III. От Французской революции до кончины

В результате Французской революции и последовавших за ней полити- ческих преобразований вплоть до реставрации старых властей в 1815 г. Гёте как бы оказался в конфликте с собственным временем, с историчес- кими силами, вновь поднимавшимися в нем друг за другом. Он не мог внутренне свыкнуться ни с идеями 1789 г., рядившимися в общечелове- ческие одежды, ни с идеями 1813 г., ощущавшимися одновременно как национальные и в то же время принадлежавшими всему человечеству, несмотря на легкие уступки тем и другим. Поэт с готовностью включил в свою картину мира только явление Наполеона между двумя названны-

* Лихтенштадт В.О. Гёте. С. 282. ** Тихе (греч.) — богиня случая.

ми вехами — с такой же готовностью, с какой уже принял в нее Фридриха Великого, презирая государственных деятелей, окружавших короля. Но образ Фридриха отступил в восприятии Гёте на задний план перед обра- зом Наполеона. Этим он вызвал позже упрек в том, что с немецкой точки зрения, на которую его поставила природа, он сделал историко-поли- тически ложный выбор. Но и тот, кто попытается вынести принципи- альное универсально-историческое суждение, легко придет к мнению, что Гёте проиграл процесс с идеями того времени и оказался опровер- гнутым ими.

Если же мерить явления жизни масштабами, которыми пользовался Гёте, то окажется, что он выиграл процесс. Он отстоял самого себя и свою энтелехию от сил, внутренне далеких от нее. Он не вобрал в себя ни капли чужой крови, не позволил навязать себе извне цель своей жиз- ни. В число фундаментальных основ его мировоззрения входила имен- но та, что жизнь покоится на самой себе, что все живое несет свой закон и свою цель в самом себе. Великие общие движущие силы времени, не- приятие которых приписывалось Гёте, должны всегда считаться для бо- лее глубокого исторического суждения прежде всего динамическими, а не нормативными, общеобязательными силами. Правда, они могут стать обязывающими и нормативными для индивида, если тот верит, что слы- шит в них зов судьбы и совести и в особенности, если речь идет о защи- те естественного жизненного сообщества, нации. Отказ от матери-нации ведет в неестественное, а тем самым и в безнравственное, так как при- рода и этика здесь соединяются. В таком отказе Гёте не был виновен, несмотря на то, что он стоял в стороне от национально-политического движения. Его представление о государстве вообще, в котором он мог видеть только хранителя гражданского порядка и попечителя культуры, удержало поэта от того, чтобы придать большее значение стремлению к национальному освобождению подобно тому, как прежде, руководству- ясь тем же авторитарно-мирным представлением, он должен был осудить стремление к насильственному улучшению государства. Но немецкой культуре, которая была для него высочайшим и святейшим в немецкой нации, Гёте остался верен до самых сокровенных глубин своего сердца.

Отстаивать свой собственный закон жизни от натиска чуждых сил не означает, в том числе и в гётевском понимании, оставаться совершенно незатронутым ими. Ведь этот закон рассчитан не на жесткое упорство и не только на такое развитие, которое было бы простым разворачивани- ем потенциально уже все содержащего в себе зародыша, а на такое, ко- торое, отдавая и забирая, спорило бы с окружающим миром, в том чис- ле и враждебным. Это взаимодействие даймона и Тихе. Как мы уже говорили, для него в Тихе превратились великие судьбы мира с 1789 г. После того как мы сделали вывод о самоутверждении даймона в Гёте, надлежит спросить, в какой мере эта Тихе влияла на его отношение к историческому миру и содействовала его дальнейшему развитию.

Первый взгляд на творчество Гёте с 1789 г. показывает, что это вли- яние могло проявляться только опосредствованно. Символом его пози- ции стал крестьянин, которого Гёте видел во время осады Майнца в 1793 г. выполняющим свою полевую работу в зоне артиллерийского обстрела. «Отдельный ограниченный человек не оставляет своих ближайших заня-

тий, как бы ни вело себя великое целое» (Annalen). В условиях этого страшного крушения всех отношений, которое он пережил и которое ему пришлось непосредственно наблюдать как участнику кампании 1792 г., Гёте, по собственным словам, цеплялся за свои работы как за бревно во вре- мя кораблекрушения. Великие слова о значении дня Вальми в 1792 г., ука- зание, что с него начинается новая эпоха всемирной истории, могли быть действительно произнесены, несмотря на выражаемые по этому поводу сомнения источниковедческого характера. Но в таком случае это было лишь одно из тех единичных гениальных озарений, которыми он почти с недовольством на мгновение освещал и те области, куда не хо- тел вступать. В стихи Гёте о революции не перешло ни следа этого уни- версально-исторического понимания.

Однако, эти стихи, в связи с другими высказываниями, свидетельству- ют о его понимании части исторических причин Французской революции, понимании даже большем, чем обладал старый Мёзер, с которым он в по- литическом отношении был солидарен как приверженец реформатора, проводящего сверху консервативные, постепенные и практически улучша- ющие реальную ситуацию реформы. Для Гёте характерно, какую часть причин революции, он понял: те, которые могли непосредственно ощу- щаться и созерцаться в социальном сосуществовании людей. Уже в 1781 г. по поводу дела Калиостро Гёте высказал тревожное ощущение того, что «наш моральный и политический мир подрывается подземными ходами* погребами и клоаками» (письмо к Лафатеру). Он хорошо понимал и стра- дания низших сословий, которые должны были изнурять себя трудом, что- бы высшие слои сохраняли свое благосостояние. Если бы эти высшие слои оставались внутренне здоровыми и порядочными и не теряли достоинства и самоуважения, то аристократически настроенный поэт был бы вполне успокоен тем, что без барщины низших не было бы высокой культуры, создаваемой верхними слоями. Но именно это позитивное поведение выс- ших слоев стало для Гёте сомнительным из-за истории с колье, с необы- чайной силой потрясшей его. Поэта ужаснуло внутреннее отсутствие до- стоинства в этом событии. Примечательное и характерное для высокой ценности, которую Гёте всегда придавал наглядному в жизни, заключает- ся в том, что позже, оглядываясь назад, он возлагал ответственность за со- бытия на укоренившееся внешнее отсутствие достоинства и у высших представителей ancien regime. Подчеркнуто простой и лишенный пышно- сти стиль Фридриха II и Иосифа II, максима, в соответствии с которой го- сударь — только высший государственный служащий, пренебрежение Ма? рии Антуанетты этикетом, создали, как ему казалось, «манеру поведения великих», прямо приведшего к санкюлотизму (1810, ср. мою работу «Мее der Staatsrason». S. 421 ff.). Тем самым, снова проявив гениальную интуи- цию, Гёте коснулся глубокой проблемы, заключавшейся в том, останется ли государство, рационализированное просвещенным деспотизмом, на- долго пригодным для монархической формы правления, то есть сумеет ли оно сохранить необходимую дистанцию между государем и народом и не- обходимую мистику монархической идеи. И тем не менее поэт никогда не испытывал потребности прослеживать увиденные им новые пути, в их бо- лее глубоком проникновении в историко-политический мир. Мгновенно он часто открывал больше, чем был склонен затем сформулировать.

Ведь с того времени, как Гёте в Италии достиг ясности относитель- но своего воления, его внутренне притягивало только воплощенное или поддающееся воплощению. Формы и образы жизни, которые он искал, могли и должны были быть преисполнены внутренней жизнью, но эта жизнь должна была для его потребности составлять целое из всех своих частей. Иначе оставался хаос. И этот кажущийся хаос, порожденный Французской революцией, вызывал у Гёте отвращение. Может быть, са- мое благородное произведение, с помощью которого Гёте стремился по- этическими средствами освободиться от бремени революции, — «Вне- брачная дочь»; это произведение по справедливости могло соответствовать общеисторическому явлению, в нем содержится самое меткое признание того, чем для него был смысл или, скорее, бессмысли- ца революции. В 5-м акте монах сначала говорит:

Gefiigte Steine losen sich herab, Und so zerfdllt in ungeformten Schutt Die Prachterscheinung'.

Затем говорит Евгения:

Diesem Reiche droht

Einjaher Umsturz. Die zum grofien Leben Gefiigten Eiemente wollen sich Nicht wechselseitig mehr mit Liebeskraft Zu stets erneuter Einigkeit umfangen '.

* «Итак, в отечестве нам надо ждать Крушенья строя. Зиждущие силы Великой родины разобщены.

Не связаны их единившей целью, Как было некогда, спокон веков».

Громадное событие всемирной истории, которое Гёте все-таки ощу- щал как бессмысленное, разрушительное, совершилось перед его взором. Правда, он видит в этом естественную необходимость, перед его взором — лишь картина ручьев и потоков, с естественной неизбежностью устрем- ляющихся друг к другу и вызывающих наводнение (письмо Шиллеру 9 марта 1802). Это впечатление в его душе никогда больше не стиралось. Свое отношение к историческому миру, которое, как мы подчеркивали, уже в ранние годы обрело черту раздвоенности, пребывая между ощуще- нием давления и оживлением, Гёте разделил глубокой трещиной, про- легшей между недовольством и довольством, которую он никогда не мог преодолеть полностью. Еще в «Кротких Ксениях» («Zahmen Xenien»), явивших миру многое из подавлявшейся до тех пор боли поэта, чувство- валось потрясение, пережитое в годы революции.

Nichts ist zarter als die Vergangenheit; Riihre sie an wie ein gluhend Eisen: Denn sie wird dirsogleich beweisen, Du lebest auch in heifier Zeit.

Dreihundert Jahre sind vor der Tiire, Und wenn man das alles mit erfuhre, Erfiihre man nur in solchen Jahren, Was wir zusammen in drejfiig erfahren .

Но и то, что отталкивает дух, представляется ему противным здраво- му смыслу и дурным, может в конце концов воздействовать на него жи- вительным импульсом. В конце жизни Гёте сам засвидетельствовал ис- торизирующее воздействие революции на все его поколение и тем самым на самого себя. «В новые времена должно было оживиться стремление увидеть на сцене нечто более значительное, более крупные мировые ха- рактеры и универсальные события. Тот, кто пережил революцию, чув- ствует себя ввергнутым в историю; свежим взглядом, воспринимающим и отдаленнейшие предметы, он в настоящем видит прошлое» (Franzo- sisches Haupttheater 1828, Eckermann 25 февр. 1824)".

Заслуживает внимания тот факт, что уже в 1793 г., когда поэт еще на- ходился под сильнейшим давлением событий своего времени, перед ним вырос образ Фридриха Великого как противоположность тому, что поэту теперь приходилось переживать в мире. Гёте восхвалял короля как мужа, который господствовал над мнением потому, что господствовал над ним посредством дела (Неоконченное третье письмо). И как «несокрушимо- му королю», соединявшему в себе геройство с язычеством, что должно было захватить уже молодого Гёте, ему даже надлежало появиться в сце- не вызывания духов во второй части «Фауста», которая, весьма вероят- но, возникла в том же году (Hertz. Natur und Geist in Goethes Faust, S. 15 ff.)'". Затем примерно с момента заключения Базельского мира 1795 г., то есть с первым возвращением мирного начала в Европу и Францию, у Гёте начинается, если мы правильно понимаем, эпоха интенсивного за- нятия историей, которое только теперь наблюдается в большом объеме наряду с его прежними искусствоведческими и естественнонаучными исследованиями. Отныне занятия историей, никогда не прерываясь пол- ностью, продолжаются до смерти поэта. В них мы видим непроизволь- ную реакцию духа Гёте на исторически пережитое им и все же не полу-

* Нет ничего нежнее прошлого;

Его касайся как раскаленного железа.

Ибо оно тебе докажет сразу.

Что в горячем времени живешь и ты.

Три столетия стоят у дверей, И если б дано нам было все узнать, То лишь в такие годы, Как это все мы узнали за тридцать лет. ** «Главный театр Франции»; Эккерман, 25.11.1824. *** Герц. Природа и дух в «Фаусте» Гёте.

чившее воплощения. Так он экспериментировал на других исторических материалах как на какой-то массе, которая хотя бы частично может быть организована. Ибо к историческому миру в целом он относился еще в со- ответствии со словами, которые в 1795 г. в «Беседах немецкого эмигран- та» («Unterhaltungen deutscher Ausgewanderten») вложил в уста старому священнику: «Для обзора мировой истории я не чувствую в себе ни до- статочно сил, ни достаточно мужества, а отдельные мировые события приводят меня в смятение». Впрочем, было что рассказать — того, что было исполнено интереса и значения.

Теперь Гёте стало сильнее притягивать и объективно значимое, по- скольку оно было созданием человека и охватывало обстоятельства, в которых развивалась человеческая культура. Для третьего путешествия в Италию, планировавшегося с 1795 г., была подготовлена схема, включав- шая определенные вопросы, из ответов на которые должна была возник- нуть большая работа общего характера об Италии с центральным разде- лом, посвященным истории искусств, но и с обширными разделами о природе страны, истории земледелия, а также политического государ- ственного строя (уже во время второго путешествия в Италию в 1790 г. Гёте познакомился с историей и государственным строем Венеции). От- правившись в путь в 1797 г., но минуя Швейцарию, поэт проявил, уже подъезжая к подступам любимой страны, широкий краеведческий и культурно-исторический интерес — признак возобновившегося расшире- ния его горизонта, суженного классицизмом. Глубокое страдание и на- пряжение, которые сопровождали этот процесс, могли, конечно, также вызвать принятое решение, резкий отказ от прошлого — в такой степе- ни, что он сжег в 1797 г. свою частную переписку. Но по своему родно- му городу Франкфурту, чьи древность и созвучие прошлого с настоящим поэт когда-то наивно пережил, он странствовал теперь, бросая вокруг взгляд исследователя, направленный на пласты истории и ступени, пред- шествующие видимым и символически значимым вещам, и реалиста, который свой идеализм носит с собой «прочно запертым в шкатулочке». Если при этом взгляд поэта падал и на новое в современном, как напри- мер, на французские войска на улицах, то его антипатия к революции и войне не препятствовала ему создавать из отдельных черт их поведения картину их духа и ужасающей силы их нации. «Живая направленность всех на одну цель», — это было нечто, что он понимал исходя из катего- рий своего собственного духа.

На те же 1795-1798 гг. приходится занятие жизнеописанием Бенвену- то Челлини, которое он не только переводил, но и сопровождал истори- ческим комментарием. Из любознательности или поэтического интере- са Гёте прочел уже множество исторических источников и изложений событий. Теперь он впервые читал как исследователь-историк, который хочет воспроизвести и сформировать сложившееся у него воззрение и чувствовал себя счастливым на этом новом поприще. «Время, которое я посвящаю обработке - счастливейшее в моей жизни», — писал он Цель- теру в 1803 г.

Так появился новый интерес к истории. Дух Гёте, сначала стеснен- ный и сдавленный тяжестью революционного землетрясения, теперь снова начал эластически распрямляться. Конечно, мировые события с

шумом катились дальше, но больше не затрагивали сердце, как вначале. А даровавшая счастье дружба с Шиллером высвобождала его внутренние силы для более свободного движения. Концепция двух больших истори- ческих трудов, - «Geschichte der Farberuehre» (обдумывалась в 1798 г., начата в 1805 г., вышла в свет в 1810 г.) и эссе о Винкельмане (1805), — еще окрашены в своей концепции цветом этого времени. План конкур- са, разработанный Шиллером, привел Гёте в 1801 г. к исследованиям универсально-исторического масштаба, которые должны были дать ему сначала созерцание европейских наций. Он начал с Португалии и Испа- нии, намереваясь «рассматривать их изнутри». Собственное внутреннее направление его духа в эти годы классицизма было обращено больше на типичное, нежели на индивидуальное, на историю a priori (письмо Шил- леру, 1798), на «устойчивое в человеке», «на определенное единство», причем, как он писал в 1801 г. Шиллеру, различия между ними исчеза- ют. Но Гёте и сам не прослеживал дальше эти рационализирующие и в то же время психологизирующие подходы.

* Се человек (франц.).

Затем вновь наступили мировые события, глубоко и при этом двояким образом задевшие его — битва при Иене, гибель немецкой свободы, и в то же время создание нового мирового порядка самым могущественным в сто- летии человеком действия, который в Эрфурте в 1808 г. приветствовал Гёте словами « Voila ип потте» как равного в царстве духа. Боль и потрясение от испытанного Германией не были забыты, но они ушли вглубь, оттесненные восхищением перед Наполеоном и доверием к его способности завершить свою мировую миссию, верой в то, что и немецкая культура не погибнет при его мировом господстве, если только сами немцы позаботятся о ней* Чтобы сохранить у немцев сознание их самости, поэт, побуждаемый извне, планировал еще в 1807 г. подарить им «Гомера немцев», историко-религи- озную народную книгу. Насколько он чувствовал себя теперь призванным в качестве духовного главы немцев к выполнению национальной миссии, свидетельствует его план 1808 г. организовать конгресс немецкой культуры в Веймаре (разговор с Вольтманом в сентябре 1808 г.). Время после 1806 г. необычайно богато особенно глубоко ощущавшимися историческими суж- дениями. Исторический интерес и изобилует как бы брызгами мелкого дождя, исторического интереса не только к людям, но и к вещному в про- шлом. Теперь Гёте охотно рассказывал и о своем прошлом. Создавалось впечатление, будто легкая рука теперь глубже погружала его в прошлое, причем собственная пережитая история в конце концов должна была пред- стать перед ним с внутренней неизбежностью как объект, который мог про- будить высочайшие радость и силу созидания. Он сам представал как носи- тель того индивидуального развития, которое должно было охватить целую эпоху в качестве своей жизненной сферы, чтобы быть понятым. Таков был смысл «Поэзии и правды», над которой он работал с 1810 г. В этом участво- вало также желание внушить утешение и радость своему поверженному на- роду. Так этот труд стал тем, посредством чего Гёте, вопреки своему жела- нию сумел способствовать восстанию 1813 г., которое он сначала не хотел считать исторически оправданным. То было вершиной исторического мышления и исторической работы Гёте.

Несомненно, на этот поворот Гёте к истории воздействовало и ро- мантическое течение времени. Он и дух его творчества были глубоко плодотворны для зачинателей романтики в 90-х годах. Романтизм, таким каков он был, был бы немыслим без Гёте как явление духовной истории. Романтики следовали за ним по пути, который он проложил глубоко как никто другой, в поисках индивидуальности и развития, внутреннего дви- жущего жизненного центра в каждом явлении человеческой жизни и вытекающего отсюда понимания пестрого многообразия и полноты об- разов человечества. Здесь не место излагать вопрос, как впоследствии пути Гёте и романтиков многократно расходились. Но всем известно, что именно в эпоху, наступившую после 1806 г., Гёте охотно позволял ро- мантикам и их друзьям увлечь себя к открытым ими ценностям немец- ко-нордического искусства и поэзии. Они помогли ему вновь найти путь из узости классицизма не столько к немецко-нордическому миру, кото- рый никогда больше не обрел для него первостепенной важности, сколь- ко, скорее, к универсальной открытости историческому миру в целом. Этот новый универсализм имел теперь иной характер, нежели бурно субъективный и одновременно натуралистический универсализм ранне- го периода, хотя он спиралеобразно и возвращался к нему, отклоняясь назад, но на более высоком уровне. Ведь он таил теперь в себе и приоб- ретение классического времени, учение о первичной форме и метамор- фозах, о точно наблюдаемой внутренней закономерности в изменении образов — только с той разницей, что эта внутренняя закономерность образов ощущалась теперь духовнее, идеальнее нежели в чувственно-ра- достные времена классицизма. Этот новый универсализм, как и обраще- ние к истории с 1795 г., вновь оказался под влиянием политических со- звездий, мировых событий — с той лишь разницей, что тогда они сжимали его собой, а теперь побуждали свободнее расправить грудь и выдохнуть. Освобождение Германии в 1813-1814 гг., к которому поэт не стремился, когда оно произошло, все-таки ощущалось глубоко, с благо- дарностью и наслаждением. Об этом свидетельствует чудесная пьеса Гёте «Epimenides Erwachen»¹ .дающая понять трагичность и его собственного поведения в это время, но содержавшая утешение, что боги сохранили его в тиши, чтобы даровать ему «чистое ощущение». Но с полной чисто- той в освободительной борьбе своего народа он мог ощущать, как дока- зывает пьеса, не национально-политическую, а универсально-человечес- кую ее сторону. И теперь его мощно влекло к универсальному. Это было самое глубокое воздействие, оказанное на него освободительной борь- бой. Подобно тому как «Поэзия и правда», книга утешения для угнетен- ной Германии, была ответом Гёте на 1806 г., «Западно-восточный диван» был его ответом на события 1813-1814 гг. Ибо какой бы определеннос- тью ни отличалось особое поэтически-человеческое содержание этой поэзии, она все же основывается на осознанно избранном универсаль- но-историческом базисе и выражает уже в своих стихах универсально- исторический опыт. «Нам надлежит, - писал Гёте (к Буассере, 14 февр. 1814), — в это время измерять наши мелкие частные дела в огромном масштабе мировой истории». Гёте никогда прежде не связывал друг с

другом поэзию и исторический мир так органически и осознанно, как в «Диване». Теперь он не только проецировал, как некогда в «Гёце» и «Эг- монте», свое собственное Я на представляющееся ему родственным про- шлое, но выбирал лежащее очень далеко прошлое Востока, чтобы на его примере постичь первичные формы и метаморфозы исторической жиз- ни вообще. Его вела к этому дополнительная историческая потребность. «Западно-восточным» он назвал «Диван» потому, что здесь Запад искал свою родину на Востоке. Так заметки к «Западно-восточному дивану» стали последним большим вкладом Гёте в историческую науку.

Мы назвали «Поэзию и правду» вершиной гётевского исторического мышления и его занятий историей. Теперь она, как кажется, превзойде- на универсальной и историко-философской направленностью заметок к «Дивану». Но вместе с тем эта направленность вела за пределы чисто ис- торического, в ту вневременно-надвременную сферу, куда он издавна стремился. Прошлое и будущее вновь стали, как еще предстоит показать, единством, которое он искал и нашел на «неизменном Востоке».

Все последующие непосредственно исторические усилия Гёте, не прекращавшиеся до конца его жизни, представляют собой угасание этих тенденций. Таковы собранные в его журнале «Uber Kunst und Altertum» («Об искусстве и древности», 1816-1817 гг.) культурно-исторические ре- зультаты поездок на Рейн, Майн и Неккар в 1814-1815 гг. Характерно уже название этого журнала. Невозможно предположить, чтобы Гёте в свой классицистский период сопоставил по своему значению древность и искусство. Его исторические наблюдения разбросаны в рецензиях и мелких статьях позднего времени. Наконец, в этом же ряду — великолеп- ный исторический шедевр о Филиппо Нери, странном святом эпохи Контрреформации, включенный в продолжение «Путешествия в Ита- лию» (опубликован в 1829 г., но написан в виде наброска еще раньше — около 1810 г.).

Для нашей темы еше важнее этих непосредственно исторических опытов последних лет жизни Гёте обилие мыслей о старине, разбросан- ных в афоризмах, письмах и беседах, которые образуют своего рода свод, завершающий гётевскую картину мира. В своей все большей эфирной прозрачности они часто как будто лишь парят над почвой действитель- ной истории, возбуждая невыразимые чувства. Но, сравниваемые со всем тем реальным, что Гёте говорил ранее и часто говорил еще и теперь, на- званные исторические опыты представляют собой лишь высшую субли- мацию этой реальности.

Мы подошли к концу расчлененного во времени обзора, посвящен- ного отношению Гёте к истории и попытаемся теперь постичь его исто- рические взгляды в их объективной взаимосвязи. Говоря о Гердере, мы поступали по-другому и пытались внутри определенных временных сту- пеней дать картину его основных идей, которые доминировали в каждый рассматривавшийся период. Уже это различие в постановке проблемы указывает на разницу в генезисе и структуре их исторического мышле- ния. У Гердера оно в самом чистом виде расцвело на утренней заре, у Гёте — под вечерним солнцем его жизни. Пережитые события оказали на обоих огромное, но различное воздействие. Историческое мышление Гердера оказалось расщепленным пережитым, так как он реагировал на

него сильно и этически непосредственно. Гёте перерабатывал в себе пе- режитое медленнее, не столь заметно, но, в конечном итоге, интенсив- нее и более прочно в своем единении. Внутренняя целеустремленность и связность его общего развития была несравненно большей.

Таким образом, темой следующей попытки будет исследование зре- лого периода в жизни Гёте. Черты особенности, проявлявшиеся на ран- них ступенях примерно до 1795 г., а также изменения, происходившие уже в зрелом возрасте, можно без ущерба для общего изложения игнори- ровать ради создания единой картины неизменного в изменении.

Систематическая часть I. Основополагающие предпосылки

Нам надлежит следовать совету, который Гёте дал себе в Италии: «Отыс- кивать истинное в его простейших элементах». Конечно, поэт предлагает материал для самого тонкого исследования его духовной ткани, и совре- менная утонченность в достаточной степени расщепила эту ткань. Но, если не удастся способствовать тому, чтобы все время ярко проявлялись простые общие контуры, то такой анализ скорее удалит от Гёте, нежели приблизит к нему. Из огромной перегруженности нашей жизни унасле- дованными культурными ценностями, еще усугубленной историзмом, следует найти обратный путь к духовному овладению ими. Историзм должен сам попытаться залечить раны, которые он нанес.

Гёте стремился повсюду, где ему позволяло проникновение в сферу личного, создавать свои высочайшие построения исходя из отношения личности и среды, даже пытаясь ознакомиться с историей своего рожде- ния. Следует узнать о влиянии на человека пространственной и времен- ной среды и изучить его элементарные реакции на них, прежде чем об- ратиться к наблюдению над всеми более тонкими связями.

Мёзер предстал нам в своей сущности просто как образованный пат- риций своего родного города Оснабрюка. Винкельман полностью сме- нил свое ужасное бытие личинки в Северной Германии на жизнь бабоч- ки в Италии. Гердер, несмотря на свое универсальное понимание истоков и роста, а, может быть, именно вследствие этого, не отразил на себе ни одну из красок тех местностей, по которым он проходил на про- тяжении своей жизни, так глубоко, как Гёте. Гёте настолько воспринял жизнь Франкфурта, Страсбурга, Веймара и Италии, что прочные следы особенного, которые он там ощутил, сохранились в его сущности и мыш- лении до последних дней жизни. Но воспринял он все это настолько в своей собственной окраске, что его можно называть одновременно уко- рененным и неукорененным в его среде. Так же, как и его «Фауст» в ко- нечном итоге растворяет четкие следы каждого жизненного состояния, в которое Гёте его вводит, в более высоком, заранее обеспеченном един- стве. И об историческом мышлении Гёте также можно сказать, что оно растворяет в чистом горном воздухе весь определенный запах земли и времени и все же позволяет ощутить его. Чтобы полностью понять это, следует привести его мнение, согласно которому познать мир можно

только уже внутренне обладая им посредством антиципации (Эккерман, 1824). «Кто может сказать, что он знает что-то, если он не есть знаю- щий?» (Jub. Ausg. 23, 307). «Увидеть можно лишь то, что уже знаешь и понимаешь» (Gesprach mit v. Miiller, 1819). Он всегда носил в себе сред- ство для объединения всех воспринимавшихся деталей места и времени, и был мистически убежден в существовании тайного изначального род- ства между единым априори его духа и меняющимися содержаниями его познания.

Чтобы иметь возможность таким образом рассматривать все познан- ное в единичности, сохранить его, господствовать над ним и превзойти его, он должен был «лишь двигаться легкой стопою». «Только не дей- ствовать профессионально!» — сказал он Римеру в 1807 г. «Это мне про- тивно. — Я хочу делать все, что делаю, играя... Быть орудием я не согла- сен, а профессия — всегда орудие». Эта склонность к игре могла в главной его сфере, в художественном творчестве, сочетаться со строгой серьезностью, но не изменяет ему и в гениально легкой подвижности ис- торического мышления, которую мы уже характеризовали вначале. Гёте занимался историей наименее систематически и последовательно. И все- таки благодаря предвосхищающей силе его духа он создавал системати- ческую связь, на которую, правда, можно указать, только с легкостью и без чрезмерного «профессионализма».

В нашем первом обзоре мы исходили из его изначального влечения к старине, проявившегося уже в детские годы. Мы видели, как поэт рабо- тал в Италии и в других поездках, а дневники и путевые заметки пре- клонных лет показывают, как он в любой момент готов был выскочить из коляски, чтобы погрузившись в размышления, осмотреть то старую церковь или бург, то — старинный вал. «Созерцание старой утвари, ору- жия, посуды, печатей и картин, - сказал он однажды в старости (Der deutsche Gil Bias), — всегда позволяет нам почувствовать, как они выгля- дели в то время, когда были созданы и ими пользовались». Конечно, там, где наблюдателю встречались только разрушенные и утратившие форму остатки прошлого, его врожденная потребность в смысле и связи явле- ний могла возмутиться. Так случилось однажды в 1801 г., когда Гёте в окрестностях Бад-Пирмонта предался воспоминаниям о римско-герман- ском прошлом. Но здесь власть изначального влечения к старине про- явилась в том, что он все-таки остановился и вновь погрузился в чудес- ное чувство единства прошлого и настоящего. «Сколько бы ни защищаться и изворачиваться, сколько бы ни выражать неприязни к уси- лиям, ведущим из неопределенности в еще большую неопределенность, все равно оказываешься в чем-то вроде магического круга, идентифици- руешь прошлое с настоящим... и в конечном счете ощущаешь себя в са- мом приятном состоянии, ибо на мгновение мнишь, что сумел непосред- ственно созерцаешь непостижимое» (Анналы). Этот мотив, лишь немного измененный, он продуманно ввел в «Избирательное сродство» (И, 2).

К этому свойственному Гёте чувству единства следует попытаться подойти с самых разных сторон. Как бы ни было оно высоко индивиду- ализировано и внутренне разнообразно нюансировано, в нем, как мы уже отмечали, содержится нечто от духовного наследия просветительско-

го движения. Уже оно по-своему достигло чувства единства прошлого и настоящего. Правда, лишь посредством механического мышления. Ис- торическая жизнь представала в глазах просветителей принципиально однородной во все времена, находившейся под господством одних и тех же постоянных сил человеческого разума и неразумия. В прошлом и настоящем по-разному распределялось лишь количество разума и нера- зумия.

Но с этим было связано и понимание единства всего человеческого, общее любопытство и заинтересованность по отношению даже к самым отдаленным частям человеческого и исторического космоса. Мы находи- ли его у Вольтера и вновь находим у Гёте. Уже в старости Гёте называл Вольтера, несмотря на все, что отделяло поэта от него, общим источни- ком света и выразительно заверял (Эккерман, 1830 г.), каких сил ему сто- ило бороться против его влияния. Вольтер с его энергией, направленной на культуру, означал для Гёте больше, чем столь же хорошо известный ему Монтескье с его утилитаризмом государственного деятеля, обращен- ным на институты.

Вообще же отправные точки развития исторического мышления Гёте, которые во многих отношениях лежали уже в просветительском движе- нии, никак нельзя ставить под сомнение. И просветители, и Гёте скорее искали человеческое в истории, чем историческое в человеке, только на долю Гёте выпало встретить на своем пути историческое в человеке в большем объеме. Особый общий исходный пункт, связанный с этим, от которого Гёте, правда, ушел значительно дальше, заключался в его вере, происходящей из чувства единства всего человеческого, в существова- ние общего ценностного мира прекрасного и доброго для всех народов «в чем все народы необходимым образом сходны друг с другом» (Noten z. W.-O.Divan)'. Да, в преклонные годы Гёте говорил и об истинах есте- ственной религии и о своего рода первичной религии чистой природы и разума («Поэзия и правда», I, 4; v. Muller, 1821, Eckermann, 1832), прав- да, при этом он представлял себе нечто значительно более духовное и творческое типа своих исконных феноменов, чем просветители, придав- шие голому содержанию естественной религии форму катехизиса. Об- щие религиозные идеи народов были для него вечно возвращавшимися, лишь тысячекратно индивидуализированными формулами, таинствен- ным даром высшей власти жизни; из этих формул внимательный иссле- дователь мог бы создать своего рода алфавит мирового духа (v. Muller, 1818). В этом старческом признании Гёте была, как и в откровении Гер- дера («Древнейший документ»), некоторая доля просветительских идей, перетолкованных в мистически-романтическом духе. В те годы в обще- стве началась борьба между старым рационализмом и верившей в свое превосходство новой христианской религиозностью, и Гёте не замедлил признать, что рационализм совпадает с тем, что предполагает и самая облагороженная философия (v. Muller, 1823). Отдельные его историчес- кие суждения подтверждают эту связь в его мышлении. Если он в ком- ментарии к биографии Бенвенуто называет Савонаролу карикатурным

* «Примечания и пояснения для лучшего понимания «Западно-восточного ди- вана».

чудовищем, а в «Истории учения о цвете» («Geschichte der Farbenlehre») характеризует религиозные эксцессы времен английской революции как фантазии и «нечто чудовищное», то мы как будто видим, как Вольтер, благосклонно улыбаясь, заглядывает ему через плечо. Окончательные мотивы такого неприятия у Гёте не были, конечно, такими же, как у Вольтера. Вольтер выступал против того, что поверхностно ощущалось как противное здравому смыслу, Гёте — против того, что при более глу- боком понимании ощущалось как противное природе. Тем не менее от Вольтера к Гёте ведет отчетливая линия. Есть ли необходимость напоми- нать о том, что и гётевское мышление гражданина мира, которое, подоб- но орлу, как он однажды сказал, парило свободно, взирая на страны (Ескегтапп, 1832), вышло из просветительского движения? Его неоднок- ратно подчеркивавшееся понимание государства, на котором мы уже ос- танавливались, его отношение к средневековью и некоторые другие чер- ты, окрашены тем же изначальным цветом. Но нигде речь не идет о простых следах просветительских оценок. Даже там, где они могли бы сначала показаться таковыми, они отягощены новыми ощущениями, благодаря которым они внутренне отличаются сильнее от средних про- светительских представлений, чем близкие им представления Гердера. Но закон непрерывности, дающий истории духа ее внутреннее единство и мировоззренческую ценность, сохраняется и здесь. То, что просвети- тельское движение оказалось способным предоставить Гёте если не стро- ительный материал, но все-таки ровную строительную площадку для со- зидания его собственного мира, останется заслугой и Просвещения, и Гёте.

В главе о Мёзере мы сказали, что Просвещение, освободив человечес- кий разум от догмы и традиции, тем самым, само того не желая, пробу- дило иррациональные силы души. Чувствительность и резонерство, гор- дость современностью и преромантическое пристрастие поначалу шли рядом как своего рода странная, окрашивающая друг друга пара. Но за- тем в эпоху «Бури и натиска» произошел более глубокий прорыв, осоз- нание единства и целостности всех душевных сил вообще, а одновремен- но и их индивидуальности и происхождения всех индивидуальностей с их градациями из бесконечно творческой природы, из Вселенной. Но- вым, еще никогда не существовавшим в таком виде в развитии западного духа был средний элемент этого ряда идей — сильное и определенное переживание индивидуальности. Молодой Гердер сразу же, Гёте - вско- ре — соединили его с идеей развития. Это произошло на протестантской почве и не без связи с пробуждением личной душевной жизни под воз- действием пиетизма. Более живой, устремлявшийся далеко за пределы механических просветительских представлений взгляд на Вселенную в ее беспокойной динамике, и появление из ее невидимого лона множества ступеней духовно-естественных сил, с которыми они оставались имма- нентно связанными и в которые они когда-либо вернутся, — таковы были идеи, где неоплатонический элемент снова возобладал в обличье западного духа.

Так, мировоззрение Гёте, лежащее в основе его исторического мыш- ления, представляет собой, оставляя в стороне переживание индивиду- альности и ее развития, синтез Просвещения и неоплатонических эле-

ментов, осуществленный уже Гердером, правда, не с таким совершен- ством. Этот синтез в более слабой форме совершался и другими умами XVIII в., но Гёте благодаря особой силе своего нового переживания ин- дивидуальности придал ему огромную глубину. В последнее время (Бур- дах, Франц Кох) все яснее познается насколько неоплатонический ха- рактер носили чувства Гёте на протяжении всей его жизни, как он в неоплатоническом духе толковал и своего любимого Спинозу. Правда, при этом обнаружилось, что в молодости неоплатонические идеи вос- принимались им большей частью не в оригинальной форме, а много- кратно преобразованными христианской, преимущественно пиетисте- кой, мистикой. Но оригинальность мышления Гёте заключалась в том, что он снова разложил эти элементы на составные части и вбирал те из них, которые соответствовали ему в силу глубочайшего избирательного сродства. Может быть, самым характерным свидетельством его неопла- тонизма, если в нем еще есть необходимость, является малоизвестное стихотворение из пролога 1807 г., относящееся ко времени его изучения Плотина (с 1805 г.) и выросшее из страдания и последующего восстанов- ления душевных сил в годы бедствия (1806-1807):

So im Kleinen ewig wie im Grofien Wirkt Natur, wirkt Menschengeist, und beide Sind ein Abglanzjenes Urlichts droben, Das unsichtbar alle Welt erleuchtet.'

К неоплатонической картине мира Гёте привлекало не просто выве- дение всего познаваемого, в том числе и человеческого духа с окружаю- щей его природой, из высшего, не поддающегося исследованию источ- ника, и тем самым облагораживание природы и утешение мира, его поступенного восхождения ко все большей чистоте мирового целого. Всего этого, пожалуй, было бы уже достаточно для удовлетворения чис- то спекулятивной потребности, но глубочайшая природа Гёте требовала от Бога большего. Обретя в Италии полную ясность относительно себя, она устремилась на неустанное созидание, становление и саморазвитие, на собственное превращение при сохранении верности себе, на индиви- дуальность, одновременно текучую и устойчивую, на созданные Богом исконные формы природы и людей и их тысячекратные метаморфозы. Неоплатоническая картина мира, хотя она и покоилась на эманации, а не на развитии, затрагивала принцип индивидуальности, но не исчерпы- вала его, и выдвигала чуждые ему аскетические требования, содержала все-таки столько неутомимой динамики и одновременно столько движе- ния и пространства развития для индивида, который в противном случае безутешно теряется в мире, что эта картина могла стать отправным пунк- том формирования собственного мировоззрения Гёте. И в то же время, - и в этом его собственная картина мира соединилась с картиной мира

Спинозы, — в ней было столько прочного в изменении, так много пос- ледней устойчивости над всем безостановочным движением, как того требовал и он, способный созерцать все мятущееся и борющееся в мире как вечный покой в Господе Боге.

Гёте и Плотин, как некогда уже Гераклит, мыслили преимуществен- но образами, мышление в образах вообще является вечно повторяющим- ся типом духовной жизни человека. Оно ведет через самое себя к форми- рованию подвижного и динамичного взгляда на жизнь, тогда как абстрактно понятийное мышление действует скорее статично. Оно мо- жет и дальше привести к ощущению гтоцлабею Tffiv 5X.a>v², к тому, что рассеянные явления каким-то образом соответствуют друг другу, что каждому индивидуальному жизненному событию соответствует род- ственное событие в другом месте Вселенной, что движение, связь и единство при всем многообразии относятся к сущности мира.

Таким образом, высшее мировоззренческое достижение Гёте заклю- чается в том, что он соединил мышление Гераклита и элеатов, вечное становление и вечное бытие — «постоянность в изменении». Но в каче- стве вечного бытия его познанию были доступны только вечные законы вечного изменения. К их пониманию он стремился со времени путеше- ствия в Италию, ни на миг не утрачивая также радости и сочувствия ко всему временному и преходящему. Воспринимая символ сада, он мог радоваться уже тому, что «преходящее и неизменное проникают друг в друга» (Избирательное сродство II, 9). Но эта потребность в вечных за- конах также была тем, что связывало поэта с просветительским движе- нием. Здесь, несомненно, находится самая глубокая точка его непрерыв- ной связи с Просвещением. Гёте, как и просветители, стремился обрести надвременную высшую точку наблюдения над происходящим во време- ни. Только точка эта стала совсем другой, более неоплатонически окра- шенной, чем у просветителей. И как это часто бывает, имеющуюся не- прерывность сильнее всего отвергают при попытке удовлетворить общую потребность совершенно различными способами, — так и Гёте именно здесь провел наиболее резкую черту разграничения между собой и Про- свещением. Он упрекал «умничающее» XVIII столетие в «культуре рас- судка», так как оно искало вечные законы бытия с помощью рассудка, а не разума, который был для него совокупностью всех высоких душевных сил; и так как тогда соответствовавшие рассудку законы бытия порожда- ли только мертвую статику, а не живую динамику мира. «Но божество, - сказал он Эккерману (1829 г.), - действует в живом, а не в мертвом; в становящемся и изменяющемся, а не в ставшем и застывшем. Посему и разум в своем стремлении к божественному имеет дело лишь со стано- вящимся, с живым, рассудок же извлекает пользу из ставшего и застыв- шего».

* Соответствие части целому (греч.).

Гётевское понятие закона было, таким образом, совсем иным, чем это понятие у просветителей, совершенно свободным от математических со- ставных частей. Как очень удачно сказал Гундольф, «гётевские законы сами суть индивидуальности, растяжимо тонкие, таинственно присущие всегда подвижной жизни формирующие силы».

Так Гёте пришел в самом себе к идеальному равновесию между ста- новлением и бытием, изменяющимся и устойчивым, историческим и надисторически безвременным. Но теперь возникает большой и трудный вопрос, сумел ли он тем самым полностью воздать должное явлениям и сущности исторического мира. И следует ли в таких случаях, когда он с помощью своей максимы, объединяющей бытие и становление, не смог полностью проникнуть в исторический мир, искать причину в самой этой максиме или в других факторах его жизни? Этот вопрос, на который все время приходится отвечать, настойчиво возникает в результате ряда отрицательных отзывов Гёте об истории вообще.