IV. Поздний период
Развитие того, что Гердер сделал для истории, подобно розе, которая до- стигает своей чистейшей красоты в ее первом бутоне, затем, раскрыв- шись полнее, позволяет уже предвидеть расцвет, на третьей стадии при- ближается к нему вплотную и все-таки каждым листом может пробудить воспоминание об изначальной красоте.
С 1789 г. на чувствительную душу Гердера действовали только угне- тающие или болезненно возбуждающие переживания. Это прежде всего огромное впечатление от Французской революции и последовавших за ней мировых потрясений. Начальное воодушевление, которое он, прав- да, не мог проявлять во всеуслышание, уступило место как у многих лю- дей, но позже, чем у некоторых, разочарованию и растущему ужасу, выз- ванному высвободившимися демонами насилия, деспотизма и войны. Существуют, писал он в 1795 г. в шиллеровских «Орах», явно имея вви- ду якобинцев, «люди, приносящие несчастье», «дерзкие, гордые, наглые люди, полагающие себя призванными все упорядочить, навязать каждо- му свои представления... Хорошо, что эти демоны... появляются редко; и даже в небольшом числе они могут сделать несчастными целые поко- ления» (18, S. 417 f.). В «Humanitatsbriefen» сказано: «Мы стоим у границ бездны варварства» (17, S. 249). За год до смерти, в 1802 г. он писал в «Адрастее»:«И кто не думает в наше время с немым ужасом об окончании XVIII века?» (23, S. 486). Консервативная монархия ancien regime' давно уже внушала Гердеру отвращение, но буря, поднявшаяся против нее, по- трясла его. На историческое мышление ложится тяжелейшее бремя, если мыслитель не способен найти для себя надежду на будущее ни в одном из борющихся лагерей своего времени. Чтобы все-таки построить новый мир политических идеалов, надо было, подобно романтикам того време- ни, быть моложе Гердера. Он же со своим идеалом гуманности, вышед- шим из брожения «Бури и натиска», должен был казаться теперь безрод- ным в политическом мире. Правда, в качестве естественной реакции на это положение могло подниматься его чувство немецкого Отечества. Но* как мы констатировали, он и сам не смог обрести исторически обосно- ванного и действенного синтеза национальности и гуманности. Тем не менее он принадлежал к тем духовным предтечам того синтеза, который смогла создать эпоха национально-освободительного движения в Прус- сии. Но он покинул мир еще до рассвета дня, который должен был при- нести этот синтез.
Гердер пребывал в духовном одиночестве. Дружба с Гёте охладела с 1793 г. и закончилась разрывом в 1795 г. Полемика же с Кантом, в кото- рой Гердер пытался отплатить за рану, нанесенную жесткой критикой Канта его «Идей...», отдалила его одновремено от развивающихся тен- денций общего немецкого духовного движения, проявлявшихся теперь в Канте. Гердер с его глубоким пониманием внутреннего единства всех душевно-духовных сил человека хотел и не мог понять существующую необходимость, которой следовал Кант, открывая пограничные линии и внутри этого единства.
*
Старый порядок (франц.).
торизму XIX и начала XX вв., часто приглаженному, приобретшему чер- ты рутинности, этого часто недоставало.
«Die Briefe zur Befdrderung der Humanitats» (1793-1797) еще могут, если рассматривать их с точки зрения чисто исторического содержания, считаться естественным и, несмотря на пестрое содержание, обретшим форму аккордом «Идей...» 80-х годов, и как возмещение ненаписанной заключительной части этого произведения: они были порождены по- требностью более основательно рассмотреть некоторые намеченные в «Идеях...» темы премущественно с этико-педагогической направленно- стью. И труд, написанный Гердером на склоне лет, «Адрастея 1801-1802», представлял собою продолжение написанного прежде, но статьи стали расплывчатыми, возбужденными, текли из раненного сердца. Они похо- жи на все возобновляемые попытки больной птицы поднять крылья. Среди бесформенных излияний встречаются изящные, тонкие и глубо- кие мысли. Все еще ощущается гениальность. И если даже к известному нам миру его идей не добавлялось существенно новое содержание, то пренебречь рассмотрением этих последних творений нельзя. Еще вспы- хивали своеобразные искры былого огня.
До последних лет жизни Гердера подтверждается, что основой его нового понимания истории была платоническо-неоплатоническая кар- тина мира. Некогда одним из тех, кто познакомил его с ней, был Лейб- ниц, и Гердер с благодарностью вспоминал о нем еще в «Адрастее». Но возражения, которые Гердер мог теперь высказать Лейбницу, показыва- ют, что, по его мнению, Лейбниц не был в достаточной степени неопла- тоником. Он ощущал в нем то, что было обусловлено временем, склон- ность к скорее математическому мышлению, «тонкую нить условностей». Лейбницевская идея гармонии была для Гердера слишком дуалистичес- кой, его монада слишком далека от нашей внутренней жизни. Поэтому, полагал Гердер, платоники, мистики, магики, спинозисты и т.д. «дей- ствуют, не чувствуя, что мир есть единое Целое, оживляемое единым ду- хом также и в том, что мы называем материей». И лейбницевские конеч- ные причины «казались им лишь проявлением человеческого кругозора, ибо в бесконечности Все не может быть для Всего не чем иным, как средством и целью» (23, S. 484). Отсюда падает яркий свет назад, на'ве- ликую и прокладывающую путь историзму идею наброска 1774 г., заклю- чающуюся в том, что как в царстве Божьем вообще, так и в истории каж- дая вещь есть одновременно средство и цель (ср. 18, S. 19f. о мистицизме и неоплатонизме).
Но теперь Гердеру было не столь легко, как тогда, основываясь на та- ком созерцании мира, понимать отдельное историческое явление sub specie aetemi в его собственной жизни и одновременно вплетенным во все, успокаиваясь относительно хода целого. Уже глубочайшая натура Гердера с ее беспокойным «напряжением между элегическим сознани- ем конечности и горячим стремлением к бесконечному» (Unger. Herder, Novalis und Kleist. S. 78) неспособна была сохранять в течение длитель- ного времени однажды достигнутое равновесие между обоими состояни- ями. Мы видели это уже в «Идеях...», как видели и разделяющее воздей- ствие на них исторических переживаний, порожденных временем. Внутренний покой мыслителя был еще более потрясен событиями миро-
вой истории 90-х годов. «История превращается в бесконечный винт, в злой хаос, если ее не просвещает разум и не упорядочивает нравствен- ность» (23, S. 50). Но разум и нравственность, за которые теперь, как за спасительные принципы порядка, держался Гердер, были понятиями из сокровищницы Просвещения и идеала гуманности, находились, так ска- зать, на более человеческом, более низком уровне, чем возвышенное, питавшееся неоплатонизмом утешение мира и истории, созданное в 1774 г.: «Случай, судьба, Божество!».
Гердер, достигнув преклонного возраста, не утратил верности поня- тию судьбы, которое соединяло в себе случай и Божество. Но теперь он повернул его по-другому, а именно вновь в глубину сферы этики. В ста- тье из «Адрастеи» о мифах он характеризовал одну их группу как «мифы о демонах или о судьбе», потому что «они описывают высокую поступь судьбы среди живых». Не всегда в ходе самого природного процесса мож- но наглядно показать, как в результате внутренней последовательности из него получается нечто другое. Здесь в игру вступает более высокая последовательность событий, которую мы называем то случаем, то судь- бой. Она показывает, как то или другое, посредством более высокой упо- рядоченности, следует если не одно из другого, то одно после другого. «Слу- шая самые прекрасные легенды такого рода, наша душа становится великой и широкой, как творение, мы чувствуем, что Адрастея = Неме- зида — та, кто тайно воздает за все, Все направляет, Всем правит. Она за- щищает угнетенных и низвергает злодеев; она отмщает и вознаграждает» (23, S. 265 f.).
Так гердеровское понятие судьбы, которому когда-то надлежало вы- ражать непонятное, только ощущавшееся более высокое деяние истории, было теперь сужено до понятного, до учения, как мы обнаружили в «Идеях...», о равновесии, о нарушении и восстановлении равновесия или, как Гердер в старости все чаще называл это учение, о Немезиде и ее суде, раньше или позже выносящем непогрешимые приговоры обо всем несправедливом и преступном в истории. Эта Немезида стала теперь его подлинным историческим компасом в бурном море переживания време- ни. История, говорил теперь Гердер, либо не что иное, как неразумный пересказ внешних явлений, либо — какая другая богиня могла бы воз- главлять историю так, как Немезида = Адрастея, проницательно замеча- ющая, строго воздающая, справедливейшая и высокочтимая? (24, S. 327):
Теперь Геродот стал для Гердера образцом верной и чистой истори- ографии, оставляющей Немезиде ее предназначение — неподкупно пра- вить (18, S. 283 и 24, S. 326 f.). Новая политическая история, которой он теперь касался в некоторых отдельных статьях об исторических личнос- тях, опустилась до уровня буржуазной трагедии и моральных характери- стик. И старый прагматизм, лишь психологически слегка утонченный^ вновь занял свое место (ср., например, о Карле XII и Петре Великом — 23, S. 415ff.).
При этом Гердер отдавал себе ясный отчет в существовании и другой возможности понимания политической истории. Это была «холодная история» — та, которую холоднее и в то же время умнее всего практико- вал Макиавелли, забывающая право и бесправие, измеряющая с чисто- той геометра успех наличествующих сил и постоянно рассчитывающая
план. Тем самым мыслитель, достигнув преклонного возраста, вступил в полемику с той историографией ancien regime, лейтмотивом которой был государственный разум. Он был достаточно прозорлив, чтобы видеть, что она решала большую и сложную задачу. Силы человека в отношении их действий к последствиям — не есть ли это самая запутанная, важнейшая проблема, с которой сталкивается человеческий род? В высшей степени поучительно знакомиться с его ответом и с его критикой этой истории, ибо она обнаруживает с точки зрения истории духа слабость как крити- куемого предмета, так и слабость собственной позиции Гердера.
Он считал, что эта проблема вообще не имеет простого решения из- за сложности игры сил и вмешательства тысячерукого случая. Так эта школа обучения часто становится школой писателей-романистов, кото- рая, исходя из кажущегося успеха ошибочно ведет обратный счет, или школой отчаяния. Но в общем этот точильный камень разумности лег- ко стачивает душу и оставляет на ней зазубрины (HumanMtsbriefe. 18, S. 280 ff., ср. также 16, S. 587).
Эта критика была правильной. У политической истории в соответ- ствии с представлениями о государственном разуме отсутствовало внут- реннее воодушевление, ибо она была лишена понимания сил и течений, выходящих за пределы осознанного действия, лишена понимания инди- видуальности и развития в общем процессе истории. Гердер начал про- буждать это понимание, но он не собирался ввести его в политическую историю или хотя бы желать этого. Ведь само государство представало перед ним не в свете живой индивидуальности, а как аппарат, руководи- мый честолюбивыми и властолюбивыми людьми. Правда, он допускал, что и упоминавшаяся «холодная история» часто становится очень горя- чей и превращает благо Отечества и честь нации в лозунг. Он слышал эту весть, но не верил ей. Он видел при каждом взгляде на политические распри лишь лабиринт самых запутанных и отвратительных явлений. У него вызывал ужас дух, который ради блага государства, то есть того, как он его понимал, полагал все разрешенным для королей и министров. О человечестве этот дух, как считал Гердер, забывал (18, S. 282).
Тем самым мы вновь оказываемся на точке излома гердеровского ис- торического мышления. Нам известно, что здесь действовала глубокая общая судьба. Политическая историография, соответствовавшая прин- ципам государственного разума, «холодная история» содержала в себе, конечно, как мы уже часто подчеркивали, зародыш и отправную точку движения к живо индивидуализирующему и воодушевляющему понима- нию великих мировых судеб. Но расцвести ему не дал ни политический, ни духовный климат. Власть абсолютистского государства, которую в значительной степени отражала эта история, сама была слишком холод- на, имела слишком узкую основу в виде немногочисленных слоев насе- ления, слишком мало была проникнута жизнью нации, чтобы даже те, кто служил ей в качестве историографов, рассматривали ее иначе, чем холодную. И духовная атмосфера с ее естественно-правовыми понятия- м«. ее прагматизмом, ее психологией, не постигающей целостность ДУши и жизни, привела к восприятию мира главных и государственных Действий как в себе разворачивающейся игры государственного разума или неразумия. Три великих англичанина, - Юм, Гиббон и Робертсон, -
которые в качестве просветителей достигли наибольшего, преуспев в объективном изложении истории, оставили нас с чувством холода и пу- стоты. В великой битве за победу более воодушевленного и полнокров- ного мышления, а тем самым и более глубокого понимания истории, которая началась в XVIII в., Гердер несомненно продвинулся дальше всех. Но перед преградами тогдашней государственной жизни и он оста- новился в отчаянии, потрясенный к тому же бурями революции. Он и в себе самом не довел до конца битву, о которой шла речь, не преодолел полностью влияния естественного права. То, что Гердер противопоста- вил свой идеал гуманности и нынешнюю связанную с ним идею Неме- зиды в качестве абсолютного масштаба всей политической истории, было уточненным естественным правом.
Только великое изменение духовного климата, наступившее по окон- чании эпохи революционных и освободительных войн, могло закрыть брешь, которую Гердер как сын XVIII века был еще не способен запол- нить. Ранке, пользуясь гердеровским методом вчувствования, смог со- греть и одушевить «холодную историю». Начавшаяся национализация государственной жизни открыла ему глаза на ту скрытую внутреннюю жизнь, которая существовала и за государственными интересами ancien regime.
Но этот процесс национализации начался в сущности уже с Француз- ской революции, отношение Гердера к которой вовсе не исчерпывалось тем, что сначала он ее приветствовал, а затем выставил против нее щит Немезиды. Зрелище того, как целый народ довел до состояния галлюци- наций идеи прав человека, разделявшиеся и самим Гердером, и, одержи- мый ими, совершал нечто чудовищное, дало еще раз поворот его истори- ческому мышлению, вновь подведя его к грани иррационализма времен «Бури и натиска». Об этом свидетельствует достойная внимания статья об иллюзии и безумии людей в «Humanitatsbriefen» 1794 г. (17, S. 226 f.) Пережитое побудило Гердера осознать, как незаметно пересекаются ли- нии иллюзии и правды - так, «что и при самой тщательной проверке едва ли можно понять, где в самом себе одно отделяется от другого». Но Гердер видел иллюзию и безумие не столь уж значительно отделенными друг от друга, как обычно считалось. Он видел, как полубезумные люди осуществляли величайшие изменения в мире, «как для некоторых по- хвальных деяний и важных достижений всей жизни действительно необ- ходимо было своего рода непреходящее безумие». Теперь же речь зашла о национальном безумии, охватившем французов: «Национальная иллю- зия — страшное имя. Как же может не быть истиной то, что однажды укоренилось в нации, то, что народ признает и высоко ценит? Кто стал бы сомневаться в этом?». Гердер чувствовал, как его сокровеннейшее дело — отстоять право на жизнь народа и народного духа — оказалось в вихре сомнения и страха перед пробужденными духами. Он сам давал понять, что ставит своих читателей перед ужасающими перспективами превращения Земли в дом для умалишенных. Его охватил весь мир ир- рациональных сил души, действующих в истории, творческих и злове- щих одновременно.
В бытность свою сторонником движения «Бури и натиска» Гердер ощущал почти одно лишь творческое начало этих сил. Из этого возник-
ло его новое понимание истории. Теперь, на закате жизни, перед взором ученого сильнее выступила демоническая, темная сторона этих сил. Это был первым подступом к новому, более углубленному пониманию исто- рии, которое, однако, не избежало опасности морализирования, прояв- лявшегося в том, что Гердер призывал себя и своих читателей спокойно и твердо взирать на действие иллюзии и безумия в истории. То, что про- исходило тысячи раз, не следует ни бездумно повторять, ни бояться, что тем самым наступает конец мира, и уж меньше всего следует в слепом упоении гневаться на какую-то из борющихся сторон и ненавидеть ее. Одно лишь время может излечить от иллюзий, и единственным проти- воядием является свободное исследование истины. «Но поток человечес- кого познания всегда очищается противоречиями, сильными контраста- ми. Здесь он обрывается, там начинается; и в конечном счете правдой люди считают давно и многократно очищенную иллюзию». В этом обду- манном рассмотрении иррационального элемента в истории присутство- вала некоторая доля исторической диалектики.
Так вновь проявляются величие и творческая сила Гердера. И пробле- ма, которую он пытался решить уже в «Идеях...», рассматривая историю человечества как «историю природы», - природы всегда в понимании Гердера — не давала ему покоя. Он помышлял о труде, который генети- чески наглядно представил бы индивидуальности всех народов и племен в их собственной жизни (Гердер и теперь избегал говорить о расах). Это должно было быть изображением «большого сада, в котором народы вы- растают как растения, в котором Все — воздух, почва, вода, солнце, свет, даже гусеница, ползающая по саду и червяк, который ее съедает» (18, S. 246 ff.) относится к ним. Но при этом принцип индивидуальности до- водился до такой крайности, что завершался странным релятивизмом, признанием полного равенства всех народов и, говоря современным языком, рас. «Естествоиспытатель не предполагает иерархии рангов сре- ди созданий, которые он рассматривает; все ему одинаково милы и цен- ны. Так поступает и исследователь природы человечества». Наша евро- пейская культура никак не может быть мерой общей доброты и ценности человека. Сказанное нельзя толковать так, будто тем самым Гердер отка- зался от критерия идеала гуманности, идеала, порожденного именно этой европейской культурой. Именно этот идеал он все время применял в эту мрачную пору старости в качестве критерия к таким вещам, кото- рые не могли быть измерены и поняты лишь с помощью этого идеала. Так вновь проявилась дилемма, внутреннее противоречие в мире идей Гердера. Он, проникнутый желанием так последовательно и решитель- но историзировать всю жизнь народов, что негры и европейцы представ- лялись ему равноценными буквами в великом слове нашего рода, в то же время абсолютизировал, сам того не осознавая, тончайший продукт той культуры, к которой сам принадлежал. Мы видели не раз, как он устрем- лялся в этику, этику благороднейшего свойства, чтобы стать господином феноменов истории, вызывавших у него отвращение. Но теперь по той же причине Гердер бежал в самый радикальный релятивизм в отличие от многообразия человеческих культур, ибо оба полюса его мышления ока- зались нестерпимо яркими. Тем самым он, как это делал уже Руссо, от °мерзения к своему времени и эксцессам собственной культуры уходил
к примитивному человечеству. Он переоценивал его, как делал издавна, движимый любовью к свежему источнику изначальности, но и рано сформировавшейся и в «Идеях...» горевшей ярким пламенем ненавистью к тем грубости и дерзости, с которыми европейцы, колонизируя эти на- роды, творили насилие над ними. И нельзя ли в конце концов также предположить, что радикальный релятивизм, признание равенства всех народов и рас невольно питались принципами равенства, провозглашен- ными Французской революцией, то есть рожденными своим временем выводами из старого естественного права? Нити истории духа всегда пе- реплетаются странным образом, так что мешающее и враждебное вне- запно превращается в содействующее. Такие изменения относятся к сфе- ре исторической диалектики, но и ее недостаточно для понимания, ибо она, будучи изолированна, может предложить только бескровную дина- мику идей. Должен был придти Гердер, живой человек, несравнимый с другими, со всеми сильными и слабыми сторонами его душевно-чув- ственной конституции, со всеми переживаниями его жизни, чтобы свя- зать воедино своеобразную, столь гениальную и все-таки всегда несовер- шенную ткань идей, которую мы попытались изобразить.
Мы обойдем молчанием другие примеры такого рода комплексов (ср. Adrastea, 23, S. 89). Скажем в заключение, что из всего самого великолеп- ного и чистого в области истории идей, порожденного духом Гердера, стало возможным позднее, волнующе прекрасное последнее цветение в годы его старости. Как сказано в «Humanitatsbriefen», из поэзии мы, не- сомненно, глубже познаем времена и народы, нежели двигаясь по об- манчивому и безотрадному пути их политической и военной истории (18, S. 137). Его первое великое открытие заключалось в том, что истинная поэзия — Протей, никогда не проявляющийся в окончательной и кано- нической форме, но всегда лишь во множестве самых различных инди- видуальностей времени, народов и отдельных личностей. Теперь, в ста- тье о различии поэзии старых и новых народов, он мог еще раз сказать об этом самое важное (Humanitatsbriefe. 18, S. Iff.). В этих очерках есть некая легкость и окрыленность, мягкость и тонкость. Эстетическая и ис- торическая оценки, с немногими элементами классицистского или эти- ко-гуманитарного вкуса, были самым тесным образом соединены друг с другом. Повсюду Гердер искал связующие звенья развития, индивиду- альный смысл соответствующего поэтического явления. Только начиная с 1500 г. картина становится бледнее, так как в эту эпоху за исключени- ем Шекспира его не вдохновляло больше ни одно крупное явление, а изощренная поэзия этого времени его давно уже не удовлетворяла (ср. 8, S. 413 f.). Явления, которые старевший великий историк изучал всю жизнь, становились все более невыразимыми для него, все менее пости- жимыми в своей содержательной полноте. «Меня, — говорит Гердер в упомянутом труде, — все время преследует страх, когда я слышу, как це- лую нацию или эпоху характеризуют несколькими словами - ведь сколь огромное количество различий вмещают слова «нация» или «средневеко- вье», «древнее» или «новое время»! Так же я теряюсь, когда слышу, как в самых общих словах говорят о поэзии какой-либо нации или эпохи. Как мало думает о них, более того, как мало знает их тот, кто характери- зует их многословнее всего!»
При таких признаниях забывается, что и сам Гердер забыл о сделан- ном им в процессе преодоления Просвещения. Ведь, выражая неприятие отдельных явлений своего времени, он часто становился защитником раннего Просвещения и говорил о его представителях с подчеркнутой симпатией. Историкам-просветителям Гиббону, Робертсону и даже Вольтеру он способен был теперь посвятить как соратникам теплые сло- ва, которые были совершенно не похожи на язвительные насмешки в наброске 1774 г. (5, S. 524) и свидетельствовали о том, насколько он пре- взошел их (24, S. 331 f., ср. также 23, S. 217).
И не случилось ли с ним, в конце концов, то же, что с Колумбом, ко- торый не знал, что открыл новый мир?21 С уверенностью это утверждать нельзя. В ненапечатанных пассажах «Humarutatsbriefe» обнаруживается высказывание, показывающее, что он полностью осознавал «громадный прыжок», который в его эпоху совершило толкование и понимание Биб- лии, греческой и римской литературы (18, S. 321). «Становится ясной и причина нашего преимущества, ибо со временем мы глубже проникли в природу вещей, содержания и цели речи, выражения, истории и стара- емся жить в мире греков и римлян, следуя их идеалам». Правда, в духе своих старых представлений он столь же резко подчеркнул, что этот мир больше не является нашим. И-тем не менее одновременно он втайне на- деялся на то, что, благодаря воздействию на молодежь античных идеалов свободы, вновь может вспыхнуть пламя, которое «как бы само вспыхнув из пепла передаст нашему времени огонь древних». В сказанном можно найти определенный прогноз немецкого восстания 1813 г., ибо Гердер, одаренный и этой харизмой гениальных исторических умов, обладал да- ром предчувствия ряда будущих событий22. Но самое важное для пони- мания позиции Гердера в старости, заключается в том, что обретенное заново искусство понимания истории должно служить тому, чтобы «жить в мире греков и римлян, следуя их идеалам». При этих словах нас овевает воздух веймарского классицизма и неогуманизма Шиллера, Гёте той поры и молодого Вильгельма фон Гумбольдта. Духовная революция ис- торизма в сознании одного из первых и сильнейших деятелей своих предстает здесь как новый Ренессанс античности, как средство постро- ения идеального нового мира, питаемого этим возрождением. Так исто- ризирующее и абсолютизирующее мышление вновь оказались соединен- ными, но на этот раз в более глубоко и возвышенно, чем обычно.
Уже в заключении главы о Винкельмане мы заметили, что противоречие идеализирующего и индивидуализирующего, пронизывавшее немецкое Движение, могло действительно привести к взаимопроникновению обоих направлений. Для понимания этого напомним теперь о том, как уже на са- мой ранней стадии историзма Гердера возникла одновременно с ним про- блема и потребность поставить пределы и меру сразу же возникающему из него релятивизму, утвердить постоянное в изменении, чтобы не погибнуть в потоке и многообразии явлений, которые научились понимать как теку- чие и генетические. В наивности, с которой эти первооткрыватели перехо- дили от связанного догмами и естественным правом образа мыслей пре- жних веков, на новую почву индивидуальностей и развития, была Реализована эта потребность, наивно, то есть во многом нелогично, почти необдуманно, но исходя из живого материала прочных и непреходящих
идеалов. Так было и с Гердером, с его идеалом гуманности и в конечном счете с идеальным обновлением античного духа. Но его самой живой внут- ренней движущей силой была и оставалась платоническо-неоплатоничес- кая, христиански-протестанская мировая вера, пронизанная теплом, след- ствия которой, хотя он этого и не знал, простирались далеко за пределы обусловленных временем идеалов гуманности и классицизма. Возможно ли было идти от этой веры дальше, чем это удалось Гердеру, по проложенно- му им пути историзма? Ответ на это предстояло дать Гёте. И из числа четы- рех примеров сильного непосредственного воздействия, которые оказал дух Гердера — на романтизм, на славянские народы, на науки о человеке и при- роде вообще, и на Гёте — это последнее для нашего исследования стоит на главном месте. Потрясенный в Страсбурге Гердером, осознавший родствен- ного ему, но гораздо более сильного даймона, Гёте теперь был призван в ходе развития всей его жизни придать из собственной глубины многообе- щающим идеям Гердера такой отпечаток, благодаря которому они только и обрели полное эпохальное воздействие — невзирая на ограничения, на ко- торые они, быть может, могли натолкнуться и в его натуре.
«Во Всем, что прекрасно, заключено бесконечное», — сказано в «Ад- растее» (24, S. 349) после того, как были названы имена Платона и Шеф- тсбери. Сказанное характеризует космически-эстетическое мышление, как Гердера, так и Гёте. Понимание бесконечного в прекрасном было для обоих также указателем пути к образам истории. Однако если при этом конечное и обусловленное временем оказалось для Гердера преград дой, то та же проблема, может быть, повторится и для Гёте.
1 Разумеется, глава основана на изучении всего литературного наследия Гердера§, содержащего исторические идеи. Но огромное богатство этих идей, со множе- ством изгибов, нюансов и противоречий, заставило пойти в рамках данной ра- боты на ограничения, выбирая самое существенное. Нас интересуют в данном случае только структурные линии исторического мышления Гердера. Цитаты^ взяты из зуфановского издания сочинений Гердера (первая цифра означает TOMg следующие - страницы. — Ред.).
2 Самый старый вариант его юношеского стихотворения «Природа» (29, S. 114)$ на которое мое внимание обратил Шпрангер, свидетельствует об этом: «Блажен, блажен я в этом мире, полном жизни Божьей, я — средоточие многих божествен- ных жизней» и т.д.
3 Несколько поверхностное исследование «влияния Шефтсбери на Гердера* предпринял Хатх в «Studien zur vergleichenden Literaturgeschichte*. Hrsg. voft M.Koch. I, 1. 1901. Там же многочисленные, не всегда доказательные параллели идей обоих мыслителей. Самое интересное свидетельство из «Theologische Briefe* (10, S. 305) Гердера, в которых он, сравнивая друг с другом Лейбница и ШефтСг бери, признает свое большее сродство с последним (см. выше гл. 1, с. 58, прим. 1). Остальные нападки Гердера на Лейбница большого значения не имеет, как показал Зоммер: Sommer R. Gesch. d. deutshen Phychologie u. Asthetik. S. 307 f.
4 Berger A.E. Der junge Herder und Winckelmann. Studien zur deutschen Philologie- 1903. S. 85 ff. Ср. о Гердере и Винкельмане также: Fester. Rousseau und die deutsche> Geschichtsphilosophie. S. 52.
5 Ср. Weltbiirgcrtum und Nationalstaat. 7. Aufl. S. 336. Anm. 2.
6 Отдельные свидетельства несколько более поздних лет мы использовали при этом лишь постольку, поскольку они сильнее выражали или непосредственно продолжали прежние мысли.
7 Гердер возражает против крикливых возгласов, что Бог «должен открыться только в природе» и говорит, «что для постижения и обретения этой картины (то есть откровения в природе) раздался глас наставника». Но на S. 286 сказано: «Ни слова, ни приказа, ни совета, лишь немой прообраз, лишь деяние» (Бога). В со- ответствии с этим вполне можно допустить, что «глас наставника» имелся вви- ду как образ. Но особая однократность безмолвного откровения совместима и со вторым положением.
8 Фергюсон обоснованно заметил в своем «Essay on the History of Civil Society*, что продолжительность жизни государств нельзя прямо сравнивать с продолжитель- ностью жизни отдельного человека, так как общество обновляется с каждым че- ловеческим возрастом.
9 Представление Гердера об эллинстве вообще, сформулированное во фрагмен- тах о новейшей немецкой литературе 1766-1768 гг. и в других работах, здесь ос- тавлено без рассмотрения в соответствии с нашим принципом отбора. Достаточ- но сказать, что он и в них сумел развить свое новое понимание естественного роста внутренних душевно-индивидуальных сил народа и при этом делал акцент в соответствии с его известными нам принципами на раннем периоде греческой культуры.
10 Еще более ранние следы у Рудольфа Лемана: Lehmann Я Herders Humanitats- begriff// Kantstudien 24. 1920. S. 244 f.
11 Наше рассмотрение и здесь должно ограничиться отбором объектов наблюде- ний. Колебания в мышлении Гердера внутри отдельных частей труда большей частью раскрыл проницательный анализ Гайма.
12 Ступень, предваряющую эту идею, образуют мысли Реймаруса, которые рас- сматривал Р.Зоммер в «Grundzuge einer Geschichte der deutschen Psychologie und Asthetik von Wolff und Baumgarten bis Kant und Schiller* (1892), ср. особенно S. 92 ff. и S. 110.
15 Слова К.Биттнера «Гуманистический идеал Гердера - социален, гуманистичес- кий идеал Гёте, Шиллера, Гумбольдта индивидуалистичен» (Bittner К. Herders Geschichtsphilosophie und die Slaven, S. 55) вводят в заблуждение, ибо идеал Гер- дера имплицитно охватывает и индивидуалистический элемент. Об этом пра- вильно писал Шуберт (Schubert. Goethe und Hegel, S. 101. Ср. Haym 2, S. 222 об антиномии между индивидуалистическим смыслом гуманистического идеала («цель истории — отдельный человек») и его пониманием, обращенным к чело- веческому роду в целом.
14 Другие черты и воздействия гуманистического идеала Гердера, которые мы мо- жем в данном контексте оставить без внимания, см.: Lehmann R. Op cit.
15 Заметим, кроме того, что это один из случаев, в котором он воспользовался ге- терогонией целей.
16 В качестве промежуточных ступеней между динамизирующим представлением средневековья, характерным для очерка 1774 г., и более морализирующим в «Идеях...» можно рассматривать замечания о средневековье в премированной работе 1778 г. о воздействии поэтического искусства на нравы народов (8, S. 397 ff.) и в работе 1780 г. о влиянии правительства на науки (9, S. 337 ff. и 391 ff).
17 Гердер рассмотрел ее еще раз более подробно в «Humanitatsbriefe» (18, S. 58). Ср. также 18, S. 346. Ср. также: Lempicki. Geschichte der deutschen Literatur- wissenschaft. S. 387 ff.
ls Ср. об этом: Grundmann. Die geographischen und v6lkerkundlichen Quellen und Anschauungen in Herders «Ideen...». 1900.
" Следовательно, он уже понял то, что Ротхакер (Rothacker. Geschichtsphilosophie, 1934) S. 52 характеризовал как творческий «ответ» человека на географические условия.
20 Правда, Шлоссер (Schlosser. Geschichte des 18. Jahrhunderts 4, S. 194 f.) полно- стью отказывал Гердеру в свойствах историка, но называл его «Идеи...» в срав- нении с деятельностью романтиков «светом во тьме».
21 Известны его высказывания даже ранних лет об исторической науке, побуж- дающие поставить этот вопрос; ср. Denkmal Winckelmanns 1778: 8, S. 466 f. и 9, S. 334.
22 Ср. прежде всего великий прогноз (18, S. 289 f.), в соответствии с которым де- моны Европы могут довести дело до того, что в Абиссинии, Китае, Японии «ин- теллектуальные и душевные силы соединятся таким образом, который мы едва ли можем предполагать».
Глава десятая
Гёте
Введение
Без Гёте мы не были бы сегодня теми, кто мы есть. Правда, дан- ное положение нельзя точно доказать, и тот, кто захотел бы по- пытаться это сделать, рискует впасть в педантизм. Воздействия, подобные тем, которые оказал Гёте, изменившие духовный кли- мат, должны быть сделаны на основе интуитивной связи обшир- ного знания и собственного внутреннего опыта. Правда, Кант и Гегель направили мышление современников по новым путям, которые, вероят- но, могут показаться более доступными познанию, чем те, которые ука- зал Гёте. Стихи Шиллера, хотя в них ведущая роль часто передавалась мыслительному содержанию, привнесли в сердца немцев, во всяком слу- чае в XIX в., чувствительность, которая, может быть, предстает взору бо- лее непосредственно и в более простых красках, чем то, что подарил им Гёте. Но никто не мог так глубоко проникнуть одновременно в мышле- ние и чувство и вообще во всю целостность внутренней жизни, как Гёте. Не могли этого достичь ни романтики, ни Гердер до них, несмотря на оказанное им большое воздействие, забыть о котором нельзя. А на по- стоянном взаимодействии мышления и ощущения покоится историчес- кое понимание. Чтобы обрести ясность в вопросе возникновения и раз- вития этого понимания, необходимо найти его питательную почву в душевной жизни людей. При убежденности в том, что вследствие иног- да прерывающегося, но всякий раз возобновляющегося ощущения и мышления Гёте, незаметно и сильно проникавших в поры мысливших, изменилась психология немцев, а также и многих мыслителей за преде- лами Германии, сразу же возникает вопрос, не способствовало ли это изменение новому пониманию истории, возникновению историзма.
Это предположение не может быть опровергнуто тем, что история не была основной сферой мышления Гёте; что его занятия историческим миром представляют собой лишь небольшой сектор огромного, запол- ненного его сознательной деятельностью круга, равно как и то, что он сам, — это еще будет показано, — на протяжении всей своей жизни по- стоянно отрицательно высказывался о ценности всемирной истории и о нашем знании этого предмета. Он был и должен был быть прежде всего созидающим и формирующим поэтом и художником, затем естествоис- пытателем, который полагал, что обретенное им познание природы дает ему также и ключ к пониманию сущности мира и жизни вообще. При-
роду, искусство и жизнь Гёте однажды («Annalen», 1817) характеризовал как три великих предмета самих по себе. Об истории он не говорит. Но то, как он показывает отношение друг к другу этих трех великих предме- тов, должно было каким-то образом подвести его к истории. Гёте отвер- гал опасный и губительный принцип L 'art pour I'art' и утверждал, что жизнь он ценит выше искусства, которое ее лишь украшает. Но жизнь и природа были для него в конечном счете одним и создавали царство «жи- вого-природного», в котором он только и мог дышать и которое должно было охватывать и исторический мир. Правда, здесь он, как ранее Гер- дер, сталкивался с препятствиями, преодолеть которые его принципы познания были не в силах.
Поэтому Гёте и изучал историю не с такой страстью, как природу и человеческое сердце. И тем не менее он никогда полностью не отказы- вался и от нее, чтобы не допустить появления той зияющей бреши, ко- торая в противном случае возникла бы в его универсальной картине мира и жизни. Так возникло расхождение между его глубоким удовлетворени- ем историей и столь же глубокой неудовлетворенностью ею. Глубокое удовлетворение привело к замечательному развитию понимания исто- рии, пробужденного Гердером и Мёзером, глубокая же неудовлетворен- ность возникла, как мы должны будем показать, не только из гётевской проблематики, но из проблематики всего XVIII века.
Однако одно свойство гётевского мышления придает своеобразие и особую окраску этому расхождению в его исторических оценках. Во всем его мышлении было нечто удивительно естественное. Достаточно было легкого прикосновения вещей к его духу, чтобы заставить его зазвучать и заговорить. При этом он никогда не напрягал чрезмерно свои силы, никогда он не предстает ищущим, как занятый спекуляцией философ, или подчеркнуто остроумный автор эпиграмм. Ему достаточно было только, как сказал о Гёте Шиллер, слегка потрясти дерево, и зрелые пло- ды тяжело падали на землю. Или, если использовать образ, который он сам применил в письме к Цельтеру (1823 г.), вещи воздействуют на него, как музыка на человека - сжатый кулак разжимается, превращаясь в дру- жескую руку. «Подлинная оригинальность проявляется в том, что необ- ходим лишь толчок, чтобы возбудить ее, вслед за чем она сумеет самосто- ятельно и независимо идти путем истинного, добропорядочного и прочного» (письмо к Пуркинье 1826 г.).
Он мог, или казалось, что мог, думать с такой легкостью, почти играя, только потому, что его внутренний мир был невероятно подвижен. Гёте говорил об Этне у него в груди. Все наше мышление покоится на цело- стной и бесформенной магме души. Он же сразу придавал всем своими мыслям непреднамеренную форму, знаменитую «внутреннюю форму», которая подходила мыслимому им как кожура яблоку или яблоко кожу- ре. И магма его внутреннего мира часто ощущается именно в его исто- рических суждениях и в их несоответствиях. При сравнении друг с дру- гом, их не всегда можно легко привести к общему знаменателю. В их красках часто есть что-то растекающееся, переливающееся. Гёте говорил однажды, что его дух имеет характер ртути — шарики ртути легко оттал-
* Искусство для искусства (франц.).
киваются, но также легко вновь соединяются. Таким образом и его суж- дения обретали нечто текучее и прочное, нечто центробежное и центро- стремительное одновременно. В разговоре он порою мог создать впечат- ление рассеянности. «Я уже в Эрфурте, - говорил он, — когда вы предполагаете, что я еще в Веймаре. Разве я для того дожил до 80 лет, чтобы все время думать одно и то же?»
Все это помогает объяснить странные противоречия, обнаруживаю- щиеся в его исторических суждениях. Нет сомнения в том, что в этом присутствует и нечто мгновенное, словно бьющее через край. Но в бес- примерной гибкости его духа исключительно прежде всего то, что нет ни одного суждения, которое не имело бы отношения к глубоко лежащему средоточию его духа. Ведь оно было расположено еще за магмой души.
Такое впечатление производит Гёте, противоречивый и единый, про- стой и необозримый, одновременно таинственный и открытый, - как сама природа. Картина природы, которую он для себя сформировал, была одновременно и отражением его духа. Фихте сказал однажды о «Побочной дочери»: живое, сжимающееся в абсолютное единство, и в то же время расплывающееся в бесконечность. В его богах отражается че- ловек. Правда, большие структурные линии его мышления, делающие понятным отдельное, постоянно прослеживаются и у Гёте. Но они име- ют другое качество, чем легче постигаемые понятийные линии мышле- ния Канта и Шиллера, и отличаются также от колеблющихся, скорее ощущаемых линий мышления Гердера или Новалиса. Гёте вглядывает- ся в мир, Гердер в него вслушивается (Зуфан). К преобладающему у од- них мышлению и доминирующему у других ощущению и чувству у Гёте добавлялась, — и тем самым мы дополняем сказанное выше, — харизма созерцания, страстной потребности созерцать, которая никогда не удов- летворялась однократным созерцанием вещи, а всегда пыталась вновь постичь ее. В результате этого могло произойти быстрое изменение ас- пектов, проследить за которым слушателю не всегда удавалось. Вслед- ствие того, что созерцание, ощущение и мысль постоянно взаимодей- ствовали в том, что мы называем мышлением Гёте, в его структурных линиях происходит своеобразное объединение ясности и неизмеримой глубины, отчетливости и манящей, но не вводящей в заблуждение зага- дочности.
Только благодаря трезвучию созерцания, ощущения и мысли пони- мание истории могло стать полным. Задача заключается в исследовании того, насколько это трезвучие, очевидное у Гёте, стало в его творчестве пониманием истории.
Мы полагаем, что для такого исследования надо пойти двумя путями. Во-первых, необходимо показать ступенеобразное развитие отношения Гёте к истории. Затем следует попытаться установить внутреннюю связь его мышления об истории, в известной степени его методологию исто- рии. Наш способ подобен подъему на гору, где обзор ограничивается сначала ближайшими окрестностями, но временами открываются новые виды. Весь же вид становится доступным только при спокойном взгля- де с вершины горы.
Генезис I. Ранний период до 1775 г.
Для генетической части нашего исследования Гёте однажды указал ме- тод, когда он в старости говорил, как следует оценивать «оригинально- го художника» («Kunst und Altertum*). Прежде всего следует рассмотреть его силу и ее формирование. (В применении к Гёте эта задача должна быть выполнена с помошью совокупного исследования). Затем надо рас- смотреть его ближайшее окружение, в той мере, в какой оно представля- ло предметы, способности и убеждения и только после этого можно на- править взгляд вовне и исследовать не столько то, что он знал из чужого, сколько то, как он его использовал. Ибо дух добра часто столетиями веет над миром, прежде чем можно будет почувствовать его влияние. И в раз- говоре с Эккерманом (1828 г.) Гёте также назвал смешными поиски ис- точников характера знаменитого человека: они не знали бы границ, да и не нужны. Конечно, современные исследователи науки не согласятся с этим и сочтут, что художник Гёте в данном случае заслоняет Гёте-иссле- дователя. Пусть так. И тем не менее к явлению масштаба Гёте может быть применен его же принцип. Высший принцип гениальности в том и состоит, что она связывает бесконечную восприимчивость с бесконеч- ной силой, позволяющей внутренне усвоенное превратить в нечто соб- ственное и новое, ощущая и порождая его в каждое мгновение. Его соб- ственная гениальность развивалась, непрерывно питаясь гениальностью исторического человечества. Это можно сказать и о Гердере и других ве- ликих людях, творчество которых мы исследовали. Но превосходившая сила духа Гёте превратила легче, быстрее и менее заметно в его плоть и кровь всю духовную пищу, которую он добывал извне. Поэтому мы мо- жем оставить на заднем плане сложный вопрос об отдельных источниках его исторического мышления и довольствоваться отдельными указани- ями на этот счет. Возможные духовные влияния на историческое мыш- ление Гёте в целом можно определить сразу. В той мере, в какой это вли- яние концентрировалось в духовных трудах прошлого, это Библия, Гомер и Шекспир, поскольку же оно воплощалось в личностях его вре- мени, это Лейбниц, Шефтсбери, Вольтер, Руссо, Гаман, Гердер и Мёзер. Но, если назвать гигантские духовные миры, от которых прежде всего исходило развитие Гёте в направлении исторического мышления, то это — кроме греческой античности, всю жизнь остававшейся для него путевод- ной звездой в изучении природы, искусства и жизни и лишь опосред- ствованно истории, — просветительское движение и неоплатонизм. Даже если он рано отверг дух Просвещения, дух этот все-таки оставил неизг- ладимые следы в его историческом мышлении. Он, как будет показано ниже, смог соединить идеи Просвещения с тем, что мы называем его неоплатонизмом или, если угодно, его неоплатонически интерпретиро- ванным спинозизмом. Но применительно к этому важнейшему элементу простой поиск источников, из которых Гёте почерпнул эти идеи (юно- шеское чтение, Шефтсбери и т.д.) оказывается недостаточным. Это сразу же, как единственно соответствующее его природе, было спонтанно вых- вачено из всего остального материала образования и формировалось за-
ново. Здесь, говоря словами Гёте, дыхание, веявшее через столетия, зат- ронуло и должно было затронуть его.
Речь идет о тех же силах, которым был и остался обязан и Гердер. Мы называли, говоря об этом мыслителе, пиетизм третьей силой, воздей- ствовавшей на него посредством духа Гамана, а во время пребывания в Бюкебурге и непосредственно. В важнейшие для духовного формирова- ния молодые годы Гёте также находился под влиянием пиетизма. Но по сравнению с воздействием Просвещения и неоплатонизма пиетизм был вторичной вспомогательной силой. Так Гёте миновала судьба Гердера, которому пришлось сопоставлять себя и свое историческое мышление с теологическими проблемами. Гёте словно вдыхал тончайший аромат пи- етистского движения, пробуждавшего душу. Из этого, а также из посто- янного обращения к Библии следует, что созданный Лютером немецко- протестантский элемент является неотъемлемой частью формирования духовности Гёте.
Последуем совету Гёте и проследим за влияниями, исходившими из его ближайшего окружения и умонастроений, сообщенных им.
Такие влияния никогда нельзя точно и полностью отличить от того, кто их испытывает. Человек и среда вместе создают сросшееся жизнен- ное единство, которое может расколоться наверху под воздействием соб- ственной силы человека, но внизу возникает из темной связи зародыша, корня и почвы, богатой организмами. Мы сводим воедино место и вре- мя, ибо они также внутренне срослись. Род, из которого происходит че- ловек, сказал Гёте позже в «Истории учения о цвете», чаще проявляется в этом человеке, чем в самом себе, и год рождения представляет собой подлинный гороскоп, выражающийся в стечении обстоятельств земных вещей. Это подобно изначальным словам орфиков, в которых также та- инственно расплывается граница между человеком и пространственно- временной средой, состоянием планет и нерасчленяемой формой инди- видуальности.
Тот факт, что Гёте появился на свет и вырос в середине XVIII в. во Франкфурте, означает, что он вышел из лона вполне еще почтенного и колоритного, хотя и клонившегося к упадку, прошлого1. К числу разно- образных сторон его будущего гения относилось также подчеркнутое са- мим Гёте, изначальное любительское стремление к познанию старины, которое мы отмечали у Мёзера и которое подвело мальчика к окружав- шим его памятникам минувшей исторической жизни. Вспомним извест- ные картины из «Поэзии и правды». Этим отношение Гёте к историчес- кому миру с самого начала было глубоко определено. К этому добавлялась педантичная изысканность той общественной жизни, которая существо- вала тогда в Германии или, скорее, вместо нее. И в качестве корреспон- дирующей склонности в натуре Гёте - консервативная готовность вхо- дить в существующие авторитарные условия, которую мы находили и у Мёзера, «почтительность», которая, по словам поэта, была исконно при- суща его натуре и которая в последующие периоды его жизни должна была возрасти до благоговения перед тремя великими явлениями - тем, что находится над нами, что равно нам и что существует под нами. При этом привести к слепому почитанию, которое могло бы настроить его
традиционалистски это не могло. Ведь от врожденного критического чувства Гёте недолго оставалось скрытым отмершее и вредное в окружав- ших его пережитках прошлого. Ретроспективно он мог позже понять, почему немецкий поэт должен был стать другим, чем английский в сво- ей стране, где из великой исторической борьбы века возникла свободная, бурная и исполненная гордости национальная жизнь, постоянно присут- ствующая и уходящая в будущее. Гёте чувствовал это как движущую силу уже в Шекспире и когда в старости читал романы Вальтера Скотта, час- то говорил об этом - свидетельство того, как определенно, но и без за- висти, он ощущал в себе это различие, видя в нем «недостаток нацио- нального содержания» («Поэзия и правда»). Мы вынуждены констатировать, что не только в его поэзии, но и в его историческом мышлении с самого начала отсутствовал непосредственный стимул, ис- ходящий от крупных политических сил национального масштаба. Его изначальный мир побуждал к созерцанию, но не к сильному и исполнен- ному желания сопереживанию. Переживание, связанное с участием Фридриха Великого в Семилетней войне, также осталось для него возвы- шенным зрелищем, которое он созерцал, не чувствуя побуждения при- нять в нем хоть некоторое участие. «Какое дело было нам до Пруссии? Все умы привлекала личность великого короля». Тем самым уже в заро- дыше проявляется отношение Гёте к событиям политической истории — радость, сообщаемая великой личностью, и равнодушие ко всему объек- тивно-политическому.
Но уже и то, что было пережито в Германии под воздействием Семи- летней войны, породило волнообразное движение, входившее в число великих импульсов для возникновения «Бури и натиска». Примыкая к известной оценке, данной Гёте, и такой же по своей направленности оценке Мёзера, можно, вероятно, сказать: воздействие Семилетней вой- ны на слои, стремившиеся к своему формированию, заключалось в том,, что собственная жизнь вновь стала для немцев более важной. Объектив- но существовавшие силы обычаев и религии, общества и государства подчиняли в такой мере жизнь индивида само собой разумеющимся формам, что он не мог или едва мог отважиться выйти за общие рамки условности. Теперь же, на примере Фридриха Великого, вольнодумца и героя, сумевшего победить свою судьбу, можно было увидеть первый' властный прорыв за пределы обычного и обреченного на традицион- ность. Становится понятно, что теперь важной в ходе событий стало ощущаться не объективная власть государства, которой сам Фридрих служит, а субъективность. Не помогла ли и эта сопережитая драма исто- рического героя созреванию душ для восприятия героической драматур- гии Шекспира? Такое предположение, поскольку речь идет о развитии Гёте, нельзя отрицать, если вспомнить о том, как на протяжении всей жизни поэта на него внешне как будто незаметно и сильно воздейство- вал фридриховский героизм; это продолжалось и до заключительных^ сцен жизни Фауста. Но, если вспомнить о воздействии Шекспира на Гёте и на связь с его отношением к истории, мы окажемся в самой гуще той борьбы за прорыв, которую он вел в свои страсбургские годы, когда впервые во всей своей самобытности и своеобразии проявились все силы его духа. Пробуждены они были Гердером. Тот, в котором уже произо-
шел прорыв нового исторического мышления, не мог дать Гёте ничего такого, чего в нем потенциально уже не было бы. Но Гердер мог пробу- дить эти способности, и это входит в ряд примеров великого избиратель- ного сродства между умами, благодаря которому продолжается духовная жизнь человечества. Буря, поднятая Гердером, стала судьбой Гёте, - «Донную ветер глубь баламутит... Судьба человека, ты ветру сродни!»".
Именно благодаря тому, что Гердер привел в Страсбурге молодого Гёте к Шекспиру, он привел его и к историческому миру в особом смысле это- го понятия. В июне 1771 г. Гердер высказал мысль, что драмы Шекспира должны, собственно говоря, пониматься как история, которая «столь пол- на, столь целостна, столь жива, какой она только и может быть в великом стечении мировых событий» (5,236, ср. выше с.284 сл.). Под этим влияни- ем Гёте написал свою статью ко дню Шекспира 14 октября 1771 г., в кото- рой говорилось: «Шекспировский театр — это чудесный ящик редкостей, здесь мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами. Планы его — это не планы в обычном смысле слова, но все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (ее, увы, не увидел и не оп- ределил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзно- венная свобода нашей воли сталкивается с неизбежным ходом целого». Та- ким образом, сущностью истории является борьба более глубокой индивидуальности и ее потребности в свободе с объективными силами. Ис- тория же в целом — множество индивидуальных центров, каждый из кото- рых заряжен энергией и является носителем определенной судьбы. Но ска- зать «множество» значит сказать слишком мало, ибо эти множества не находятся рядом друг с другом изолированно, как люди Просвещения, а включены в великое целое, ведущее свою собственную гигантскую жизнь.
Насколько вообще предполагаемая свобода представлена здесь как подлинная, и не является ли, быть может, все, буквально все, необходи- мостью? Гёте не разгадал эту загадку, так как не мог. Но вместе с тем он восклицал: «Природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!». Вот первое ясное свидетельство того, что история оз- начала для него не что иное, как сферу природы вообще. Известно, что означала для него природа в эпоху «Бури и натиска»: «Глубокая, пылкая, святая жизнь» (Вертер) означала иррациональную, бесконечно могучую творческую основу всего, высокого и низкого, злого и доброго, где обе стороны необходимо связаны друг с другом и, как он еще говорил, вхо- дят в целое. Но и эта природа, в свою очередь, была не чем иным, как отражением собственной гениально взволнованной субъективности, правда, заметим, субъективности, которая чувствовала себя нерасторжи- мо связанной с целостностью мира.
*
Гёте. Песнь
духов над водами (1779).
немецкого характера» («Поэзия и правда»). Часы, которые молодой Гёте провел в 1771-1772 гг. у стен Страсбургского собора и в нем самом, при- надлежат к великим моментам немецкой духовной истории, когда о себе заявляло новое. Здесь, если этому вообще где-нибудь было суждено про- изойти, должна была под возбуждающим влиянием Гердера «возникнуть новая немецкая жизнь» при виде произведения архитектуры, созданно- го «сильной, суровой германской душой на тесной и мрачной поповской арене medii aevi»*. Это было первым признанием творческой силы и в презираемом средневековье, первым лучом света, брошенным в его тьму, но, как нам представляется, еще без намерения пролить свет на эту тьму и придать всему средневековью новый блеск. И в этом пылком юношес- ком признании мы не находим еще подхода к тому, чтобы рассмотреть труд Эрвина" в соответствии с методом, который он разработал позже, - «разгадыванием посредством развития», — и рассмотреть предпосылки, которые делают его понятным. Напротив, его труд, как писал Гёте свое- му другу (Рёдереру, 21 сентября 1771 г.), должен существовать как труд ве- ликого духа «не считаясь с тем, что сделали другие, исходя только из сво- его предназначения к вечности». Тогда его потребность еще заключалась в том, чтобы увидеть, как из первоначальных человеческих сил внезап- но, словно чудо, возникают великие деяния. Мы видели эту черту вне- временности уже в учении Юнга об оригинальном гении, которое ока- зало столь сильное воздействие на движение «Бури и натиска» (ср. выше с. 202). Тогда Гердер уже продвинулся дальше благодаря первым значи- тельным применениям своего генетического принципа. Напротив, исто- рическая картина времени у Гёте казалась, как и картина, предложенная Просвещением, внутренне нерасчлененной и вневременной подобно при- роде, причем он, конечно, уже значительно превзошел Просвещение бла- годаря своему представлению о природе как о вечном лоне, порождающем земные, божественные и демонические силы. Но их порождение мысли- лось как эманация и соответствовало тем самым картине мира молодого Гёте, питавшейся неоплатонизмом. Это толкование подтверждается запи- сью в «Эфемеридах», его тогдашнем дневнике. В ней он недвусмысленно признавался в своей философской симпатии к systema emanativutri".
*
Средних веков (лат.).
'*
Эрвин фон Штейнбах — архитектор,
которого Гёте считал создателем
Страсбургского
собора. — Прим.
перев.
'*
Система эманации (лат.).
порождениях природы, здесь все — до тончайшего стебелька — является формой, отвечающей целому». Вкус к готической архитектуре не был нов, он, как мы видели ранее, был пробужден уже за несколько десятилетий назад в Англии, а в Германии нашел даже многократное практическое воп- лощение при Фридрихе Великом в Науэнских воротах Потсдама, постро- енных в 1755 г. Но с ним, не утрачивая ни в малой мере верности класси- цистическим нормам, только играли, воспроизводили только внешние черты, чтобы развлекать переменами и пробуждать «приятные ощущения». Англичанин Херд проник глубже и указал на существование особого смыс- ла и плана в готике. Знал ли Гёте о нем, - например, через Гердера, - или нет, сила его нового целостного ощущения выходила далеко за пределы дружелюбного интереса, которым ограничивалось понимание проблемы Хердом. И здесь в доселе презиравшемся историческом организме внезап- но было открыто вполне осмысленное целое, оказавшееся прекрасным благодаря чему-то, что не имело ничего общего с господствовавшим поня- тием красоты, прекрасное потому, что оно было выражением характерной жизни или, точнее, потому что оно вышло из «формирующих» первичных влечений человека и природы и поэтому было подлинно и необходимо. Понятия «истинное», «прекрасное», «необходимое» в данном случае пол- ностью гармонируют друг с другом, ибо здесь ощущается высшее достиже- ние природы. Лежавший в основе такой позиции натуралистический пан- теизм отнюдь не восхвалял без разбора все сотворенное, но знал «бесчисленные степени его как у народов, так и у отдельных личностей». Обратим также внимание на иерархию этой деятельности природы: ирра- циональная творческая основа природы — одаренные люди, которые дей- ствуют, исходя «из глубокого, единого, собственного, самобытного чув- ства» и, наконец, созданные ими произведения искусства, которые, без того, чтобы это было сказано, носят рациональный характер, когда свое- образно сформировавшееся в них целое проявляется в виде господствую- щей цели необозримого разнообразия частей. В этой идее целостности и образа, и в этой связи живого индивидуального единства и многообразия должна была в будущем, после того, как несколько остынет вулканический жар его восприятия, характерный для эпохи «Бури и натиска», проявить- ся ведущая дальше сила исторического мышления Гёте.
*
Гете. О немецком зодчестве.
посредственное отношение гения ко всему гениальному в истории, ко- торое выходит за рамки условности и традиционного авторитета. Но оно связано с верой в то, что «целое», правда, непонятное, соединяет друг с другом все эти проявления света («целое так же не вошло в ваши голо- вы, как и в мою»), и, кроме того, связано с верой в то, что история мо- жет служить помощником в борьбе за собственное настоящее. Ибо се- годня, сказано в статье о соборе, необходимо «едва ли не второе сотворение». В этой идее, согласно которой история должна действовать продуктивно, формируя жизнь, вновь проявилось основное отношение Гёте к историческому миру.
В пылу эпохи «Бури и натиска» проявилась и еще одна, более субъек- тивная, совершенно неукротимая мысль, которую необходимо принимать во внимание, чтобы полностью понять чувство жизни и истории, владев- шее молодым Гёте. Это была самовластная вера в творение и бунт против богов — чувства, которые он излил во фрагменте о Прометее 1773 г. и оде Прометею. Здесь с презрением отвергается даже упоение чувствовать себя «связанным в единое целое» с богами, людьми и миром и небом, а вера в божественное водительство историей подвергается осмеянию как иллю- зия. В качестве темных сил и господ над богами и людьми оставались, та- ким образом, только всемогущее время и вечная судьба, единственный смысл которых для человека состоит, как кажется, в том, чтобы выковать из него мужа. Вполне возможно, как предполагалось, что продолжение драмы в соответствии с планом Гёте должно было принести мир с богами и возвращение к проникновению «единому целому». Но первоначальные прометеевские идеи были также гётевскими идеями и ощущениями, они звучат и в «Прафаусте». Великая вера всегда вырастает из протестов и на-? пряжений. Так и вера Гёте в проникновенно всеохватывающее целое ело* жилась из ощущений протеста и суверенности индивидуума. В данный период он объявлял это целое еще неподдающимся пониманию, чтобы то пламенно предаваться ему, то упрямо восстать. И позже он никогда не брал на себя смелость быть в состоянии постичь это целое, но титаничес- кое сопротивление уступило место предчувствующей вере и пониманию места будущего Прометея: «Видеть освещенное, а не свет» (Пандора). X него осталось от его раннего прометеевского времени, — хотя и выражен- ное в более мягкой форме, — то невероятное чувство судьбы, мрачных грог зовых облаков, нависающих над человечеством, в котором обитают «все- могущее время и вечная судьба».
Это присущее Гёте чувство судьбы, обращенное к непонятному и мо* гущественному, постепенно смягчалось столь же сильным чувством, хоть как-то доступным пониманию, успокаивающим законом развития при- роды и истории. Этого утешения идеей развития у него еще не было, как мы показали, на начальной стадии периода «Бури и натиска» и именно поэтому, как можно, пожалуй, предположить, его натура была столь близка Прометею в своей реакции на обычные утешения.
На исходе эпохи «Бури и натиска» Гёте должна была открыться и идея развития. Возникло понимание того, что великий индивид являет- ся не только, — как можно было увидеть, читая его размышления 1771- 1772 гг. о соборе, — откровением, внезапно вырвавшимся из глубин при- роды, но и развивается в жизненном сообществе и взаимодействии о
окружающим его миром. «То, что окружает человека, не только действует на него — и он действует на окружающий мир и, изменяясь, он изменя- ет окружающий его мир. Природа формирует человека, он преобразует- ся и это преобразование в свою очередь является естественным» (Beitrag zu Lavaters Physiognomischen Fragmenten 1774/75)2. Но этого понимания связи между индивидом и окружающим его миром, понимания станов- ления и изменения индивида было недостаточно для того, чтобы всегда ощущать великие личности в их подлинной атмосфере исторического времени. Физиогномические фрагменты давали описания характеров Сципиона, Тита, Тиберия, Брута и Цезаря. Часто они вызывали восхи- щение и были его достойны. Но это - не древнеримские, а общечелове- ческие умы, сформированные почти вне времени, а римское в них про- исходило из традиционных представлений.
Но нам возразят: А «Гёц» и «Эгмонт», разве в них не сплетены друг с другом в самой индивидуальной исторической пышности красок люди, времена и местности? Разве в «Гёце» не описан грубый душевный хаос прогнившей Империи, а в «Эгмонте», концепция и начало которого от- носится еще ко временам «Бури и натиска», чувственно-мощное бытие нидерландцев и их народной, укорененной в национальной почве арис- тократии не изображено с удивительной исторической верностью как атмосфера трагических героев? Да, конечно, это так, но необходимо по- нять, почему именно эти картины могли ему удаться и следует сделать соответствующие оговорки.
На всем протяжении своей жизни Гёте по-особому относился к XVI в., о чем свидетельствует уже Фауст. В ту же пору, о которой идет речь, его притягивало к далекому столетию родство с ситуацией своего времени, во всяком случае, как он это родство понимал, борьба естественно силь- ных и подлинных людей против людей менее ценных, но способных по- бедить, ибо они представляли объективные силы принуждения, угнета- ющие наподобие судьбы. В «Гёце» это — возникающее территориальное государство князей и канцеляристов, в «Эгмонте» — испанская деспотия с ее холодным фанатизмом. Предполагаемая свобода Я наталкивалась, как он видел и глубоко ощутил у Шекспира, и здесь на неизбежный ход целого, с которым и единичный человек остался нерасторжимо связан- ным, как бы не восставал он против этого. Так Гёте проецировал свое полнокровное и жаждущее свободы Я времен «Бури и натиска» на про- шлое, в котором такая полнокровность существовала даже в еще значи- тельно более наивных формах. Здесь нельзя забывать и о воздействии Юстуса Мёзера, о котором Гёте часто и с благодарностью вспоминал и в Другой связи. Мёзер отважился в 1770 г. первым восхвалить времена ку- лачного права, «когда наш народ проявил наиболее развитое чувство че- сти, величайшую физическую силу и собственное национальное вели- чие», тогда как теперь «индивидуальное многообразие и совершенство» подавляются (Werke 7, 35 ff.).
Следовательно, в «Гёце» выражено ощущение позднего XVIII в., про- буждающееся от дремоты естественного права. Но негодование вызывало и жало холодной государственной власти, которая приручала индивида и навязывала ему определенные нормы. Так действовал уже Гердер, так Действовал и Гёте, выразив в «Гёце» идею государства, выросшую имен-
но из почвы подлинного Просвещения. В 3-м акте (еще более патетичес- ки в первоначальном тексте драмы) Гёц рисует образ миролюбивого иде- ального князя, благодетеля своих подданных. В 4-м акте Вейслинген рас- сказывает о разговоре с императором. «Мы говорили о благе государства. «О, — сказал он, — если бы у меня с самого начала были советники, ко- торые направили бы мой беспокойный дух на счастье отдельных людей!». Адельгейда заметила на это: «Он утрачивает дух правителя». В этих крат- ких критических замечаниях Гёте гениально предвосхитил сущность го- сударственного ума, не считающегося со счастьем индивида и пробудил ощущение того, что надличностные силы судьбы находятся в союзе с мелкими противниками его героя. Ибо этот «дух правителя», которым, правда, сам император уже не обладает, борется именно против Гёца. Но сердце Гёте билось в унисон с сердцами Гёца и императора, и он вложил им в уста изречения индивидуалистического эвдемонизма середины XVIII в. Высшая государственная власть, усмиряющая разбойничающе- го рыцаря, представлялась бы ему лучшей только в том случае, если бы она исходила также из счастья индивида.
Но этот политический мотив в такой же степени не имел решающего значения для создания «Гёца», как и для создания «Эгмонта», в которого он также был введен3. Правда, позиция поэта не определялась в первую очередь и историческим мотивом, желанием вновь показать прошлое в его своеобразной ценности. Он искал чистое и надвременное человеческое начало и нашел его в прошлом, как это делали и просветители, перебирая, события минувшего. Но у Гёте огромным было изменение понятия и со- держания этого надвременного человеческого начала. Генерализирующая идея человечества, свойственная Просвещению, была заменена индивиду- ализирующей идеей «Бури и натиска». Индивид Просвещения, к которо- му и обращалось эвдемоническое стремление просветителей, был индиви- дом лишь в том смысле, как таковым является каждый атом, каждый древесный лист, индивидом, состоящим из одних и тех же одинаковых элементов человеческой природы, только в бесчисленно различных соче- таниях. Но чувство жизни, присущее «Буре и натиску» и молодому Гёте,: за вновь и вновь возвращавшимися элементами человеческой природы* которые оно не могло отрицать, раскрывало метафизическую связующую нить, скрытый источник подлинной индивидуальности, «глубоко залоч женное ядро ее своеобразия». Для защиты этого ядра он и написал «Гёца» и «Эгмонта». А «счастье» людей, о котором идет речь, несколько напоми- нает слова Гёте в старости о «высшем счастье детей Земли». Непрерывная связь с Просвещением проявляется и здесь. Это — углубленный эвдемо^ низм, свойственный гётевскому учению о личности.
Необычайная полнота индивидуальной жизни, проявляющаяся в каж- дом характере и в каждой сцене, придает этим картинам прошедшего мира мощную внутреннюю силу, но не чисто историческую истину. Во всех этих характерах и сценах, несомненно, больше специфически исторической ис- тины, чем в очерках характеров древних римлян. Это объясняется, во-пер- вых, тем, что Гёте сумел наивно-пророческим взглядом прочесть источни- ки по истории соответствующих эпох, которые он использовал для своих драм, как бы видя и сопереживая им, правда, в то же время идеализируя и вводя в них события собственной жизни. Известно, чем он был обязан бег
зыскусной автобиографии Готгфридена фон Берлихингена. Во-вторых, и, вероятно, еще в большей степени, это объясняется тем, что прошлое, XVI век, еще проникало в настоящее, в XVIII век, так что Гёте мог воспринять его просто на улице, так же, как Мёзер мог пережить прошлое на полях, лугах и лесах своего родного края. Все едва заметные остатки прошлого, которые мальчиком Гёте впитывал во Франкфурте со жгучим ребяческим любопытством, будь то День Проводов, Суд дудошников и т.д. позволили ему представить себе, как все это могло выглядеть в XVI в. И средней руки бюргер старых имперских городов Франкфурта и Страсбурга по своей внут- ренней сути также немногим отличался от своих предков, живших в XVI в. Вернер Виттих, тонкий наблюдатель нравов и обычаев эльзасцев, еще и под современным костюмом страсбургского мелкого буржуа 1900 г. обнаружи- вал старого, спокойного обитателя имперского города 1600 г. За тем, как говорят эти люди Гёте следил в пору работы над «Гёцем» и «Эгмонтом». Верно отмечалось, что язык Гёца в целом не был ни языком XVI в., ни тем языком, которым писал Гёте, когда он бурно выражал свои переживания в Вертере, и все-таки этот язык звучит, как старинный. Гёте следовал при этом языку Лютера, но тогда этот язык еще был если и не более употреби- тельным, то все же ближе к народному чувству, чем сегодня. То, что Гёте видел и слышал на улицах, было и прошлым, и настоящим.
Тем самым мы касаемся наиболее содержательных для нашей задачи слов о тогдашнем отношении Гёте к прошлому, которые обнаруживают- ся в «Поэзии и правде». «Я всецело был во власти ощущения, - сказано в книге 14, — принимавшего порою самые странные формы: прошлое и настоящее сливались для меня воедино, и это слияние вносило какую- то призрачность в настоящее. Это ощущение сказалось во множестве моих больших и малых работ, и в стихах всегда производило благопри- ятное действие, тогда как применительно к жизни или просто в жизни всем представлялось странным, необъяснимым, даже неприятным»'.
При чтении этих действительно странных слов у него может на мгнове- ние захватить дух. Они представляют собой маленький мир для самих себя, мир, центр которого мы, быть может, с трудом способны объяснить, а его периферия непостижимо темнеет и ведет к возникновению ощущений, ко- торые мы должны постепенно объяснить. Все дальнейшее исследование исторического мышления Гёте представляет собой, собственно говоря, лишь комментарий к этим словам. Примем во внимание оба переживания 1774 г., на примере которых Гёте подтверждает эти слова, — впечатление от Кёльнского собора и переживание в кёльнском доме Ябаха. Их можно было бы почти сравнить с особыми часами пробуждения в жизни пиетиста. О переживании в доме Ябаха Гёте тогда и позже часто говорил с Якоби, при- сутствовавшим при этом событии, так что очевидно, сколь сильно оно было и сколь хорошо оно засвидетельствовано в «Поэзии и правде» (письмо Гёте Якоби 21 августа 1774 г., письмо Якоби Гёте 28 декабря 1812 г.; Gesprache 1.45; Kunst und Altertum, Jubilaumsausgabe 29,236; Georg Jakobis Tagebuch in Morris' Neuausgabe des «Jungen Goethe» 4,116).
*
«Поэзия и правда». М., 1969. Кн. 14. С. 449.
Перевод Нат. Ман.
том придавшие воспоминаниям другое, трагическое направление. В раз- гар возведения этого огромного здания строительство застыло и остано- вилось и намерения строителей казались темными как лабиринт. Пре- пятствие, с которым здесь столкнулось в прошлом мощное человеческое воление, запечатлелось в сердце Гёте. Может быть, его охватило содро- гание перед минувшим, которое действительно было, но воздействова- ло как недействительное. В единстве прошлого и настоящего господство- вало «призрачное».
В доме Ябаха в те же июльские дни 1774 г. Гёте испытал переживания иного свойства. Он нашел дом вымершей патрицианской семьи в совер- шенно таком же состоянии, с такой же обстановкой, которые были там когда-то. Современный путешественник еще застает кое-где такие ста- рые семейные усадьбы, застывшие как музеи — в Данциге, Милане, Фло- ренции и т.д., и проходит по ним с притупившимся любопытством, но все же овеянный каким-то приятным ощущением. Но испытанное Гёте «сверхнежное чувство», как он однажды сказал, было полностью разбу- жено при взгляде на висевшую над камином картину Лебрена, изобра- жавшую семью Ябах. С нее на молодого человека взирали прежние оби? татели дома, полные жизни, но уже давно покинувшие этот мир. Это, в отличие от руин собора, не ввергло его в боязливое сомнение, но осво- бодило душу от кошмара. По свидетельству Якоби, он был после этого удивительно открытым и щедрым. «Благодетельное» начало в единстве прошлого и настоящего доминировало.
Но это «единство» вообще вводит в глубочайшие проблемы историзма,. Существуют, как показывают уже эти примеры, различные формы чувства единства. Гёте еще в «Поэзии и правде» (Книга 15) хвалит Мёзера за то, что он «связал» прошлое с настоящим и вывел настоящее из прошлого. А о сво- ем страсбургском учителе, Шёпфлине, знатоке древностей и деловом челок веке, он говорит: «Он принадлежал к тем счастливцам, которым дано объе* динять прошлое с настоящим, исторические познания связывать с жизненными интересами» (Кн. 11). Это, так сказать, средний и соответ- ственный рассудку, понятный способ того, как историк может связать про-' шлое с настоящим. Но этот способ не подразумевается в обоих пережив»3 ниях, о которых шла речь выше. «Связать» — еще не значит достичь полного ощущения единства, того загадочного, почти пророческого чув-- ства, которое Гёте, как он утверждает, испытал. И потому, что в чувстве, о котором идет речь, есть эта пророческая жилка и оно, словно паря над вре* ми обычными и известными чувствами, может возбудить прошлое, оно не имеет никакого отношения к тому ощущению единства прошлого и насто- ящего, создаваемого традиционализмом. Для этого чувства настоящее ест» или может быть лишь просто продолжением испытанного в прошлом. Люди остаются или хотят остаться, чем они были. О современных француз зах говорят, что они неисторически рассматривают прошлое как настоящее» как длительность (Э.Р.Курциус). О таинственном чувстве, испытанном Гёте, можно сказать лишь, что в нем полностью отсутствует какое-либо влечение или воля к тому, чтобы продлить прошлое или воссоздать его. Напротив, мы можем осмелиться на истолкование, в соответствии с кото- рым это чувство трансцендировало как прошлое, так и настоящее и удаля- ло поэта в более высокую сферу, где он и пребывал, глубоко захваченный,
паря над временем. Так становится понятным, что в стихотворениях это настроение могло воздействовать благотворно, а в жизни, которая вновь низводила его до простого настоящего, иногда создавало безотрадное впе- чатление. Его слова не оставляют сомнений и в том, что такое настроение не возникло тогда как нечто преходящее, но что именно оно лежало в ос- нове поэтического творчества Гёте. Божественно-человеческое волшебство поэзии Гёте покоится на этом настроении, ибо это чувство единства в принципе тождественно тому, что сделало его великим поэтом, тожде- ственно той силе, которая позволяла лишать временной оболочки любое трогавшее его временное переживание, превращая мгновение в вечность.
Так мы, может быть, подошли к той примечательной точке, где по- эзия Гёте связывается с его специфическим чувством истории.
Ибо возникает вопрос, не лежало ли отныне это настроение, более или менее осознанно, в основе его исторического мышления, после того, как это настроение, несомненно латентно существовавшее длительное время, было им отчетливо осознано в Кёльне. Для дальнейших исследо- ваний мы должны иметь в виду два признака этого настроения. Во-пер- вых, речь идет о восхождении к над- и вневременному. Рассказывая об идеях, возникших у стен Страсбургского собора, о работе над «Гёцем» и «Эгмонтом», мы уже осторожно обращали внимание на такую тенден- цию и на то, что она как будто соприкасается с историческим мышлени- ем Просвещения, в сущности также надвременным. Во-вторых, назван- ная тенденция оказывала двоякое воздействие на душу Гёте, вызвав в одном случае содрогание перед призраками, в другом - повышенное чувство жизни. Не должен ли был и из этого угла упасть свет на то рас- хождение между его глубоким удовлетворением и глубокой неудовлетво- ренностью историей, о котором мы говорили вначале?
Черта надвременного в чувстве единства указывает на новые высоты в мировоззрении Гёте, из которого струился источник, питавший его пони- мание истории. Об этом пойдет речь в систематической части данной гла- вы. Мы продолжаем странствие по ступеням духовного развития Гёте.
П. Первый период жизни в Веймаре и итальянское путешествие
Вторую эпоху жизни Гёте, начиная с его пребывания в Веймаре в 1775 г., обычно характеризуют как классицизм; ее, в свою очередь, делят на пери- оды раннего и высокого классицизма и завершают примерно годом смер- ти Шиллера (1805). Для наших целей мы должны принять другое деление. Отношение Гёте к историческому миру, характерное для времен «Бури и натиска», изменяется и для нас примерно в тот момент, когда он приез- жает в Веймар. Но новый поворот к истории, подготовленный пережитым с 1789 г., наблюдается, как мы полагаем, на исходе 90-х годов. Начиная с этого поворота, все дальнейшее историческое мышление и исследование Гёте представляется нам единым морем, растекающимся из узкого лона, морем, все части и течения которого могут быть познаны в единстве.
Время между 1775 и 1789 гг. вело в этом море, как узкое, но очень глубокое русло, воды, струившиеся из первичных источников «Бури и натиска». Это время не было так богато непосредственным соприкосно-
вением с историческим миром, как ранняя и поздняя эпохи. «Тассо» и «Ифигению» нельзя, в отличие от «Гёца» и «Эгмонта», рассматривать с точки зрения их исторического содержания. Историческая почва, на ко- торой разворачивается действие этих пьес, избрана хотя и не случайно, но преображена в идеальный мир, которого теперь требовали художе- ственные и человеческие устремления поэта. Система управления и по- литика маленького государства, в которые Гёте вступил хотя и по долгу службы, но полностью отдавая себя, дала ему, правда, опыт, также опло- дотворивший его историческое мышление. Но, когда Гёте, также по дол- гу службы, принялся воздвигать исторический памятник своему малень- кому государству, создавая биографию герцога Бернгарда Веймарского, то есть разрешая задачу, выходившую за пределы этого мира маленько- го государства, соприкасаясь с немецкими и европейскими судьбами, то стало очевидно, что нить интереса оборвалась. Придавать единую фор- му запутанным военным и государственным делам эпохи Тридцатилет- ней войны не было ни удовольствия, ни желания, ни веры (1779-1782).
Придать единую форму! В этом заключалось великая задача Гёте в этот период применительно к его тогдашней жизни, искусству и природе. Они не должны были стать беднее содержанием, хотя переполнявшее его ощу- щение, характерное для «Бури и натиска» стало более умеренным, но до- полнилось богатством опыта. Они не должны были также стать, как неиз- менные ценности Просвещения, жесткими и стабильными в найденных для них новых формах. Но жизнь, которая до сих пор текла бурным пото- ком, успокоилась в своем течении. Настаивавшая на своем праве свобода индивида осознала себя, осознала, что ее право покоится только на соблюл дении внутренней и формирующей закономерности. Здесь для поэта стала благотворной более определенная направленность на внешний мир, на объективные силы жизни, которой требовала от него жизнь в Веймаре. Точнее постигнув собственные закономерности и условности действитель- ной жизни, он непроизвольно искал и в них внутреннюю жизненность, которую чувствовал в себе. Субъективность и объективность начали опло- дотворять друг друга. Поэтому внутренние законы, которые он теперь по- всюду искал в искусстве и природе, стали не законами бытия, как у про- светителей, а законами становления. Огромная взрывная динамика, с которой молодой Гёте видел творческую силу природы и понимаемого как природа человеческого духа, и с которой он писал, уступила место более спокойному всесилию генетического понимания всего того, что привле- кало его в искусстве и природе.
Попытаемся теперь подробнее разъяснить этот первый суммарный об* зор, двигаясь по ступеням лет, которые он охватывает. Смысл умственного' труда и самообразования заключался в эти годы в стремлении овладетв безграничным богатством жизни, которое Гёте ощущал и созерцал в себе и в мире, найти для него упорядочивающие принципы без уменьшения этого богатства или насилия над ним. Так он некоторым образом вернулся в методическом отношении к позиции просветителей и предшествовавше- го им движения позднего XVII в. — постижению мира и жизни из дей- ствия простых законов природы и сжиманию многообразного, чтобы ре- гулировать его. «Ты знаешь, — писал он Виланду, — что душа при длительных размышлениях впадает из многообразия в простоту». Однако
эта простота не могла больше быть такой простой, как законы механики и естественного права со времени открытия идеи индивидуальности. Гёте рано открыл ее и выразил в своей юношеской поэзии с большей страст- ностью и глубиной, чем это смогли сделать даже Гердер и Мёзер. Ее он страстно держался и теперь, сознавая, что в ней он владеет ключом к миру. «Написал ли я тебе, - обращался Гёте в 1780 г. к Лафатеру, — слово lndividuum est ineffabile, из которого я вывожу весь мир?»4. И рьяное изу- чение Спинозы не ввело его в искушение дать индивидуальному погиб- нуть как простой модификации в общей абсолютной субстанции. Он вы- читал из Спинозы то, что уже твердо носил в себе и написал Якоби в 1785 г.: «Я познаю божественную сущность только в rebus singularibus' и из них». Но сама движущая сила идеи индивидуальности не могла при этом оставаться неподвижной. Изоляция индивидуальных подвигов с помощью простого отношения к общему материнскому лону природы, к которому склонялась статья о соборе, как мы видели, уступила уже в конце перио- да «Бури и натиска» пониманию того, что индивидуальность всегда нахо- дится во взаимодействии со всеми окружающими ее индивидуальностями. Но и этого понимания еще было не вполне достаточно, чтобы заполнить бреши, существовавшие между действием таинственно мощных сил при- роды в целом и индивидуальностями, прорывавшимися непосредственно из нее. Отношение между единством и многообразием, индивидуальным и общей основой индивидуального должно было быть расчленено еще бо- гаче, сделано еще более наглядным и убедительным. Первая ступень в этом направлении, если мы видим правильно, достигнутая уже в «Пра- Фаусте», вневременное, вечное вдохновенно созерцаемое взаимодействие и совместные действия всех сил, формирующих целое:
Wie Alles sich zum Ganzen webt, Eins in dem Andern wirkt und lebt! Wie Himmelskrufte auf und niedersteigen Und sich die goldnen Eimer reichenf
Или, как сказано в «Satyros» 1773 г.:
* Отдельных вещах (лат.).
'* «В каком порядке и согласье Идет в пространствах ход работ! Все, что находится в запасе В углах вселенной непочатых, То тысяча существ крылатых Поочередно подает Друг другу в золотых ушатах».
Перев. Б.Л.Пастернака.
'* «И гулко катится Оно, Везде, во всем, во всех — одно. Все обновляясь, все сохраняясь».
Und auf und ab sich rollendging Das all und ein' und ewig' Ding, Immer verandert, immer bestandig"'.
То же зрелище, на сей раз воспринятое не взглядом, а слухом, иссле- дуемое уже волей научного познания, мы обнаруживаем в письме Кне- белю 1784 г. Продолжая свои остеологические исследования, которые навели его на мысль о родстве — к этому мы еще вернемся — между че- ловеком и животным и подтвердили значение принципа формообразо- вания, Гёте писал: «Всякое создание - только тон и оттенок единой ве- ликой гармонии, которую следует изучать как нечто целое; в противном случае любая деталь становится мертвой буквой».
На этой же стадии находится и знаменитый фрагмент о природе 1781- 1782 гг., с авторством которого Гёте, может быть, в суверенном капризе затеял игру в прятки, похожую на ту, которую он представляет здесь са- мой природе играть с ее загадочными откровениями. Как бы ни обсто- яло дело с участием молодого швейцарца Тоблера в написании этой ста- тьи, несомненно, что в каждой мысли следует предполагать возможную принадлежность ее Гёте. Дильтей показал, что при этом Гёте находился под особым влиянием Шефтсбери, которое он углубил и сделал внутрен- ним (Ges. Schr. III). Природа, как всегда в сущности ощущал Гёте, согла- шаясь в этом с Гердером, охватывает также человеческую жизнь, а тем самым implicite и историю. Но и здесь, в последовательном выражении известной нам основной гётевской потребности, история совершенно лишается времени и превращается в вечную драму, которую играют «не- многие, но никогда не теряющие свою силу вечно деятельные, вечно многообразные движущие силы». «В ней всегда есть все. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее - для нее вечность». И вновь трансцендирующее чувство единства, встающее над временем, только1 иначе окрашенное, чем у Кёльнского собора и при переживании в доме, Ябаха. Оно вызвано не, как в ту пору, вторжением прошлого в настоя- щее, а возникло из свободного и глубокого созерцания природы и чело- вечества. К этому чувству единства относится также то, что Гёте сказал о природе: «Все ново, - а все-таки всегда старое». Со своими основны- ми идеями и переживаниями он мог изображать такого же Протея, как его «природа» свои создания.
Вряд ли надо утверждать, что и в этой статье содержится признание индивидуальности, а также и признание преходящести всего индивиду- ального, с тем утешением, что индивидуальность вечно возникает вновь. «Как будто все основано на индивидуальности, но совершенно нет ин- тереса к индивидам». Эти слова можно было бы толковать как настрое- ние возвышенного равнодушия к меняющимся явлениям природы, а также как и глубокую преисполненность создающей ее творческой си- лой. В сущности налицо оба настроения, но они вновь полностью соеди- нены в Едином. Однако точка наблюдения слишком высока и прозрач- на, чтобы допустить возможность проявления мира истории, полностью растворившегося в общей жизни природы хотя бы в его самых общих реальных чертах. В преклонном возрасте (письмо фон Мюллеру 1828 г.) Гёте, снова увидев этот фрагмент, характеризовал знание, обретенное в процессе работы над ним, только как «сравнительное», как промежуточ- ную ступень в развитии к высшим идеям. Здесь еще у него не было, как он несколько преувеличенно критизирует, обретенного им позже созер- цания двух великих движущих колес природы - полярности и возраста-
ния. К ним мы обратимся позже, но скажем уже здесь, что тем самым еше не достигнуто полное понимание того, что же означает развитие как в природе, так и в истории.
Так после отхода от «Бури и натиска» и начала сознательно упорядо- ченной работы над образованием маятник гётевского мышления снача- ла резко качнулся в сторону спекулятивно-обозримого. Об этом свиде- тельствует и «Философское исследование» («Philosophische Studie») 1784-1785 гг.5 Гёте опирался на идею Спинозы, чтобы, как показал Диль- тей, сразу же преобразовать ее в соответствии с его собственным новым чувством жизненности и непостижимости действительного. В названной работе были высказаны два методических принципа, которые со време- нем могли бы быть применены и к миру истории. Один заключался в том, что масштаб для измерения живой существующей вещи никогда не следует брать извне, но, если уж необходимо измерение, то «масштаб должна дать сама эта вещь» и он является тогда в высшей степени духов- ным и не может быть найден с помощью чувств..Затем следует интуитив- но постигнутое уже в статье 1772 г. о страсбургском соборе, и высказан- ное теперь в ясных понятиях и с большей полнотой знания сущности организма: «Во всяком живом существе то, что мы называем частями, настолько неотделимо от целого, что может быть понятно только в нем и с ним». Тем самым было высказано нечто, превосходившее обычную силу постижения. Гёте знал это и, опираясь на Лейбница (ср. выше, с.29), сделал отсюда важный вывод, что мы и самое ограниченное живое существо «должны считать бесконечным, как и то огромное целое, кото- рое охватывает все существования». Тот, кто отныне мыслил вместе с ним таким образом, никогда не мог вновь вернуться к просветительско- му и естественно-правовому методу, в соответствии с которым челове- ческая индивидуальность измерялась прилагаемыми извне масштабами воображаемых стабильных истин разума. И воздух надрациональной бес- конечности должен был когда-нибудь проникнуть отсюда и в историчес- кий мир.
Еще на одну ступень Гёте поднялся во время путешествия в Италию6 (1786/87). Известно, что это решение оказалось для него спасительным. Воздух Веймара стал слишком разрежен и беден для него содержанием, не говоря уже о других душевных бедах, обрекших поэта на изгнание. Его идеи, которым грозила опасность превратиться в слишком уж спеку- лятивные, требовали внутреннего наполнения тем, что было для Гёте жизненным элементом — созерцанием конкретной жизни и ее великих явлений, рассматривая которые он мог испытать и углубить теоретически разработанные принципы.
Это совершалось с намеренной односторонностью и было обращено на искусство и природу, оттесняя все остальные стороны жизни, которые Гёте видел в Италии. Заметим, что взор поэта был направлен не на все искусство, которое он мог там видеть, а только на то, которое пришло из Греции или, как казалось, было связано с ним. Мы уже отмечали, гово- ря о Винкельмане, что в классицистском вкусе и ценностном масштабе, которым суждено было в дальнейшем жить в немецком неогуманизме, вновь возникло нечто от абсолютизирующего духа естественно-правово- го мировоззрения. У Винкельмана, человека старшего поколения, это
было более понятно, чем у Гёте, в чей мир уже вошла идея индивидуаль- ности. Это было возможно только потому, что Гёте измерял само искус- ство масштабами природы, то есть своего понятия природы, и при этом пришел к выводу, что только греческое искусство соответствует этому идеалу природы, то есть создает произведения, содержащие внутреннее совершенство само по себе, гармонию образа, формы и внутреннего со- держания, гармонию души и тела. «Эти высокие произведения искусст- ва в то же время и высочайшие произведения природы, созданные людь- ми по истинным и естественным законам природы. Все произвольное, воображаемое отпадает: здесь есть необходимость, здесь есть Бог» (бсент. 87; I.R.)'.
Надо полностью воспринять захватывающее откровение поэту гре- ческого искусства под итальянским небом, чтобы осознать сужение, ко- торое произошло в душе Гёте. Необходимость, истину и красоту он вос- принял некогда уже у стен Страсбургского собора и увидел в нем признаки органической целостности. Теперь его чувство искусства и природы при виде высочайшей степени того, что могли предложить чув- ственному взору почти одинаково классически выраженные форма и об- раз в искусстве и природе, в пейзаже и человечестве, лишилось своих нордических корней. Внешняя, чувственно убеждающая и запечатлева- ющаяся форма стала для него на время важнее «внутренней формы», в которой нордические образы действительно не испытывали недостатка. Теперь ему казалось совершенно правильным, что Карл Август отказался; от мысли пополнить веймарское собрание работ Рембрандта. Здесь, в Риме, «я - писал Гёте герцогу в 1787 г., - особенно чувствую, насколь- ко чистота формы и ее определенность интереснее и останется таковой по сравнению с сочной грубостью и парящей духовностью».
В Италии в душе Гёте должна была оживиться страстная потребность в совершенном и прежде всего в созерцании совершенного, причем с та- кой силой, с которой она до и после того им не ощущалась, она прояви- лась прежде только у Винкельмана, приехавшего с Севера. Эта потреб? ность пробудилась с такой страстностью, что оттеснила даже его потребность в искусстве и находила удовлетворение, как в его юности, правда, в более проясненном и рациональном образе, только на лоне природы. Он признавал в письме герцогине Луизе от 23 декабря 1786 г., что удобнее и легче наблюдать и ценить природу, чем искусство. «Мель- чайший продукт природы заключает в себе круг своего совершенства, и мне достаточно лишь иметь глаза, чтобы видеть, я могу открыть условия; я уверен, что внутри маленького круга заключено целое, истинное суще- ствование». Напротив, в произведениях искусства «лучшее» пребываете идее художника, которую он редко или никогда не выражает. К тому же в искусстве в них заключены многочисленные традиции, которые не так легко понять и расшифровать, как законы живой природы. «Произведем ния природы всегда подобны только что высказанному слову Божию».
Искусство было частью исторического мира, о воздействии которого на Гёте мы задаем вопрос. Интерес к историческому миру представляется теперь в большой степени оттесненным к искусству, причем искусству
* I.R. — Italienische Reise.
совершенно определенному, неисторически абсолютизированному для нашего восприятия. И даже это искусство не выдерживало полностью испытание при сравнении с созданиями природы. Высокую историчес- кую силу «традиции» в искусстве Гёте не ощущал как то, чем она в дей- ствительности была, то есть как жизненную силу, а воспринимал едва ли не с негодованием как препятствие чистому пониманию. В развитии Гёте как будто достигнут крайний полюс того, что мы называем истори- ческим интересом и историческим мышлением. И этот полюс, противо- положный «природе», на котором Гёте теперь остановился, не был более, как во времена «Бури и натиска», темной иррациональной основой жиз- ни, сила которой суммарно и хаотически почиталась тогда в созданиях истории. Природа теперь вновь приняла более рациональный характер и вопросы Гёте были направлены на ясное и понятное действие ее зако- нов. Но это был новый разум, глубоко отличающийся от механически и стабильно понимавшегося разума просветителей, в котором, «очищен- ная», покоилась в «снятом» виде и творческая концепция «Бури и натис- ка». Так новая концепция природы могла порождать действия, которые раньше или позже снова должны были затронуть и исторический мир.
Мы стоим перед великим открытием, которое Гёте совершил в бота- нических садах Италии — открытием первичной формы растения и его метаморфоза. Вопрос о первичных формах в живой природе вообще и об их превращениях не был нов. Уже Бюффон ставил его в процессе преоб- разования фактов в живое гибкое исследование, которое происходило в европейской науке, и Гердер слегка касался его во вступлении к «Иде- ям...», может быть, уже побужденный к этому Гёте (13, 49, 67; 14, 590). В данном случае дело не в том, что было уже известно в особых наблю- дениях Гёте и что из добавленного им нового должно казаться ошибоч- ным с точки зрения современного естествознания. Решающее для нас заключается в том, что он верил в открытый им закон, который выходил за пределы механического характера известных до сих пор законов при- роды, и выводил метаморфозы в жизни растений не только из физичес- ких и химических процессов, но прежде всего из внутреннего тайного принципа жизни. Родство всех растений друг с другом привело Гёте к идее общего прототипа, существование которого может быть доказано во всех имеющихся растениях, «сверхчувственного прарастения», а родство всех внешних элементов одного и того же растения друг с другом - к предположению об их изначальной идентичности. Вслед за тем, чтобы так объяснить существующие различия, оставалось сделать только не- принужденный вывод, что все растения возникли в результате постепен- ного развития из прарастения. Тем самым большая сфера природы ока- залась в движении и изменении и все же сохранила нечто устойчивое, прототип, который лишь тысячекратно принимал разные формы. Тем самым было обосновано новое отношение между единством и многооб- разием. Загадка их противоречия была преодолена пониманием их внут- ренней связи, с неизбежностью вытекавшей из жизненного процесса. Идея, в соответствии с которой каждый отдельный орган растения пред- Расположен к тому, чтобы при определенных условиях самому развить- ся в растение, следовательно, в целостность, бросила вообще свет на свойственную жизни тенденцию к формированию целостностей. В этом
процессе становления Гёте видел взаимодействие внутренних сил с вне- шними условиями. По его позднейшему выражению (Gesch. meines botan. Stadiums)', растения «одарены счастливой подвижностью и гибко- стью, что позволяет им подчиняться множеству условий, влияющих на них на земном шаре, и сообразно с ними образовываться и преобразовы- ваться».
Однажды сформулированная, эта концепция должна была каким- либо способом охватить и более широкие сферы жизни в природе. «Этот же закон, — писал он в 1787 г. г-же фон Штейн, - может быть применен и ко всему живому». Как будет видно из дальнейшего, замысел этого за- кона уже созрел, когда Гёте вступил на землю Италии, но еще не был сознательно сформулирован. Позже он назвал способ, установленный этим законом, «разгадыванием природы посредством развития» («Исто- рия учения о цвете»). В какой мере благодаря этому поддавалось разга- дыванию и историческое человечество? В Италии Гёте еще не мог или не хотел поставить себе этот вопрос, так как был достаточно занят, чтобы разгадывать загадки искусства и природы. Интерес его к названному вопросу вызвал в некоторой степени Вико, которого Гёте прочел в Неа- поле, правда, бегло, тем не менее он из этого чтения вынес сильное впе- чатление о том, что здесь слышны «предсказания Сибиллы о добре а справедливости, которые воцарятся или должны воцариться в будущем, основанные на серьезных размышлениях над преданиями и жизнью»: (I.R.). Вико напоминал ему Гамана. Невозможно переоценить то, чем Гёте был обязан обоим. Понимание внутреннего динамического движе- ния Вселенной и человечества, которое питало их, было искони прису- ще и ему, но их особенно глубокие открытия, направленные на изна- чальное в человеческой природе и истории, означали для Гёте именно теперь, в эпоху классицизма, относительно мало.
Путь Гёте к использованию метода разгадывания великих произведе- ний искусства посредством развития проложил Винкельман. Гёте принял этот метод, как бы вступив на новую землю, открытую лишь у ее гранил/. Он писал Гердеру в январе 1787 г.: «Я постоянно обращаю внимательный взгляд на различные стили народов и на эпохи этих стилей». «Винкель- ман настоятельно требует, — говорится в «Путешествии в Италию», — чтобы мы различали эпохи, разбирались в изменении стиля, которым пользовались народы и который они с течением времени постепенно со- вершенствовали, и наконец снова искажали». И в этой области «любое суждение невозможно, если его нельзя обосновать исторически». Он применил этот новый способ видения и к искусству Ренессанса, к вос- ходившей линии, которая вела от Мантеньи к Тициану, по ступеням пи- рамиды от предшественников Рафаэля к нему, где «ни над ним, ни ря>- дом с ним не может стоять другой». Но здесь проявилось то, что Гёте непроизвольно ставил внутренние барьеры стремлению созерцать разви- тие. Он прошел мимо искусства Джотто. Его нормативный классицизм оказался для него препятствием. Стремление увидеть в искусстве пре- краснейшее, выросшее в развитии, связывало поэта. Его идея развития также еще оставалась в это время, как и идея Винкельмана, в рамках
* «История моих ботанических исследований».
идеи усовершенствования. Он внутренне отвергал наблюдение над про- цессом развития искусства в целом и поиск какой-либо своеобразной ценности на каждой, в том числе самой низкой, ступени. Начинает бо- лее отчетливо выступать его способ отбора в историческом мире, наме- тившийся уже в ранние времена. Но субъективные критерии отбора в период «Бури и натиска» заменены теперь объективными. Во внутренних закономерностях, которые Гёте обнаружил в природе и начал переносить на искусство, он обрел опору против все еще вулканически взволнован- ных сил своей души. Он думал о Руссо и ложном пути, которым тот сле- довал в своем субъективизме. В 1787 г. (I.R.) Гёте признавался, что час- то мог бы считать себя бузумным, если бы внутренне твердо не держался порядка, установленного природой.
Мир истории во всей своей широте еще не мог предложить поэту та- кую опору, в том числе и в Италии, где этот мир с такой силой обратил- ся к нему. Правда, Гёте слышал этот язык, испытывая глубокое волне- ние. «Духи истории, - говорится в дневнике, - сотнями выходят из могилы и являют мне свой настоящий образ». Знаменитыми стали его слова о Риме, где история читается совершенно иначе, чем в любом другом месте в мире7. «Кажется, что здесь видишь все, все выстраива- ется в ряд». «С этим местом, - сказано в другой раз, - связана вся ис- тория мира». И еще раз: «Римская история представляется мне так, буд- то я ее пережил». Может быть, в этих словах проявляется не внутреннее историческое чувство глубокой связи собственного и всего западного существования с Римом, а скорее чувство эстетического удовлетворе- ния от возможности обозреть из центра событий гигантского масшта- ба все пути, которые когда-то вели отсюда ко всему окружающему миру. То были пути политико-военной силы, и там, где Гёте мог при- близиться к одному из них, его чувство могло сразу же протестовать против этого, показать свою внутреннюю чуждость данной сфере исто- рического мира. На Сицилии поэт недружелюбно отверг приглашение посетить поле битвы Ганнибала, как ему было сказано (в действитель- ности это была битва Гасдрубала). Он не хотел видеть «призраков про- шлого» теперь, когда наслаждался прекрасным настоящим. Это было для него «невыносимым смешением прошлого и настоящего» (I.R.). Снова дала себя знать беспокоившая его темная сторона чувства един- ства прошлого и настоящего.
И тем не менее он мог вновь с интересом мысленно вернуться к Ган- нибалу, изучая на Немизее позицию, которую занимали немецкие вой- ска, странным образом оказавшиеся там во время похода 1744 г. «Пре- восходная позиция, которую в прежние времена выбрал также Ганнибал» (Карлу Августу в 1787 г.). Чувственно-созерцаемое в воспоминании за- ставило воспарить его мысли и вмиг оживить тень прошлого.
И вообще там, где исторические образования, простиравшиеся в на- стоящее, могли рассматриваться по методу метаморфоза растений, Гёте снова удовлетворенно вздыхал. «Ты знаешь мою прежнюю манеру, — писал он г-же фон Штейн в 1786 г., - я обращаюсь с Римом так же, как с природой». «Настоящее нельзя познать без прошлого» — говорил он о городе Риме и его положении и уяснял себе этим, что первоначально это Место должно было быть заселено не многочисленным народом, не мо-
гущественным князем, а пастухами и чернью (письмо друзьям в Веймар 25 января 1787 г.).
Свой гениальный взгляд он бросил на Венецию уже по дороге в Ита- лию. «Я рассматривал ее спокойно и внимательно, — пишет поэт в «Originaltagebuch», — радуясь этому великому существованию». Иначе, нежели поверхностно наблюдающий просвещенный путешественник, иначе даже, чем Монтескье, который в Италии уже обращал подчеркну- тое внимание на характерное и особенное в нравах; Гёте проникал взгля- дом в пестрый фасад слабеющей республики как в растение, закон спо- койного роста и изменений которого можно было установить еще и по его нынешней вянущей пышности. Не произвол, а нужда - мёзеровское «Природа и нужда!» — действовала здесь с самого начала. Венецию создал и сформировал не отдельный повелитель, а коллективная человеческая сила, «народ»: «...большие массы! и необходимое, непроизвольное суще? ствование. Не для забавы бежали эти люди на острова, не произвол зас- тавил следующих присоединиться к ним - счастье сделало их положение таким преимущественным, счастье, что они оказались умны в то время, когда весь северный мир еще лежал, скованный бессмыслием». Понят- но, что теперь Гёте стало ясно состояние увиденного им венецианского государства с его боязливо охранявшимися и вызывавшими боязливое восхищение мира тайнами. Он думал, что теперь хорошо понимает все эти тайны, даже если они и не были ему сообщены. Но главным было То; насколько более генетически и фаталистически он постиг возникнове- ние чуда из все еще считавшегося мрачным средневековья, чем 15 лет тому назад в размышлениях о Страсбургском соборе. Он видел возник- новение, расцвет и упадок республики — и в этом присутствовал новый оттенок чувства единства прошлого и настоящего как единый феномен, который в своем упадке заслуживал не меньше почтения, чем в своем прежнем виде. «Она подчиняется времени, как все, что обладает явлен- ным существованием».
Сказав это, Гёте не склонялся перед всемогуществом времени. Те- перь, наблюдая природу, он превратил вневременное начало, к которо? му всегда был устремлен его взгляд, в прочное, созерцаемое владение, в устойчивый закон, лежавший в основе всего изменения й становления явлений. Наблюдая же искусство, поэт обрел вневременные, вечные ценности, исторически-временное становление которых интересовало его, собственно говоря, лишь потому, что из этого становления возник- ло вечное. Теперь глубоко понятно, что он отодвинул в сторону или ос- тавил в стороне все то справа и слева, что мешало ему в этом наблюде- нии, соединяющем вечное бытие, становление и синтезирующее рассмотрение. Сколь бы пестр ни был папский и церковный Рим, какой бы универсально-исторический интерес он внутренне ни пробуждал б» в поэте, все эти впечатления стекали с него, как «вода с клеенки» (г-же фон Штейн, 1787 г.). И все-таки впечатления от Рима, наряду с окружав- шей его жизнью римского народа, ясно отпечатлевались во взоре поэта- И уж тем более Гёте внутренне сторонился событий, происходивших в ту пору в большом политическом мире, которые могли позволить предаю? дожить окончание старого времени и приход нового. Это, в свою оче? редь, не исключало того, что его острый и глубокий.взгляд мог и здесь
воспринять внутреннее соотношение вещей. Правда, смерть Фридриха Великого Гёте сопроводил лишь коротким заключительным аккордом некоей Eroica: «Как охотно умолкаешь, когда видишь, что такого уносят на покой!». Но в переписке с Карлом Августом он уже обратил внимание на опасность, которая может возникнуть как следствие того, что Фран- ция в результате экспансионистской политики Екатерины II и Иосифа II «низко падает». Это ослабление ее положения в качестве европейской державы, которого не мог вынести французский дух, было одной из при- чин французской революции.
Но в целом сохранилось настроение, о котором он писал Гердеру в декабре 1786 г.: «Я хочу видеть Рим, прочно существующий, а не уходя- щий с каждым столетием». Теперь, в моменты, когда отношение Гёте к историческому миру оказывалось наиболее ясным, его интересовало по- стоянное и непреходящее в прошлом. Руины Рима трогали его по-дру- гому, вызывая гораздо более радостные ощущения, чем некогда руины Кёльнского собора, и светлая сторона в его ощущении единства прошло- го и настоящего снова проявилась сильнее. «Присутствие классической почвы», выражение, которое он стремился заставить понять в высочай- шем смысле, охватило его - «чувственно-сверхчувственное убеждение, что здесь было, есть и будет великое» (I.R.). В этом высоком чувстве для Гёте в конце концов словно само собой вошли в надвременную картину длительного творческого движения и деяния постантичного Рима, пап-' ского Рима, и прежде всего собор св. Петра.
Насколько же глубже и обширнее было это ощущение, чем то, с ко- торым Гиббон двумя десятилетиями раньше (в 1764 г.) смотрел на руи- ны Рима и создавал идею своего великого исторического труда! В каче- стве сентиментального человека он взирал на развалины Капитолия, в качестве просветителя слушал песнопения босоногих монахов в бывшем храме Юпитера. Здесь расторгающий характер просветительской историо- графии и синтетический, возвышающий все преходящее до подобия, ха- рактер нового гётевского чувства скорее мира, нежели истории, резко расходятся. Гёте ощущал не боль, а внутренний подъем. «Нас не долж- на печалить неизбежность вывода, что все великое преходяще; напротив, если мы находим, что прошлое было великим, это должно побуждать нас самих к созданию чего-либо значительного» (I.R.). Здесь было развеяно все давящее, все «призрачное» прошлого. Гётевское созерцание sub specie aetemi оказалось продуктивным и для самой жизни.
Гёте обладал также, несмотря на то или, вернее, потому, что имел, как мы сказали, большее чувство мира, чем истории, и даром милосердия, не всегда свойственным грядущему историзму. И все-таки историзм не мог обойтись без него, если хотел обновить не просто мертвые буквы, а жизнь, пробуждающую жизнь в прошлом. Простая письменная переда- ча этого, сколь бы духовно содержательной она ни была в ходе обработ- ки историком или даже специалистом по философии истории легко по- рождает лишь бескровные контуры, как бы остроумно критически или проницательно они ни были бы нарисованы. Но каждый реальный оста- ток прошлого, вплоть до черепков доисторической эпохи, овладевает восприимчивой душой в невыразимой степени, ибо здесь часть прошлой жизни полностью становится настоящим и сразу хочет быть каким-то
образом интерпретированной и дополненной исходя из этой современ- ной жизни. На такого рода остатки и обращено прежде всего то первич- ное наивное влечение человека к старине, которое ведет его к истории. Большое преимущество Мёзера перед Гердером заключалось в том, что он повсюду смог увидеть в настоящем конкретные остатки прошлого. Правда, Гёте читал в Риме появившиеся именно тогда и оказавшие на него сильнейшее впечатление «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit» Гердера, выходу которых в Веймаре он способствовал учас- тием и советом. Но теперь ему стало ясно глубокое различие между сво- им и гердеровским способами рассмотрения: «То, что ты, - пишет он Гердеру в 1787 г., — соединяешь силой духа из предания, я, действуя по- своему, должен собирать в каждой стране света, с гор, холмов и рек». У Гердера отсутствовало свойственное Гёте чувственное восприятие совре- менности, которое повсюду могло укоренить себя, сделать нечто великое из прошедшего времени достоянием современности и превратиться в единство. Но Гердер не был лишен стремления к современности и соот- ветствующей потребности в нем. Поэтому всеобщий обзор развития че- ловеческой культуры, который Гердер осуществлял благодаря силе сво- его духа, мог глубоко удовлетворить и Гёте. В первых частях работы он обнаружил и собственные идеи, которые обсуждал с Гердером (беседа с Фальком в 1809 г.). Это касалось выдвинутой Гердером растительной концепции расцвета человечества из космической последовательности организации сущностей, его понимания «первообразов и зародышей ве- щей» («Идеи...» Кн, 2) и стремления к формированию, свойственному всему живому вообще. Если Гердер в своих прогнозах будущего людей мог колебаться между надеждой и скепсисом, то Гёте подчеркивал скеп- сис. Гердер задал однажды боязливый вопрос о том, «не превратятся ли некоторые города и страны в результате скопления людей и их все боль- шего общения в приюты для бедных, в искусственно созданные лазаре? ты и госпитали» (13, 373, ср. также 14, 297). Гёте воспринял эту позицию и довел ее до суждения, согласно которому мир, - так как гуманность, конечно же, однажды одержит конечную победу, - станет когда-нибудь большим госпиталем и каждый человек — заботливым санитаром для другого (г-же фон Штейн, 8 августа 1787 г.). Он усилил таким образом тихо звучавшее уже у Гердера сомнение в абсолютной ценности гумани- стического идеала. При этом на обоих воздействовала, вероятно, руссо- истская критика культуры.
Мы возвращаемся назад, к исходному пункту полемики Гёте с Герде- ром, к проблематике традиции. Современность Гёте проявилась в данном случае в скептицизме по отношению к устному и письменному наследию прошлого вообще. В этом, по-видимому, сыграла роль предшествовавшая пирронистская критика Просвещения. Но Гёте заменил негативный мо- тив просветительского скепсиса, вытекающий из презрения к человечес? ким слабостям, положительным, что сразу же поставило пределы его скепсису. Он ощущал, опираясь на неуловимое содержание собственной жизни, магму своей природы, трудность, быть может, невозможность полного понимания одного через другое. «Чтобы ни говорили в пользу письменного или устного описания, оно лишь в немногих случаях дос- таточно, ибо оно не может передать истинный характер данного суще-
ства, даже по отношению к вешам духовного порядка (I.R.)». Правда, можно, бросив сначала уверенный взгляд и обретя живое впечатление, в дополнение охотно читать и слушать, а потом думать и оценивать. Это был для Гёте значимый рецепт, в соответствии с которым он снова об- ратился в Риме к Ливию и Плутарху. Но еще охотнее он доверял своим разбуженным рассудком чувствам и с такой силой веры, которой позже суждено было принять почти религиозный характер. Критический исто- ризм, даже если ему пришлось бы так же глубоко, как Гёте, ощутить ис- точники ошибок и лакуны предания, все же будет видеть ценности на- следия прошлого и его следы скорее как чаши весов, которые тихо колеблются вверх и вниз по отношению к идеальной линии равновесия. Но Гёте, может быть, первым выдвинул постулат, в соответствии с кото- рым одно заменяется другим, чтобы настолько близко подойти к высшей цели мыслящего живого созерцания прошлого, насколько позволяет че- ловеческая слабость8.
Плодотворная констелляция, одна из полярностей, столь ценных для Гёте, побудила его читать «Идеи...» Гердера под римским небом. На- встречу чисто духовным усилиям Гердера, философии истории, обретен- ной из наследия, здесь сразу же выступило в качестве контролирующе- го противодействующего начала живое настоящее, оставшееся от Древнего Рима. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Гёте не- сколько не хватало телесности в гердеровском изложении римской эпо- хи (I.R.). Но из развалин Рима звучал теперь и голос самого могучего в истории, того, что до сих пор могло задеть дух Гёте лишь поверхностно - голос государства. И на мгновение Гёте ощутил в своей жизни, как ка- жется, всю мощь того, что государство означает в истории. За критикой гердеровского изложения римской истории следуют примечательные слова: «В настоящее время в моей душе покоится вся совокупность того, чем было это государство само по себе и для себя; для меня оно, как оте- чество, является чем-то исключительным. И вы должны были бы опре- делить ценность этого отдельного существования в его отношении к ог- ромному мировому целому, и тогда, конечно, многое сжалось бы и исчезло, как дым» За этими словами последовали размышления о Коли- зее (I.R.).
«Исключительного» в государстве и отечестве Гёте не мог вынести. Круто поднимавшееся ввысь перед его взором здание римского государ- ства, которое символизировал Колизей, импонировало поэту, но он сра- зу же вызывал образ огромного «мирового целого», чтобы обрести пра- вильный масштаб для постижения только относительной ценности этой замкнутой индивидуальности, чтобы снова иметь возможность дышать свободнее.
Мы подходим к концу впечатлений Гёте от Италии, насколько они касаются нашей темы. Их решающее значение заключается не в индиви- дуальных содержаниях исторического мира, с которыми поэт здесь позна- комился и ощутил их воздействие на себя. Значение этого опыта заклю- чается в том, что Гёте благодаря бесконечно обогащенному созерцанию природы и человеческой деятельности уяснил и осознал метод своего видения. «У меня, - писал Гёте в ноябре 1786 г., - не было совершенно новых идей, я не нашел ничего вполне незнакомого, но старые мысли
обрели такую определенность, такую живость и связность, что их мож- но считать новыми». Под благословенным небом Италии он научился яснее видеть и постигать в его форме индивидуальное, которое некогда в бурном ощущении считал собственным свойством. Полная внутренняя живость и непредсказуемость индивидуальности отступила благодаря этому в течение его классицистского периода. Но идея образа, рано ох- ватившая его, сформировалась окончательно. Прежде всего потому, что Гёте, в своих занятиях ботаникой, обрел понимание типического, с ко- торым связано все индивидуальное. Но это соединение, которое поэт постоянно видел в природе новым, он мог познать только с помощью постоянного сравнения вещей и сделать понятным лишь в развитии. Так он очень метко говорит в письме к Гердеру (декабрь 1786 г.): «Способ- ность открывать сходные взаимоотношения, даже когда они очень дале- ки друг от друга, и выявлять происхождение вещей чрезвычайно помо- гает мне и здесь». «Надо лишь смотреть, если иметь глаза, и все развивается» - записано в дневнике. Эти простые слова имеют огромное значение для истории духа. Нам еше придется говорить об этом. В об- щем, идея развития, пробужденная чувственным созерцанием и сравне- нием, добавилась к идее индивидуальности, окончательно возобладав теперь в Италии. Тем самым оба столпа будущего историзма возникли в натуре Гёте рядом друг с другом, чтобы служить опорой не только исто- рии, но жизни и миру вообще. Струящаяся подвижность и полнота об- разов Вселенной, которые Гёте страстно ощущал юношей, получили та- ким образом упорядоченное русло и закономерности. Цель, которая стояла перед его взором при приезде в Италию, была достигнута: «Отыс- кивать истинное в его простейших элементах» (Gesch. d. Farb.)". Непос- редственно исторический интерес был теперь теснее сконцентрирован на определенных ценностях, нежели в ранний период, и вместе с тем углуб- лен. Получил ли этот интерес какое-либо новое развитие и какое имен- но, зависело от меняющегося вмешательства даймона и Тихе в дальней- шую судьбу Гёте. Год спустя после его возвращения из Рима разразилась Французская революция. Она и ее последствия, преобразовавшие мир, сыграли в жизни Гёте роль Тихе".