* Простоту ( англ.). Чувство( англ.).

Слабость английского преромантизма заключалась в том, что он внут- ренне так никогда и не освободился из плена просветительского мышле- ния. Но и отношения между английским Просвещением и английским преромантизмом не ограничивались просто неорганичным сосущество- ванием идей одной и другой сфер в одном и том же сердце. Мы наблю- дали это до сих пор у преромантиков, а в воззрениях Гиббона и Роберт- сона появились несколько легких и быстро промелькнувших бликов, порожденных преромантизмом. Теперь мы должны еще раз обратиться мыслями к Юму и к тем возможностям, которые открывали историчес- кому мышлению его дерзкий эмпиризм и скептицизм на тот случай, если па это мышление будут воздействовать более мощные силы духовного восприятия, нежели те, которым позволял проявиться этот эмпиризм. Юм разрушил общепринятые иллюзии рационализма и открыл силу ин- стинкта и иррациональных побуждений души вообще, причем не понял

их полностью, внутренне находясь на критически-рациональной дистан- ции от них. Тот, кто преодолевал эту дистанцию, мог глубже проникнуть в сердце исторической жизни, двигаясь по пути, проложенному Юмом. При этом совершенное преромантиками открытие исторических ценно- стей, которыми до сих пор пренебрегали, могло утратить частный харак- тер, который оно имели, будучи результатом чисто вкусового движения, и войти в новую общую и более полную жизни историческую картину. Следовательно, были возможны синтезы юмовских и преромантических подходов. До определенной степени эти синтезы были реализованы дву- мя мыслителями, индивидуально очень различными и не находившими- ся друг с другом в тесных отношениях, да и в истории оказавших очень разное влияние, причем один добился научного успеха, а другой стяжал мировую славу. Речь идет об Адаме Фергюсоне и Эдмунде Бёрке.

Наряду с Юмом и Робертсоном Фергюсон (1723-1816), профессор моральной философии в Эдинбургском университете, — третий среди тех шотландцев, игравших ведущую роль в духовном отношении, которые благодаря своему серьезному подходу к английской духовной жизни приобрели важное значение для Европы и для рассматриваемых нами проблем. Он также был другом другого великого шотландца, оказавше- го мощное историческое воздействие — Адама Смита, духовный мир ко- торого хотя и имел стороны, касающиеся вопросов, рассматриваемых! нами, но слишком далек от нашей темы, если пользоваться применяе- мым нами критерием отбора. Свой труд «Essay on the history of the civil society*' Фергюсон опубликовал в 1766 г. Уже в 1768 г. появился плохой немецкий перевод (Versuch iiber die Geschichte der burgerlichen Gesell- schaft. Leipzig, 1766). С точки зрения литературной формы это не была мастерская работа, подобная трудам трех великих английских историков- просветителей. Она страдала многословием, некоторыми тривиальными длиннотами и большой тяжеловесностью. Но на фоне тяжелого изложе- ния выделялись некоторые сильные и плодотворные идеи. Обычно о Фергюсоне думают как об одном из родоначальников современных по- зитивистских и социологических попыток эмпирического и в то же вре- мя конструктивного понимания того развития, которое проходят формы человеческого общества от примитивной ступени к более высокой куль- туре под действием общих законов. Он пытался поступить таким обра- зом, следуя при этом не только побуждениям, исходившим от Монтес- кье, но и двигаясь по следам Юма, ибо Фергюсон подчеркивал значение инстинкта в возникновении общества и предшествовал Робертсону в ис- пользовании материала о первобытных народах Америки. Затем он, под сильным влиянием метода Лафито, сопоставил этот материал с сообще- ниями Тацита о древних германцах и с античными рассказами о раннем Риме и Спарте. Он продемонстрировал особое понимание изменения форм общества в результате растущей социальной дифференциации.

* «Опыты по истории гражданского общества» (англ.).

Но наряду с этими тенденциями, подводившими скорее к позитиви?-* му, Фергюсон высказывал значимые идеи, которые не только указывав ли в данном направлении, но и вписываются в контекст нашей пробле- мы. Испытав благотворное воздействие учения Юма об инстинктах, он

энергично выступил против обычного прагматизма, склонного объяс- нять возникновение и изменение государственных образований осознан- ными мотивами людей. Происхождение общественных институтов, говорил он, лежит в темном и далеком прошлом. Они возникают из естественных влечений, а не из умозрительных построений людей. Как во тьме, люди нащупывали институты, которые были не предусмотрены, а возникали как последствия их деятельности. При этом Ферпосон напоминал слова Кромвеля, что человек никогда не поднимается выше, чем тогда, когда не знает, куда идет. При этом постигаешь, сколь подлинно английски- ми когда-то ощущались и эти великие слова. Таким образом, учение о возникновении государства в результате заключения договора рухнуло и в глазах Ферпосона. Строй Рима и Спарты, этот излюбленный объект прагматического наблюдения над государством, основывался, с его точ- ки зрения, не на планах отдельных личностей, а на ситуации, в которой находился народ и его гении. Вико, когда-то выдвинувший такие идеи, оказался одиноким. Теперь же духовный климат столетия изменился на- столько, что мысль то там, то здесь, казалось, совершенно стихийно, раз- вивалась в направлении, указанном итальянцем.

Со свежей непосредственностью Ферпосон воспринял и прероманти- ческие побуждения, позволив внушить себе основанное на языке диких народов представление о том, что человек от природы поэт и что вели- колепная красота безыскусных песен дикарей не может быть улучшена никакими изменениями со стороны художественных критиков. Он зат- рагивал ту же проблему, которой незадолго до него занимался и Херд. Суть ее заключалась в том, приобретает ли что-либо современная поэзия, основанная на подражании классикам или больше теряет из-за отказа от врожденного способа мышления. Его ответ был еще тоньше и осторож- нее, нежели данный Хердом, и мог удовлетворять даже современному требованию исторической тактичности. Он пояснил, что ответом долж- но служить предположение каждого индивида, но что без примера и об- разца античности ученость, нравы и искусство управления государством были бы у нас совсем другими, нежели те, каковыми они являются се- годня. И если римская, как и современная литература имеет привкус гре- ческого оригинала, то все же из этого источника никто не пил бы ни тог- да, ни теперь, если бы одновременно не было стремления открывать свои собственные источники.

Тем самым Фергюсон просто подтвердил значение античного эле- мента в современной культуре с точки зрения истории развития. Но с той же исторической меткостью Фергюсон подтвердил и столь же боль- шое значение средневековых форм жизни и нравов для современной культуры также с точки зрения истории развития. Причина возникнове- ния того, что сегодня уважается как право ведения войны и международ- ^ное право, лежала, по словам мыслителя, вместе с чувствами, выражен- ными в сказках странствующих рыцарей и любовных историях, в тогдашних европейских обычаях. Пусть происхождение этих часто столь возвышенно легкомысленных и столь смешных понятий будет каким Угодно, но они оказывали длительное воздействие на наши нравы. Фер- мой еще и потому видел героев и святых объединенными в средневе- °вом человеке, что он продолжал осознавать воздействие античного

элемента; из трезвучия «германизм, христианство и античность» возник- ло нечто, в чем современное мышление объединяет факторы западной культуры.

С той же ошеломляющей непредвзятостью, будучи свободным как от просветительских, так и от романтизирующих предрассудков, Фергюсон сравнивал друг с другом начальные и конечные пункты развития, варвар- ство и современную цивилизацию. Мы часто не понимаем, заметил он, как можно было жить в бедственных условиях варварства, и все же каж- дое время имеет свои утешения, как и свои страдания. Моралистам, про- клинавшим роскошь современности, Фергюсон возражал, что они охот- но судят по меркам своего времени, а тот, кто сегодня осуждает использование карет, в прошлом выступал бы, может быть, против но- шения обуви. Если неестествен дворец, то не в меньшей степени и хи- жина. Руссо был настроен достаточно радикально, чтобы выдвинуть та- кое утверждение¹², но Фергюсон взялся за проблематику современной цивилизации на еще более глубоком уровне, чем это мог сделать Руссо. Он только что пережил в Англии начало великого технического и про- мышленного переворота, который вел от ремесла к машине и в резуль- тате растущего разделения труда лишил труд индивида значительной ча- сти его душевного содержания. Фергюсон прозрел это; он в то же время ясно видел совершенствование самой техники и считал, что разделение труда в своих крайних проявлениях грозит разорвать узы общества так, что оно в конце концов будет состоять лишь из частей, ни одну из кото- рых не окрылит дух, руководящий нациями.

И, вероятно, наиболее живая историческая идея Фергюсона заключа- ется в том, что он яснее, нежели почти в то же время Буланже, усмотрел решающую причину расцвета и упадка народов и государств в душевной позиции людей, в том, что некогда Макиавелли пытался понять как virtu, а Ранке впоследствии — как моральные энергии. Здесь он снова преодо- лел одновременно Просвещение и преромантизм, осудил эвдемонизм частной жизни, которым руководствовалось Просвещение и не удовлет- ворился, как сторонники преромантизма, простой эстетической или сен- тиментальной радостью от новых ценностей прошлого. Способ выраже- ния того, что Фергюсон ощущал как основной закон истории и жизни, может не всегда показаться удачным. Но он видел, что государства и на- роды процветали, если люди обладали не только душевной живостью, на и мощным политическим чувством общности. Даже в современной Фер- гюсону Англии этого, как ему казалось, недоставало. Сегодня, полагал он, мы привыкли думать с состраданием об индивиде, но редко о госу* дарстве — с рвением. Искусство же управления государством, думающее только о порядке и безопасности личности и собственности, не прини- мая во внимание политический характер людей, питает лишь их стремг ление к наслаждению и прибыли и делает неспособными действовать, исходя из общего блага. Строят стены, сказал как-то Фергюсон, и обес? силивают дух тех, кто должен был бы их защищать. При рассмотрении с позиций этого государственного этоса, переполнявшего мыслителя, й война теряла характер наследственного греха людей, как ее понимали Просвещение, и обнаруживала свою положительную и творческую сто- рону. Фергюсон соединил отвращение к большим и захватническим го-

сударствам, ставшее типичным для Просвещения со времени Шефтсбе- ри и Монтескье, с удовлетворением, вызванным напряженностью в си- стеме небольших государств, которое будило жизнь. Счастье наций зак- лючается в том, полагал он, что им, чтобы быть мощными и находиться в безопасности, приходится поддерживать мужество своих жителей. Их государственное устройство должно быть организовано с учетом как пер- спективы внешней войны, так и сохранения мира внутри страны. Без ревности же в отношениях между нациями и практики войны даже граж- данское общество едва ли обрело бы форму.

Такие тона указывают уже на новый век исторического мышления, который дал государству и душевным силам, служащим ему опорой, подобающее место в исторической жизни. Правда, Фергюсону не хва- тало решительной силы и фантазии, чтобы придать полную индиви- дуализирующую живость своим значительным подходам к мышлению в категориях истории развития и непредвзятой оценке исторических явлений. Это должно было проявиться тем более отчетливо, когда он опубликовал в 1783 г. свою «НШогу of the progress and termination of the Roman republic* (История развития и конца Римской республики. В трех томах)¹³. Правда, в этом труде Фергюсон провел свою основную идею - понимание падения Республики из упадка государственного образа мыслей - не просто морализируя, но учитывая и динамические причины — растущие размеры государства (Монтескье!) и изменение социальной структуры внутри него. Но мерила, применявшиеся Фер- гюсоном, разрушились перед образом Цезаря. Этот пример поучите- лен с точки зрения неспособности просветительского мышления со- единить деловую объективную критику и моральную критику в единство более высокого порядка, органически вплести действия ин- дивида в судьбу целого. Мыслителю было совершенно ясно, что вре- мя требовало (was дедеола6/е)преобразования республики в монархию. Но, желая усмотреть у Цезаря только мотив личного тщеславия, Фер- гюсон счел несправедливым извинить переворот невозможностью со- хранения республики.

Так на примере Ферпосона подтверждается правильность наблюде- ния, в соответствии с которым новые ферменты исторической мысли, созданные преромантизмом, были еще недостаточно сильны, чтобы ко- ренным образом обновить просветительское понимание истории. В сфе- ре общих исторических наблюдений, как показывал его «Essay on the history of civil society*, было легче выйти за пределы просветительской ус- ловности¹⁴ , чем при осмыслении такой конкретной всемирно-историчес- кой проблемы, как значение Цезаря. Но подлинно английским было так- же и то, что самая действенная помощь новому способу исторического мышления должна была прийти вообще не из сферы наблюдения и на- Уки. а из сферы мощной государственной жизни. Рядом с Ферпосоном¹⁵ экил его современник более крупного масштаба - Эдмунд Бёрк. Из самих Цедр государственной жизни он должен был подтвердить главный тезис ^фергюсона о значении государственного образа мыслей в истории и с творческой силой и страстью так углубить его, что он обрел европейскую чачимость и мог длительно оплодотворять историческое мышление пос- ледующего времени.

III. Бёрк

В контексте истории духа деятельность Эдмунда Бёрка можно еше более непосредственно, чем труды Фергюсона, рассматривать как отклонение преромантического движения в область государства, оставленную в сто- роне и неоплодотворенную им. В годы молодости Бёрка (1729-1797), на которые недавно пролил свет Сэмюэлс («The early life, correspondence and writings of the Rt. Hon. Edmund Burke*. 1923)', наряду с классическими эле- ментами его образования ясно проявлялись романтические черты, на- пример, чтение рыцарских романов или радость от созерцания готичес- кой архитектуры и руин, поросших плющом. Его юношеская работа о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного, вышедшая в 1756 г., но написанная гораздо раньше, может быть, уже в 19-летнем воз- расте {Samuels. Op. cit. P. 137, 141, 213), приковала, как утверждается, внимание Лессинга и Гердера¹⁶ и обрела важное место в истории эстети- ческих теорий. Уже благодаря своей основной идее она содействовала' общему перелому, происходившему в эстетической сфере Англии и Гер^ мании, параллельно с наблюдавшимся нами родственным ему перело- мом в области исторического мышления. Это был путь от жестких норм прежнего художественного вкуса к более живому и одухотворенному ис- кусству. Бёрк полагал, что для открытия эстетических законов следуем исходить не из самих произведений искусства, а из душевных побужде- ний человека. Такое учение могло прийтись по сердцу тем, кто находил теперь новую жизненность в Гомере, Библии и романтическо-рыиарской поэзии, кто научился понимать эти произведения, исходя из особенно* стей душевной жизни людей своего времени. Но еще никто из передо* вых борцов за эстетически и исторически индивидуализирующее пони* мание искусства не попытался применить новые принципы к центральной области исторической жизни — к государству. Для культур'» ных людей XVIII в. эта задача вообще не представлялась очень уж заман- чивой и необходимой. Монтескье проложил путь к ее решению, но сде- лал это с помощью несовершенных средств познания. Задачей Мёзера в Германии стало вдохнуть новую душу в жизнь государства. В Англии это сделал Бёрк, развив подходы Фергюсона. Все названные мыслители пре- лагали новые пути, но не решили задачи, стоявшие перед ними. Самую же благоприятную почву для их решения предлагала тогдашняя Англия, будучи именно тем государственным образованием в Европе, которое пережило свою самую мощную до сих пор интеграцию, то есть тесней¹ всего и в наиболее жизненной форме соединило интересы общества с интересами и институтами государства.

* «Ранний период жизни, переписка и произведения досточтимого Эдмунда Бёр- ка» (англ.).

Бёрк решил свою задачу в годы Французской революции, и сделал это как политик, а не как историк. Но начал он в качестве историка. Его « Essay towards an abridgement of the English history* («Опыт сокращенною изложения английской истории») возник в середине 50-х годов, когда Юм еще работал над своим великим историческим трудом. Остался лишь»

фрагмент, обрывавшийся на 1216 г., и читатель увидел его только в по- смертном собрании сочинений Бёрка. Сто лет назад, когда в Германии под водительством Ранке расцвело новое критическое исследование ис- тории, Лаппенберг обоснованно сожалел о том, что это многообещающее начинание Бёрка в сфере национальной историографии не было завер- шено (Geschichte von England I. 1834. LXXIV). Этот отрывок, хотя Бёрк останавливался на прагматических мотивировках, содержит характерные проявления нового понимания истории, выводящего за пределы просве- тительской историографии Юма. Отсутствие просветительских оценок, выставлявшихся варварским невеждам средневековья, религиозное на- строение, с которым Бёрк ощущал действие провидения в судьбах наро- дов, уважение к деяниям религии, в том числе в первобытные времена - от друидов до культурной миссии средневековых монастырей и палом- ничества в Святую землю, склонность к более мягкому пониманию сред- невековых явлений и людей - все это было непроизвольным проявлени- ем глубочайшей натуры английского мыслителя. Но отчетливее всего и еще сильнее, чем у Юма, в мировоззрении Бёрка проявилось понимание всех институциональных аспектов прошлого как корней современных институтов, понимание медленного, часто незаметного прорастания из грубости и тьмы к более высоким ступеням. При этом и Юм, и Бёрк на- ходились под могучим влиянием Монтескье. Бёрк славил его как вели- чайшего гения, озарившего нашу эпоху. И на примере двух частных про- блем, которые поставил перед собой английский исследователь, можно прежде всего увидеть использование метода Монтескье — изучение «ге- нерации» законов. Пример Томаса Бекета заставил Бёрка предпринять экскурс в историю духовной власти и духовной юрисдикции с момента гибели античности. И далее ему представлялось великолепное начинание — исследовать темные и скудные источники той юриспруденции, которые питают своими водами сегодня целые нации, и то, как они поначалу еще запятнанные суеверием и силой, постепенно с течением времени и в силу благоприятных обстоятельств очистились. Правда, здесь выража- лась и просветительская радость от improvement of the law'. Но историчес- кое ощущение заключалось в том, что два основных недостатка прежнего обращения с английским правом Бёрк видел во мнениях, согласно кото- рым английское право с незапамятных времен осталось одним и тем же, сохранившись в чистоте без чужих влияний.

* Совершенствование законов (англ.).

В борьбе против этих заблуждений его сторонником был бы и Юм. Но уже в рассматриваемой нами юношеской работе Бёрка таилось глу- бокое различие с мышлением Юма, которое Бёрку было суждено полно- стью осознать лишь позже. Юм, несмотря на его натуралистическое по- нимание возникновения и развития государства, оставался в плену естественного права, которое было, собственно говоря, правом разума, веря, что «идеи первоначального равенства заложены в сердца всех лю- дей». Юм сказал это в связи с восстанием Джона Болла, первого левел- лера в годы царствования Ричарда II. При этом он с содроганием отвер- нулся от страстей простонародья (The History of England 2, 245 и 248) и как Рационалист ощущал себя бессильным отрицать естественное притяза-

ние на равенство. Позже, в 1791 г., Бёрк поставил ему это в упрек, борясь против прав человека, провозглашенных Французской революцией (^Thoughts on French affairs*) («Мысли о французских делах»). Если подой- ти к исторической работе молодого Бёрка с точки зрения его отношения к идеям естественного права, то в ней можно найти хотя еще и не явную борьбу против этих идей, но их молчаливое отстранение и замену исто- рическими моментами. Врожденный дух мыслителя уже стремился уйти от идей естественного права.

Третья юношеская работа Бёрка, вышедшая анонимно в 17S6 г., «Vindication of natural society* (Оправдывание естественного общества), еще сильнее показала, как он дистанцировался от идей естественного права. Это была сатира и в качестве таковой не особенно удавшаяся попытка преодоления разлагающей просветительской философии Болингброка. Если последний попытался с помощью орудий разума выкорчевать поло- жительные религии, то Бёрк стремился под маской его стиля довести по- зицию Болингброка ad absurdum (до абсурда) и показать, как с помощью такого плоско-софистического метода можно поставить под сомнение и ценность для человечества упорядоченной государственной жизни, реко- мендуя в качестве идеала безгосударственное первобытное состояние. Тог- да, вероятно, он еще ничего не знал о том, насколько серьезно совсем не- давно, в 1750 г., Руссо проповедовал именно это обращение ценностей" — проповедовал именно тот, борьба против чьего длительного духовного воздействия должна была стать высшей жизненной задачей Бёрка. Здесь мы вглядываемся в высшей степени странное и все-таки понятное пере- сечение духовных миров, борющихся друг с другом. Собственно, оба, и Руссо и Бёрк, боролись против одного и того же врага, ибо Руссо, крити- куя современную цивилизацию, также нанес духу Просвещения тяжелый удар. Но Руссо, рационалист и человек чувства, одновременно боролся с помощью рационалистического оружия и рационалистических методов мышления и не осознал, что столь горячо желаемый им мир чистой есте- ственной человечности никогда не мог быть завоеван этим оружием. Но так уж случилось, что Руссо как бы видел и штурмовал лишь внешнюю сторону вражеской позиции и не замечал врага, сидевшего в нем самом. Со всемирно-исторической точки зрения его собственные противоречия не помешали ему в его деятельности, остававшейся, тем не менее, доста- точно противоречивой. Духовная структура Бёрка была гораздо менее про- блематичной и, может быть, менее интересной для психологического ана- лиза. Но со всемирно-исторической точки зрения и он мог действовать, используя эту структуру, оказавшись способным в состоянии одержимо- сти единственной, но мощной идеей, искать врага в самом центре своих, позиций и разоружить его. Этим злейшим врагом, которого надлежало разбить, чтобы вести более глубокую, более человечную жизнь и иметь возможность глубже понять историческую жизнь, был дух естественного права, доведенный Просвещением до крайности. Этот дух естественного права мерил вещи разумом, мнившим себя вечным, но загнанным в тес- ные рамки современности, надменно относившимся к интеллекту и не понимавшим глубин собственной души.

Когда Бёрк в 1765 г. переиздал Vindication, он снял маску и назвал вра- га по имени. С помощью того же метода, которым пользовался Болинг-

брок, говорится в предисловии, можно критиковать даже и творение «в соответствии с нашими идеями разума и целесообразности»», и тогда оно оказалось бы немногим лучше глупости. Для таких доводов, берущихся только из привычного круга обычного опыта, характерен вид убедитель- ности. Но запутанные темы требовали глубокого и широкого осмысле- ния и большого разнообразия способов рассмотрения. Нам следовало бы, указывал Бёрк, идти вглубь и искать не только новые аргументы, но и новые материалы для аргументации. Нам надлежало выйти из сферы наших обычных идей, и если бы мы не нашли надежного пути, то оста- лись бы в сознании своей слепоты.

Выйти из сферы наших обычных идей означало пророчески требовать новых средств мышления и стучаться в ворота новой духовной эры. Правда, можно было бы возразить, что уже из традиционного теолого- христианского мышления могли возникнуть протест против чистого ра- ционализма и апелляция к тем взглядам, которые были выше всего ра- ционального. Такую преемственность Бёрка с христианским мышлением и чувством не следует оспаривать. Но здесь столь же отчетливо просмат- ривается и дальнейшее творческое развитие другой линии его преем- ственности - с английским эмпиризмом и скептицизмом. Последним названное духовное направление представлял Юм, который сделал это захватывающим образом. Правда, и Юм не преодолел рационализм, но в определенных границах оттеснил его, предостерегал от ложных дедук- ций нашего собственного разума и, хотя не давал иррациональным си- лам души господствующей функции в своем мышлении, но отводил им огромную роль в жизни и истории. Сколь же часто уже Юм напоминает Бёрка также и в своих практических устремлениях консервативным ре- ализмом и духом авторитарности! Некоторые его изречения мог бы про- изнести и Бёрк, например, что, если бы существовали истины, гибель- ные для государства, они должны были бы уступить место целительным заблуждениям и погрузиться в вечное молчание («Enquiry concerning the principles of moral*'), или другое изречение, что мудрый правитель госу- дарства должен благоговеть перед вещами, которые несут на себе знак древности («ldea of a perfect commonwealth*)". Оба, Юм и Бёрк, были со- вершенно единодушны в восхищении состоянием государственного ус- тройства, созданным революцией 1688 г. и могут считаться консерватив- но настроенными вигами.

* «Исследование принципов морали» (англ.). «Идея совершенной республики» (англ.).

Нет уверенности в том, читал ли Бёрк другие работы Юма, кроме его ^History* (ср. Lennox. Op. cit. P. .106). Да это и не особенно важно, ибо идеи Юма витали в воздухе, распространяясь в беседе и общении. Не подлежит сомнению, что они, касаясь государства и истории, означали с точки зрения истории духа ступень, непосредственно предшествовав- шую Бёрку. Именно Юм благодаря своему психолого-историческому анализу процессов и изменений, происходивших в обществе и государ- стве, открытию «инстинкта», проявлявшегося в этих процессах, ослабил Жесткость государственно-теоретических догм естественно-правового происхождения. И в соответствии с этой позицией он учил пониманию

непосредственно практического и полезного, и подтвержденного опытом в государственной жизни, — пониманию того, что и так было у англичан в крови. Но, хотя его эмпиризм и мог быть в теоретическом отношении очень радикальным, он остался все-таки старым утилитаристским учени- ем государственных деятелей, рассматривавшим людей внешне, а их по- буждения и страсти — как материал, требующий механического обраще- ния. Отсюда его механическая формула о равновесии между authority и liberty.

* «Размышления о Французской революции» (англ.).

Если теперь перейти от юмовской картины государственной жизни и исторических сил, служащих ей опорой, к картине, которую созерцал Бёрк, то кажется, будто тот же ландшафт, в утренних сумерках представ- лявшийся нам холодным и скучным, под теплым утренним солнцем на- чинает сиять. Представление Бёрка о государстве развивалось прямоли- нейно из корней его юношеских идей, через многообразное участие в парламентской борьбе, уже стяжавшей ему славу, дойдя до великолепной формы, приобретенной в ходе борьбы против Французской революции прежде всего в ^Reflections on the Revolution in France* (1790 г.)*. Решаю- щий момент заключался в том, что Бёрк рассматривал государство не «вообще», не абстрактно, как это делали приверженцы естественного права, и не столь эмпирически, механически и в то же время утилитари- стски, как Юм. Он, соглашаясь с пониманием своего предшественника конкретной структуры английского государства, порожденного револю- цией 1688 г., смотрел на это конкретное и живое государство не только глазами практического политика, но и любящей душой, испытывавшей религиозную потребность, охватывавшую пророческую фантазию и пи- етет по отношению к прошлому. Те полезные начала в государстве, ко- торые ощущал Бёрк, стали в то же время прекрасным и добрым, внутрен- не осчастливливавшим элементом, который потому и был прекрасным и осчастливливавшим, что он вырос на протяжении столетий как благо- родное дерево, как дело природы и управляющего ею божественного провидения, но не как дело человеческого произвола и воображаемого, разума. В качестве духовного противодействия самому резкому взлету естественно-правового духа, нашедшему выражение в Декларации прав человека и гражданина 1789 г. и революционном переустройстве Фран- ции, поднялось одно из старых государств, сформированных историей, но обладающее новыми духовными средствами, которые озарили его но- вым светом. Смертельная угроза, которая исходила от революционных идей, уже проникавших в Англию, привела это государство в лице сво* его самого значительного представителя к полному осознанию самого себя и скрытых в себе ценностей. Эти ценности, обретшие новую красо- ту под воздействием пиетета и фантазии, скрывали в то же время конк- ретные интересы определенных слоев, стремившихся утвердиться в об- ладании своими исторически возникшими правами. То было государство, «святых и рыцарей», английской аристократии и епископальной церкви, увенчанное монархией в виде свода. Бёрк защищал это государство от эгалитарной демократии, испытывая пламенную ненависть к ее привер- женцам. Но глубина ненависти соответствовала лишь любви к тому, что

находилось под угрозой. Святые и рыцари, которых Бёрк защищал и де- лал это, конечно, идеализируя и прикрывая их явные слабости, были для него символом государственной жизни, ощущавшейся в самой своей глу- бокой сути как нечто святое и рыцарское.

Если есть намерение свести все ценностные суждения Бёрка о чело- веческой жизни, государстве и истории к единственному понятию-исто- ку, то для этого существует понятие «мирское благочестие», благочести- вое приятие мира, каков он был, со всеми его безднами и темными сторонами, с религиозным доверием к последней трансцендентной гар- монии и смыслу собственного включения в эту жизнь и понимания сво- его долга. Мирское благочестие означало и любовь к этому естественно выросшему миру, в который входят, связанные тысячами зависимостей, чтобы, глядя на этот мир с понимающей любовью, ощущать его не как оковы для свободы личности, а как защиту и прикрытие естественной слабости. Это была, по словам Бёрка, «та взаимозависимость, которую провидение предписало всем людям — каждому от другого» (Thoughts on french affairs', 1791). При этом английский философ упрекал Людовика XVI за то, что он грубо пренебрегал этой зависимостью, отрываясь от своей естественной опоры — дворянства, чтобы броситься в объятия третьего сословия. Суждение современного историка будет критически направле- но не столько против самого этого, исторически, вероятно, неизбежно- го вывода, сколько против способа, которым он был сделан. Это свиде- тельствует о том, что консервативное мирское благочестие Бёрка не соответствовало просто и без исключений тому, чтобы делать значимые выводы относительно ценности решающих исторических действий. Но оно представляло собой основное настроение, в котором нуждался гря- дущий историзм, чтобы в иррационально построенном историческом мире все же находить рациональное начало, которое можно было обре- сти с помощью не одного лишь чистого разума, а только во взаимодей- ствии всех сил души.

«Мысли о французских делах» (англ.).

Шефтсбери, в творчестве которого мы видели один из корней исто- ризма, уже обладал этим мирским благочестием. В творчестве Гёте оно достигло своего самого глубокого и разностороннего развития, в деятель- ности Ранке нашло наиболее универсальное применение к историческо- му миру. Как у Шефтсбери, так и у Гёте оно вытекало из мировоззрения, питавшегося неоплатонизмом, у Бёрка — из положительной христианс- кой религиозности. Проникнутый мирским благочестием историзм Гер- дера вытекал одновременно из христианского и неоплатонического ис- точников. Оба источника проявлялись в нерасторжимом единстве и в истории становления Ранке. Каждый из этих великих первооткрывателей нового понимания истории обладал неповторимыми собственными ин- дивидуальными задатками, каждый был руководим и находил поддерж- ку, но то здесь, то там они были ограничены особыми условиями окру- жающего исторического мира. Этот мир всякий раз был не жестким, Данным извне, он создавался и изнутри при участии людей — как одеж- Да, материал для которой поступал извне, а покрой пригонялся по фигу- Ре- Следовательно, и здесь наблюдались, говоря словами Бёрка, mutual

dependance'. Насколько же внутренне различным было у Юма и Бёрка видение и переживание абсолютно идентичного при взгляде извне мира парламентско-аристократического правления Англии!

Эти наблюдения приводят к постановке задачи более точного опре- деления того, насколько Бёрк со своим мирским благочестием и в сво- ем индивидуально переживаемом мире, был способен понимать истори- ческую жизнь в соответствии с требованиями историзма.

* Взаимозависимость (англ.). ** Неписанным законом (англ.).

Его мирское благочестие лишало основы естественно-правовое мыш- ление, отдавая первенство более высоким силам в истории над созна- тельной разумной волей. Это делало и старое теолого-христианское мышление, не порывая из-за этого полностью с естественно-правовым мышлением. Но в результате свойственное этой теологии божественное руководство историей осталось лишь Богом, воздействовавшим извне. Конечно, некоторые слова Бёрка о власти провидения можно также ин- терпретировать в этом смысле, и все-таки в его мышлении уже ощуща- ется другое восприятие, которое хотя и трудно поддается постижению при недостатке у него остроты понятий, но может быть постигнуто чув- ством. Коротко говоря, у него уже едва заметно проявляется идея имма- нентности или, точнее, связь имманентности и трансцендентности¹⁸, чувство божественных сил, действующих во всемирном процессе изнут- ри, внутренней неразрывности посюстороннего и потустороннего. Ощу- тить это позволяет то, как Бёрк в «Reflections» трактовал учение о дого- ворной основе государства. Как виг, находящийся под влиянием Локка, он сохранил приверженность букве этого учения, но придал ему другой смысл, из-за которого оно потеряло свой естественно-правовой характер. Договор, на котором основывалось отдельное государство, был для мыс- лителя, как он говорил, только оговоркой в великом изначальном дого- воре вечного сообщества, в договоре, соединявшем друг с другом низшие и высшие натуры, видимый и невидимый мир. Этот изначальный дого- вор, понимаемый в мистически-религиозном духе, эта как имманентная, так и трансцендентная изначальная связь всей исторической жизни, а не общественный договор, который, согласно воззрениям Локка, может модифицироваться каждым новым поколением, решали, по мнению Бёрка, все вопросы государственной жизни. Они не могли делать это по- другому, нежели это было сформировано положительным правом под воздействием реальной жизни, то есть не иначе, как консервативно, благочестиво и с верой, как подтверждалось prescription" (излюбленное слово Бёрка). При этом никогда нельзя забывать и о присущих ему прак- тических чертах государственного деятеля, который в освящении права prescription видел лучшее духовное поручительство за безопасность обще- ственной и частной жизни. Движимый практическим инстинктом, а не под воздействием рецидива естественного права, Бёрк признавал для крайних случаев - как, например, 1688 г. - оправданность восстания против тирании и попрания права. Ведь, как иначе можно было бы вос- становить право? Необходимо, напоминал он, только не делать из этого теорий, только не вглядываться слишком долго в эту темную бездну. В

таких случаях, по мнению английского мыслителя, речь идет о вопросах не государственного права, а государственного разума. Это учение со- прикасалось не только с тем, что говорил Юм, но напоминало и о старом праве сословий на сопротивление, хотя в то же время и коренилось го- раздо глубже в исторической жизни вообще.

Мудрость без размышления и превыше его (англ.).

Попытаемся еще раз охарактеризовать одним словом сущность исто- рического образа мышления Бёрка. То, что предстает нам — жизненный традиционализм, но еще не историзм, как мы его понимаем¹⁹, и одно- временно высшая ступень традиционализма вообще. Высшая ступень потому, что традиционализм здесь действовал не просто наивно и непос- редственно, а осознавая самого себя. Это могло произойти только при нанесении контрудара по высокомерному Просвещению, считающему себя свободным от традиций. Слова Бёрка «Уважение к старине конге- ниально человеческому духу» выражали также изначальный феномен че- ловеческой души, который хотя и вытеснялся, но должен был оживать вновь и вновь. Учение Бёрка представало высшей ступенью традициона- лизма прежде всего потому, что главным для него было не надежное со- хранение исторически унаследованных и зарекомендовавших себя ин- ститутов, нравов, преимуществ и т.д., а внутренняя душевная жизнь, которая омывала их одним током крови и превращала тем самым в срос- шиеся друг с другом, взаимно сочетающиеся члены и органы общего го- сударственно-исторического организма. А эта душевная жизнь представ- лялась Бёрку не так, как до сих пор - еще, например, Юму — в виде механического сосуществования рациональных и иррациональных дви- жущих сил, но как единство, в котором чувство и мысль, сознательное и бессознательное, наследие отцов и собственное воление взаимно пере- ходят друг в друга, а «изощренные игры разума» несут в себе опасность игнорирования мудрости, скрытой в естественном голосе души. Wisdom without reflection and above if (Reflections) была квинтэссенцией учения английского мыслителя о созидательных силах истории и государства. Еще одно важнейшее положение Бёрка гласило, что необходимо осуще- ствлять политику в соответствии не с человеческим разумом, а в соответ- ствии с природой человека, частью которой, и никоим образом не самой большой, является разум. Но тем самым прошлое и настоящее были со- единены воедино сильнее, чем это мог сделать обычный традициона- лизм, и ориентированы на будущее. Одновременно пробилось и могучее ощущение того, что подлинно живое государственное и национальное сообщество становится сообществом культурным, далеко выходя за рам- ки чисто политических целей. Так английский мыслитель пришел к зна- менитому определению «общества», для специфически английского чув- ства идентичного с государством: «Партнерство во всех науках, во всех искусствах, партнерство в каждой добродетели и в любом свершении. Так как цели такого партнерства не могут быть достигнуты на протяже- нии нескольких поколений, то это будет партнерством не только между живущими, но и между усопшими и еще не рожденными» (Reflections). Мы сделали дословный перевод. В той форме, которую придал этим сло- вам, несколько позолотив их, перевод Генца 1793 г., использовавший

языковые средства эпохи Гёте, они оказали глубокое воздействие на ро- мантическую Германию (ср. мою работу Weltbiirgertum und Nationalstaat, 40. - Космополитизм и национальное государство).

Бёрковское государство обладало высочайшей степенью жизненнос- ти, причем жизненности исторической. Но проявилась ли в нем полно- стью, как должно было произойти в историзме, идея индивидуальности и развития? Правда, само английское commonwealth' предстает как живая целостность и индивидуальность, создававшееся на протяжении веков внутренними формирующими силами. В истории политического мыш- ления этот прорыв должен будет считаться совершенно новым, гораздо более близким к действительности, просто эпохальным способом рас- смотрения государства. (Это с полным основанием подчеркивает Коб- бан). Мы пытаемся изложить здесь историю исторической мысли, и в процессе этого придется напоминать об ограниченности названного про- рыва. Бёрк был творчески наивной натурой, видевшей живое историчес- ки выросшее своеобразие своего государства скорее непроизвольно, практическим переживанием и любящей душой, нежели сравнивающим взглядом того, кто повсюду в истории постигает индивидуальность. Он абсолютизировал картину, увиденную таким образом, превращая ее в канон для современных европейских государств вообще. В ^Reflections* Бёрк посоветовал французам подражать английской конституции. Тем самым он забыл собственное учение о том, что форма правления в стране должна быть сообразна ее условиям и привычкам. Он не спрашивал, была ли Франция еще способна к оживлению своих надломленных ста- росословных институтов, был ли дух французского дворянства в состо- янии совершить подобное тому, что сделало английское. Правда, в более поздних работах Бёрк не повторял совета воспроизвести английскую конституцию 1688 г. Но это означало вовсе не принципиальное измене- ние его мышления, а практическое понимание неосуществимости свое- го совета ввиду поднявшейся волны революционного движения, которое оставляло для него только одну возможность — борьбу не на жизнь, а на смерть.

* Государство (англ.).

При решении этого коренного вопроса индивидуализирующее мыш- ление Бёрка оказалось несостоятельным, так как его захватила задача оборонительной борьбы. Противник представлялся ему непроглядной ночью, а собственное дело - единственно возможным дневным светом. И он, человек переходной эпохи между Просвещением и романтизмом, оказался перед угрозой дуалистического разрыва исторической жизни на дневное и ночное время — угрозой, которой подвергались как Просвеще- ние, так и романтизм. При этом нельзя забывать, с каким блеском его светлый, полнокровный и интуитивный дух мог постигать индивидуаль- ные исторические явления там, где ему ничто не мешало. Раньше, в сво- ей борьбе за отношение государственного мужа к североамериканскому освободительному движению, Бёрк однажды резко отличил особые идеи свободы колоний Новой Англии, вытекающие из духа радикальных про- тестантских сект, от гордости свободой, свойственной колониям планта- торского Юга, покоившейся на сословном сознании рабовладельческой

аристократии. «Данный Бёрком анализ определяющих сущностных черт американского народа - удивительное дело» (Lennox, S. 182). Сказанное им содержит почти все результаты позднейшего исторического рассмот- рения этих вопросов».

Настроение борьбы против Французской революции могло оттеснить и понимание исторического развития и изменения, проявившееся в юношеской работе Бёрка об истории Англии в раннее средневековье. В «Reflections» он раскинул над всем прошлым Англии пленительную вуаль, под покровом которой конституция, гордость его страны и его сердца, предстала как образование хотя и складывающееся из бесчисленных жизненных актов людей прошлого и настоящего, но в основном суще- ствующее в готовой форме на протяжении веков. Таким образом, Бёрк видел эту конституцию одновременно статической и динамической. И его излюбленные понятия prescription и presumption, которые Бёрк про- славлял как самые надежные правооснования в жизни, также соединя- ли в себе статические и динамические моменты. Думал ли он при этом о существенном изменении вещей в будущем? Медленный рост в результате приспособления к новым обстоятельствам мыслитель считал возможным как для прошлого, так и для будущего и лучше всего, чтобы это происхо- дило незаметно. Бёрк был готов приложить врачующую руку и к единич- ному, но боязливым и одновременно защищающим жестом простирал эту руку и над целым. Он противодействовал реформе английского из- бирательного права. Хотя Юм внутренне и отстоял от историзма гораз- до дальше Бёрка, он, исходя из своей натуралистически-механистичес- кой идеи развития, ощущал изменение вещей сильнее, мог скептически смотреть в будущее и говорить о, может быть, грядущей «эвтаназии» ан- глийской конституции в объятиях абсолютной монархии. «Такой эвтана- зии для нее не существует!» — гневно воскликнул Бёрк. Это, вероятно, его последние слова, так как они заключают оставшееся незаконченным из-за смерти 4-е письмо «Оп a regicide реасе»' (Meusel. Burke und die FranzOsische Revolution. 1913. S. 49). Эта гордая мысль была, конечно, великой. Она вытекала из строя мышления, полностью проникнутого внутренней жизненной силой английской конституции, религиозного до последнего вздоха, но столь же религиозно все абсолютизирующего.

* Полное название писем: «Thoughts on the Prospect of a Peace with the Regicide "'rectory*. London, 1796 (Мысли о перспективах мира с Директорией цареубийц).

~ Ред.

Думая так, Бёрк не мог понять и те силы исторического развития, ко- торые проявлялись на враждебной стороне. Об этом еще яснее, нежели Уже приведенные суждения о возможном и желательном для Франции, свидетельствуют слова из «Refiections», в которых видна попытка обосно- вать ненависть к духу 1789 г. определенным общим пониманием исто- рии: «История в значительной степени состоит из нищеты, распростра- няемой по миру посредством гордости, честолюбия, алчности, мести, сладострастия, мятежа, лицемерия, неконтролируемого рвения и еще °чень многих необузданных инстинктов... В этих пороках и коренится причина потрясений. Религия, мораль, законы, преимущества, привиле- гии, свободы, права человека — лишь предлоги»²⁰. Следовательно, Бёрк

не смог заглянуть за кулисы драмы, разыгрывавшейся во Франции и впал в типичную слабость неисторично-наивного мышления, усматривая у врагов лишь аморальные мотивы. Но динамика исторических бурь — всегда нечто большее, чем только игра разрушительных страстей.

Обнаруживаются и другие черты исторического мышления Бёрка, представляющиеся с точки зрения историзма шлаками естественно-пра- вового мышления в мощном процессе плавки. Но взгляд, обращенный вперед, всегда будет останавливаться на золоте, созданном в ходе этого процесса. Великая политическая страсть подняла Бёрка над провозвес- тниками нового преромантического вкуса в Англии. О том, что его мыш- ление до последнего дня непосредственно оплодотворялось и их идеями, свидетельствует ставший знаменитым апофеоз средневекового рыцарс- кого духа в ^Reflections* (Р. 113 s.; у Генца: Gentz 1, 105 ff.), - духа, про- тивопоставленного столетию софистов, экономистов и бухгалтеров. Но если преромантики наслаждались средневековьем как эстетическим зре- лищем, не имеющим более ничего общего с просвещенным настоящим, в мировоззрении Бёрка совершался еще сильнее, чем мы это наблюдали в зародыше в трудах Фергюсона, более глубокий жизненный процесс формирования внутреннего чувства преемственности, превращения про- шлого и настоящего в единое целое. Если, по его словам, смешанная си- стема мнения и чувства, коренящаяся в старом рыцарстве, будет когда- либо полностью уничтожена, то он опасается, что потеря будет велика. Ибо это рыцарство и дало современной Европе ее характер, которым она выгодно отличается от всех государств Азии и, возможно, от самых блет стящих времен античного мира. Гордая покорность, повиновение, ис- полненное достоинства, услужливость сердец, которая и в рабство вды- хала искру свободы, целомудрие брака — таковы были созидательные душевные силы, проявление которых он видел в рыцарстве, в самом себе и в своем, идеализировавшимся им, английском государстве. Правда, эти силы не были единственными, как казалось Бёрку, придавшими запад- ному государству его характер, но без них было нельзя создать этот ха- рактер и сохранять его. Они продолжали жить в этосе современного офи- церства. Внутреннее же одухотворение государства, крупнейший вклад Бёрка в развитие нового понимания истории, коренилось в этих его ры- царских чувствах.

Примечания

¹ Brinton С. The political ideas of the English romanticists. 1926. P. 11. Фелпс (Phelps. The beginning of the English romantic movement. 1899), цитирует на p. 18 слова из письма Попа 1716: « The more I examine my own mind, the more romantic I find myself* («Чем больше я исследую свой собственный разум, тем более романтическим я себя считаю»).

² Gothein M.L. Geschichte der Gartenkunst. 2. Ausgabe. 1926. S. 367 ff.

³ Phelps. Op. cit. и Beers H.A. A History of English romanticism in the 18 century. 1899.

⁴ Давняя работа Истлейка (Eastlake. A History of the Gothic Revival, 1872) оказа- лась устаревшей после появления работ Кеннета Кларка (Clark К. The Gothic Revival, 1928) и Альфреда Ноймейера (NeumeyerA. Die Erweckung der Gotik in del

deutschen Kunst des spaten 18. Jahrhunderts. // Repertoire fur Kunstwissenschaften. Bd. 49. 1928). Обе работы обосновывают свою тему и с точки зрения истории духа.

s Обстоятельное историческое исследование истолкования Гомера в XVIII в. со- держится в труде: Finsler G. Homer in der Neuzeit von Dante bis Goethe. 1912. Эта работа несколько перегружена второстепенными деталями, поэтому точка зрения истории духа не всегда формулируется с необходимой ясностью, t По поводу знания Гаманом Блэкуэлла ср.: linger. Hamann. 215, 641, 658. Гердер познакомился с творчеством Блэкуэллла уже в 1765 г. (Werke 18, 424 и 593). Вин- кельман называл труд Блэкуэлла «одной из прекраснейших книг в мире» (пись- мо Хагедорну от 16 ноября 1758 г.- Werke 11, 508).

⁷ К. числу английских исследований о первобытной поэзии народов, представляв- ших эту идею и ставших важной для Гердера, относится также работа: Brown. А Dissertation on the Rise, Union and Power, the Progressions, Separations and Cor- ruptions of Poetry and Music. 1763, переведенную Эшенбургом под названием «Betrachtungen iiber die Poesie und Musik» («Размышления о поэзии и музыке», 1769 г.). Она исходит из связи между поэзией, музыкой и искусством танца у пер- вобытных народов Северной Америки и затем конструктивно и прагматически переносит сделанные там наблюдения на другие народы. Гердер («Geist der hebraischen Poesie»: Werke 12, 177) правильно понял плодотворность основной идеи и слабости ее изложения Брауном.