передана евангельская идея о Христе – в именах букв, их фонетических значениях, символических значениях начертаний. Фонетические значения матричных знаков образуют имя Христа, их имена соотносят идею Бога-Слова с понятиями Священный и Холм, а начертания передают идею единства субъекта Нисхождения, Восхождения, Рождения и Вознесения. Все элементы взаимосвязаны и каждый из них заключает особый аспект содержания, существенный для символизации христианской идеи. Матричное построение является закономерностью, отражающей рациональную природу глаголической азбуки. Можно говорить, что матрица глаголицы представляет собой графически выраженный Символ веры. Более того, наиболее значимые смыслы Царео-Никейского Символа веры получают отражение в матричных знаках глаголицы (Верую... во Иисуса Христа, Сына Божия Единородного.., рожденна, несотворенна.., сшедшаго с небес.., и вочеловечшася.., и воскресшаго... и возшедшаго на небеса...).

Глаголица как символическая система отражает не только философию веры, но и философию этики. Она утверждает идею добродетельного образа жизни. Ее имена образуют ключевые заповеди Библии, наиболее последовательно они согласуются с тридцать шестым псалмом, в котором содержатся правила добродетельной жизни. Таким образом, азбука Кирилла не только явилась новой и совершенно оригинальной графической системой, но и закрепила в своих именах и начертаниях начальный для славянской книжности символический образ мира, основанный на религиозных, философских, этических, эстетических, естественнонаучных представлениях времени. В силу исторических обстоятельств глаголица утратила роль основной системы письма. Но, выполнив эту функцию изначально, она остается символической матрицей христианского кода культуры. Символическая природа азбуки проливает свет на наследуемый, поддерживаемый богатейшей предшествующей традицией, характер славянской книжности.

Литература

1. Карпенко Л.Б. Глаголица как семиотическая система: дис. ... д-ра филол. наук. Самара, 2000. 409 с.

2. Лихачев Д.С. Обращение к «своей античности» // Из истории русской культуры. М.: Языки русской культуры, 2000. Т. I. С. 725-731.

Халина Кудлиньска

Лодзь, Польша

Е.П. Сеничкина

Поволжская государственная

социально-гуманитарная академия

ВОПРОС О СПОСОБАХ И ПРИЁМАХ ОБРАЗОВАНИЯ

ЭВФЕМИЗМОВ В РУССКОМ И ПОЛЬСКОМ ЯЗЫКАХ

В русистике вопрос о способах и приемах образования эвфемизмов находится на начальной стадии развития. Б.А. Ларин привел уровневую классификацию эвфемизмов, разделив их на однословные и речения [Ларин 1961].

Е.П. Сеничкина разработала морфологическую классификацию однословных эвфемизмов [Сеничкина 2006: 87-88], которая вызвала в научной литературе оживленное обсуждение. Некоторые оппоненты морфологической классификации эвфемизмов не поняли важности грамматического подхода к заменяющим наименованиям, которые, безусловно, являются номинативными единицами языка. Рассмотрение эвфемизмов в психолингвистическом ключе или в риторическом аспекте не может отменять или исключать изучение заменяющих наименований в традиционном грамматическом подходе. Именно морфологическая классификация даёт характеристику семантики, грамматики и словообразовательных особенностей части речи, обусловивших использование её в качестве эвфемизма.

В ХХ в., анализируя различные виды эвфемизмов, ученые перечисляли основные способы или приемы образования эвфемизмов, представляя их списком: Ж.Ж. Варбот, Л.П. Крысин и др.

Подробную классификацию эвфемизмов польского языка по способам образования предложила в монографии Анна Домбровска [Dąbrowska 1994: 262-377]. Автор связывает процесс эвфемизации с двумя факторами: 1) формальным – при котором «улучшение» относится к плану выражения слова или высказывания; 2) семантическим – при котором «улучшение» относится к плану содержания (семантике) номинации.

K формальным средствам ученый относит фонетические (сокращение, метатеза, фонетическая субституция и аллюзия), морфологические (степени сравнения прилагательных, замена формы единственного числа формой множественного и формы повелительного наклонения формой изъяснительного или сослагательного и др.) и словообразовательные (аффиксальные, аббревиация, неологизмы). Во вторую группу лексических и семантических средств эвфемизации А. Домбровска включает: синонимы, антонимы, гиперонимы, заимствования (внешние и внутренние), метафору, метонимию, перифразу, антономасию, литоту, иронию, апосиопезу и аллюзию.

Удачным для исследования системы заменяющих наименований является использование риторического описательного аппарата. Согласно такой установке эвфемистическая субституция трактуется как проявление запланированной речи и усиленной, нетривиальной, «несобственной», «необычной», т.е. вторичной языковой организации. Эвфемизация функционирует как стратегия по отношению к конкретной коммуникативной ситуации, направленная на достижение конкретной прагматической цели: передачи имплицитной информации путем зашифровки ситуативно неуместных тем и слов согласно нормам риторического этоса.

Эвфемизм, по словам В.П. Москвина, – это основное средство «соблюдения уместности речи» [Москвин 2007б: 14-20]. Тот же автор справедливо отмечает, что благодаря ему возможна и «ситуативно приемлема вербализация любых тем, любых смыслов и любых понятий» [Москвин 2007б: 23]. При этом процесс эвфемистической замены реализуется обычно с помощью относительно постоянного набора «инвариантных» приемов – фигур речи, которые – вслед за Ж. Женеттом – можно понимать как «зазор между знаком и смыслом, как пространство внутри языка <…>, имеющее, как и всякое пространство, форму» [Женетт 1998: 206, 208]. Фигуры имеют межуровневый характер, за каждой из них закреплено свое коннотативное значение.

Приемы эвфемистической замены связаны, в первую очередь, с «отклонениями от стереотипа восприятия, образования и использования языковых единиц» [Гридина 1996: 9]. Они основаны на различных разновидностях фигур и, в частности, на фигурах экспрессивной деривации, «служащих созданию номинативных единиц с выразительной внутренней формой» [Москвин 2007а: 795], которые путем деавтоматизации привычных фонетических, лексико-семантических и синтаксических структур порождают новые способы восприятия и прагматического воздействия. Таким образом единицы и знаки первичного кода переводятся в знаковую систему высшего порядка (риторический код), в которой они становятся предметом приемов, определяемых вторичными принципами. Как справедливо отмечает Ж.Женетт, «фигура – это отступление от узуса, которое в то же время само узуально» [Женетт 1998: 208].

Прием деавтоматизации привычной языковой структуры прямого наименования можно считать одним «из древнейших механизмов осуществления языковой способности как неосознаваемого владения единицами и структурами языка и порождения смыслов» [Пищальникова 2002: 73]. Отметим, что крупный польский лингвист Ежи Бартминьский рассматривает процесс эвфемизации именно как проявление языковой игры [Bartmiński 2001: 124]. Таким образом, языковая игра, представляющая собой креативную метаязыковую деятельность, строится по принципу намеренного использования самых разнообразных явлений, которые отклоняются от нормы и одновременно осознаются на фоне системы и нормы.

Как известно, фигурация речи может достигаться преобразованиями плана выражения (строения) слова и высказывания, а также преобразованиями в их содержании. Среди фигуральных способов образования эвфемизмов в русском и польском языках широко используются: 1) формальные (фонологические) приемы; 2) семантические приемы; 3) смешанные (формально-семантические) приемы.

Литература

1. Варбот Ж.Ж. Табу // Русский язык: энц. / под ред. Ю.Н. Караулова. М., 1998.

2. Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. Екатеринбург, 1996.

3. Женетт Ж. Фигуры: в 2 т. Т. 1. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998.

4. Крысин Л.П. Русское слово, своё и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., 2004.

5. Ларин Б.А. Об эвфемизмах // Ученые записки ЛГУ. Сер. филологических наук. 1961. Вып. 60. № 301.

6. Москвин В.П. Выразительные средства современной русской речи. Тропы и фигуры. Терминологический словарь. Изд. 3-е, испр. и доп. Ростов н/Д.: Феникс, 2007 а.

7. Москвин В.П., Эвфемизмы в лексической системе современного русского языка. Изд. 2-е. М.: ЛЕНАНД, 2007 б.

8. Пищальникова В.А. Языковая игра как универсальный когнитивный механизм (к проблеме межкультурной коммуникации) // Актуальные проблемы исследования языка: теория, методика, практика общения. Курск, 2002.

9. Сеничкина Е.П. Эвфемизмы русского языка: учеб. пособие. М.: Высшая школа, 2006.

10. Bartmiński J.[Red.]. Współczesny język polski. Lublin: Wyd. UMCS, 2001.

11. Dąbrowska A. Eufemizmy współczesnego języka polskiego. Wrocław, 1994.

Ж.М. Гузеев

КБИГИ при Правительстве

КБР И КБНЦ РАН

О структуре слога и слова

в русском и карачаево-балкарском языках

Структура слога и слова в карачаево-балкарском языке определяется законом сингармонизма.

Для гласных его сущность сводится к гармонии, которая бывает двух видов: небная и губная. По закону небной гармонии в составе одного слова выступают, как правило, либо гласные заднего ряда (а, о, ы, у), либо гласные переднего ряда (е, и, ё, ю). Губная гармония характерна тем, что в составе одного слова выступают либо только губные, либо только негубные гласные. Как справедливо отмечает А. Ж. Будаев, в карачаево-балкарском языке имеет место слабое проявление губной гармонии и четкое проявление нёбной гармонии [Будаев 1968 : 27].

Таким образом, карачаево-балкарский язык не терпит стечения (соседства) твердого и мягкого звуков в пределах одного слога и слова: звуки внутри одного слога и слова, как правило, либо все твердые, либо все мягкие. Твердость или мягкость слога зависит от твердости или мягкости гласных звуков, его образующих.

Как гласные, так и согласные звуки в карачаево-балкарском языке обнаруживают некоторые соответствия в артикуляционном отношении. Для всех звуков в слове характерно созвучие. Это называется гармонией звуков. Для гласных ее сущность заключается в следующем:

1) За твердым гласным звуком (а, о, у, ы) следует, как правило, лишь твердорядный гласный звук, например, ат «лошадь», ат-ла «лошади», ат-ла-ны «лошадей»; къуш «орел», къуш-ла «орлы», къуш-ла-ны «орлов»; жыр «песня», жыр-чы «певец», жыр-чы-гъа «певцу».

2) За мягкорядным гласным звуком (э, ё, и, ю) следует, как правило, лишь мягкорядный гласный звук, например, бет «лицо», бет-ле «лица», бет-ле-ни «лиц»; тиш «зуб», тишле «зубы», тиш-ле-ге «зубам»; ёр «высота», ёр-ле «высоты», ёр-ле-де «на высотах».

Созвучие звуков в слове не ограничивается лишь гармонией гласных. «Специфической для гласных слогов в тюркских языках является роль слогообразующих гласных звуков, определяющих в силу законов сингармонизма характер согласных. Если гласный является задним, то и согласные имеют несколько сдвинутую назад артикуляцию; если передним – то и согласные являются более передними... Отсюда совершенно понятны, например, затруднения представителей тюркской группы языков при изучении русского языка в произношении таких русских слов, как «п’ил» или «пыл», «б’ил» или «был», которые дифференцируются с трудом и произносятся чаще как «пыл» или «п’ил’» и «был» или «б’ил’» [Баскаков 1955: 134].

Таким образом, в гармонии гласных и согласных ведущая роль принадлежит гласным. Согласные же позиционно обусловлены. Следовательно, сингармонизм – это единство тембра гласных и согласных при ведущей роли гласных. В зависимости от гласных одни и те же согласные могут быть то палатализованными, то веляризованными.

В связи с этим следует сказать, что противопоставления согласных по признаку мягкость-твердость в карачаево-балкарском языке принципиально отличается от соответствующего противопоставления в русском языке. Если в русском языке, как мы уже отмечали, мягкость или твердость согласного является специфической особенностью самого согласного звука, и этот признак обладает фонологической значимостью, то в карачаево-балкарском языке мягкость или твердость согласного обусловлены позицией, и этот признак не обладает фонологической значимостью.

В русском языке, в отличие от карачаево-балкарского, в одном и том же слове могут употребляться гласные заднего ряда, твердые и мягкие согласные: осень, дельта, ряды, пыль, портрет и т.п. Слова с подобной структурой, как правило, чужды карачаево-балкарскому языку, где согласно закону сингармонизма в одном и том же слове обычно не встречаются гласные разного ряда.

В русской речи карачаевцев и балкарцев наблюдается тенденция подчинять слова закону гармонии звуков: [мелький] мелкий, [любимий] любимый, [апсуждат] обсуждать, [челевекь] человек, [балшой] большой, [майдал] медаль и т.п.

Закон гармонии звуков проявляется не только в пределах слога, им определяется также структура всего слова. Если в русском языке, как мы уже отмечали, вершинным в слове является ударный слог и в силу этого ударение выступает как средство формирования комплексных фонологических единиц, то в карачаево-балкарском языке роль формирующего средства выполняет закон гармонии звуков. Этим определяется структура слова и ритмика карачаево-балкарской речи.

Гармония звуков обладает централизующей функцией, которая проявляется в указании на границы слова и в выделении его как особого фонетического комплекса.

Закон сингармонизма основан на употреблении звуков по их дифференциальным признакам. В какой мере гласные безударных слогов в русском языке «тускнеют», подвергаясь редукции, на фоне ударных слогов, в такой мере и гласные непервых слогов многосложного слова в карачаево-балкарском языке уподобляются гласному первого слога. «В тюркских… языках... тембровые противоположения гласных (как правило, противоположения по положению языка, иногда противоположения по участию губ) являются в полной мере фонологически значимыми лишь в первом слоге слова. В прочих слогах эти противоположения нейтрализуются, причем, выбор представителя архифонемы обусловлен внешне, иными словами, гласные непервых слогов по положению языка всегда относятся к тому же классу, что и гласные предшествующего слога. Во всех этих случаях... первый слог является вершинным» [Трубецкой 1960: 266-267].

Следовательно, сильной позицией для гласных в карачаево-балкарском языке является первый слог, в отличие от русского, где таковым является ударный слог.

В русском языке «гегемония» ударного слога заключается в том, что в остальных слогообразующие элементы (гласные) подвергаются «затуханию». Структуру русского слова характеризует выделение ударного слога и по силе, и по длительности. В карачаево-балкарском языке комплексная фонологическая единица строится не по принципу выделения вершинного слога – здесь гласные непервых слогов уподобляются гласному первого (централизующего) слога.

В силу указанной закономерности абсолютное большинство карачаево-балкарских слов произносится либо одинаково твердо, либо одинаково мягко: кырдык «трава» – кирдик «мы вошли», таракъ «расческа» – терек «дерево», къама «сабля» – кеме «корабль», тузлукъ «рассол» – тюзлюк «справедливость», къол «рука» – кёл «озеро», таш «камень» – теш- «развязать».

Литература

1. Баскаков Н.А. Структура слога в тюркских языках // Исследования по сравнительной грамматике тюркских языков. Ч. I. Фонетика. М.: Наука, 1955.

2. Будаев А.Ж. Система фонем современного карачаево-балкарского языка. Нальчик: Эльбрус, 1968.

3. Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960.