II. Негативное отношение к истории

Свидетельства недовольства Гёте историей напоминают каменную глы- бу на дороге, которую мы хотели бы проложить дальше к миру его исто- рических идей. Мы уже не раз ощущали в генетическом очерке мрачное недовольство по поводу некоторых впечатлений прошлого. Но до сих пор они отступали перед картиной растущего и все более плодотворного ин- тереса Гёте к истории. Цепь же вердиктов применительно к истории, тя- нущаяся от издевательств в «Прафаусте» над мусорной корзиной и чула- ном прошлого до прозвучавших в 1828 г. слов, что мировая история — самое абсурдное из всего существующего (v. Muller), настолько замкну- та она неким постоянно повторяющимся «Нет» из глубины гётевского ощущения и кажется протестом против всех утверждений его историчес- кого чувства. Здесь мы имеем дело с одной из самых трудных проблем понимания Гёте.

Следует установить и отделить друг от друга мотивы и аргументы, на- личие которых можно установить или предположить за вердиктами, упо- мянутыми выше. Считалось, что Гёте отталкивало от истории, наряду с другими причинами, и неудовлетворительное состояние историографии того времени. Но само это объяснение очень неудовлетворительно и по- верхностно. Можно допустить, что ученая история цеха тогдашних не- мецких профессоров вызывала у него скуку. Но существовала ведь и бле- стящая историография великих просветителей от Вольтера до Гиббона, которой следовал Шиллер. Может быть также и то, что Гёте разглядел именно обманчивый просветительский блеск этой историографии, про- тиворечившей его самому сокровенному миропониманию. Но он знал и о более глубоком, более богатом жизнью исследовании истории и с са- мого начала формирования такого подхода приветствовал его. Величе- ственная программа Мёзера по созданию истории Оснабрюка была на- печатана в тех же «ВШпег von deutscher Art und Kunst» 1772-1773 гг., где появилась и статья Гёте о кафедральном соборе, и Мёзер с его новым для того времени богатством ощущения истории был на протяжении всей жизни Гёте по сердцу поэту. А «Идеи...» Гердера, представлявшие собой новое большое достижение универсально-исторического характера, он читал в Италии, хотя и с оговорками, но, как мы уже слышали, с восхи- щением. Что же касается «Romische Geschichte³ Нибура, положившей начало современной историографии, она поразила его почти как откро-

вение, во всяком случае, как осуществление его прежних стремлений к познанию. Нельзя также забывать, что Гёте, о чем свидетельствуют его дневники, читал и постоянно изучал не только современных, но и антич- ных историков, и не только историков, но и источники, мемуары и ав- тобиографии, из которых ключом била живая историческая жизнь. Сло- вом, вокруг поэта простирались достаточно широкий зеленеющий луг и плодородная земля, которые могли привлечь и действительно привлека- ли его к истории.

Можно было бы, вероятно, упомянуть еще один мотив общего харак- тера, который мог бы отдалять Гёте от истории. Допустимо предположе- ние, что к истории он подходил как художник, с уверенностью художни- ка, и мог поэтому отнестись с презрением к той части истории, которую нельзя было увидеть взором художника и придать ей соответствующую форму. Но такое, объяснение было бы слишком суммарным. Оно сразу же вызвало бы противоположный вопрос, почему же, собственно, столь значительная часть истории представлялась ему неформируемой. По от- ношению к природе он проявил себя совсем не только как формообра- зующий художник, но как мыслитель и исследователь, который, даже об- ладая художественным зрением, все-таки проводил строгое индуктивное исследование объективных форм и норм природного процесса. Вероят- но, первичное в существе Гёте заключается вообще не в его специфичес- ком художественном даре (как удачно показал Кассирер в Freiheit und Form.' S. 383), а в общих истоках более высокого порядка, в истоках ху- дожественного и исследовательского дара Гёте, в том, что можно назвать просто его формирующей силой.

Следует задать более глубокий вопрос о причинах недовольства поэта историей. Тогда прежде всего появляется мотив, направленный против определенного свойства предшествующей историографии - это прагма- тизм в рассмотрении важных политических событий, так называемых дел государственной важности. Уже в «Прафаусте» можно встретить издева- тельство над величественными прагматическими максимами, приличе- ствующими разве что куклам. Рецензия на «Любовь Отечества» Зоннен- фельса 1771 года, написать которую поручили Гёте, вероятно, по особым причинам, была проникнута еще большей иронией над жалкой манерой объяснять итоги жизни великих мужей, Ликурга, Солона, Нумы, ясны- ми и определенными политическими принципами и целями. «День- деньской рассуждать о тайнах, - ибо какие великие исторические собы- тия не являются для нас тайнами? - понять которые может только ум, способный на самые глубокие чувства!» Оставим без внимания другие свидетельства такого рода и скажем лишь, что Гёте и в последние годы жизни иронически относился к так называемому прагматически-истори- ческому изображению («Так он полагает»), а всю писанную историю на- зывал эвфемизмом (Рохлиц, 1829).

За всем этим скрывалось нечто большее, чем только протест глубоко- го чувства жизни против поверхностных мотивировок, свойственных прагматизму. Неотъемлемо связанный с историческим наследием и с рассмотрением истории субъективный элемент — вот что вызывало у

Гёте недоверие к прагматизму. В частности это проявляется в известном разговоре о ценности истории с йенским историком Луденом (1806). Когда Луден напомнил поэту о возможности преодолеть недостатки и противоречия наследия с помошью критических методов исследования и достичь истины, Гёте ответил, что тогда эта истина лишь субъективна, а не бесспорно объективна. А когда он видел, как ученые с одинаковой проницательностью или с одинаковым безрассудством приходили к раз- ным историческим мнениям, это вызывало у него лишь улыбку. «Поэто- му со всем историческим дело обстоит каким-то странным и неопреде- ленным образом, и кажется просто смешным, если подумаешь о намерении обрести уверенность в том, что давно прошло» (к Цельтеру, 1824). Только в случаях, в которых Гёте, как ему казалось, обрел и сфор- мировал объективную истину, он мог с тех пор, когда постиг самого себя, ощущать непоколебимость на фундаменте своего существа. «Мое время разошлось со мной, — сказал он Эккерману в 1824 г., — оно целиком под- чинило себя субъективизму, и я со своими объективными стремлениями, конечно, остался внакладе и к тому же в полном одиночестве». Абсолют- но объективной истиной представлялись поэту результаты его естествен- нонаучных исследований, объективной истиной он считал и создаваемое им художественное произведение, так как оно выросло в соответствии с внутренними закономерностями природы. В этом играл важную роль весь комплекс его мировоззрения, то, что характеризуется как объектив- ный идеализм Гёте. Он был «человек, ведомый Богом», который охотно избегал мрачных сфер, где нельзя было преодолеть субъективность и де- лал это для того, чтобы подняться к чистой божественной природе.

Сказанное можно обосновать еще более точно. Гёте рассматривал ре- зультаты своих естественнонаучных исследований как объективную ис- тину потому, что он их видел, постигал своими чувствами и духовно про- низывал постигнутое.

Denn Sinnen hast du damn zu trauen, Kein Falsches lassen sie dich schauen, Wenn dein Verstand dich wach erhult.'

Он был человеком самого чувственного настоящего, хотя никогда не был только таковым, но физически и духовно великолепно оснащенным для постижения встречавшихся ему явлений по их форме и содержанию, смыслу и закону. «Вся природа, - сказала его юная подруга (Розетта Штедель, 1814), — каждая травинка, слово и взгляд говорят ему и форми- руются в его душе в чувство и образ». То было его «предметное мышле- ние», о котором сам Гёте говорил, что «оно всегда формируется и выра- жается при созерцании предмета» (к Буассере, 1822). При сравнении с тем, что давало Гёте настоящее явлений, прошлое вполне могло пред- ставляться ему иногда книгой за семью печатями. Печати ослабевали, как только его дух соприкасался со сформированным, еще говорящим

живым языком человечеством, но прежде всего — с художественным про- изведением. Историческое же прошлое в целом постоянно оставалось для него, быть может, темным ночным небом, на котором выделялись только массы светящихся звезд. Но глубокая тьма, простиравшаяся за ними, могла, пожалуй, отталкивать поэта как хаос.

Verdoppelte sich der Sterne Schein, Das All wird ewigfinstersein.'

Таковы более глубокие причины, по которым Гёте вновь и вновь об- ращался к используемому уже Просвещением пирронистскому скепси- су применительно к историческому наследию. В свете сказанного может показаться достаточно парадоксальным тот факт, что поэт, столь внима- тельный ко всему легендарному, даже сам пытавшийся критиковать ле- генду о Моисее, мог порой защищать легенды от современной критики источников несмотря на его недовольство всем обманчивым и ненадеж- ным в истории. «Но теперь появилась историческая критика, - сказал он Эккерману в 1825 г., — которая утверждает, что Лукреции и Муция Сце- волы никогда не было. А на что, спрашивается, нам такая убогая прав- да? Если уж у римлян достало величия их придумать, то и нам надо бы обладать достаточным величием, чтобы верить в это» (Эккерман, 1825): Подобное же он говорил о Библии. «Вопрос о подлинном и неподлинном в Библии странен. Подлинно то совершенное, которое пребывает в гар? монии с чистейшей природой и разумом, и еще и сегодня служит наше- му высшему развитию! И что на свете менее подлинно, чем абсурдное, пустое и глупое, а следовательно, бесплодное или не приносящее добрых плодов» (Эккерман, 1832).