§ 3. Панэнтеизм

Распространившийся преимущественно среди еврейского населения восточной Европы хасидизм, по словам С.М. Дубнова, стал одним из «крупнейших духовных переворотов» в иудаизме⁵³. Строгому догматико-обрядовому формализму он противопоставил радостное чувство веры в вездесущность Бога, слияние человека с Создателем через восторженную молитву, подобную празднику. Вездесущность Творца раскрывалась в хасидском предании: Господь сотворил мир в виде сосуда и наполнил его благодатью. Но сосуд не смог вместить этой благодати и разлетелся во все стороны света осколками, которые все еще несут в себе частицы божественного добра и света. Вторая ключевая концепция хасидизма - непрерывное взаимодействие между Богом и человеком. Не только Творец влияет на человеческие дела, но и дела человека (каждый поступок, каждое слово) влияют Божию волю. Из этого следует основной принцип хасидизма: слиться с источником жизни и влиять на него⁵⁴.

Эти положения Шагал усвоил с самого детства, они впитались в плоть и кровь его произведений. Одним из важнейших положений хасидизма было соотношение между верой и поступком. Для хасида именно в поступке раскрывается подлинный смысл существования: любое действие, если оно устремлено к Господу, является священным и ведет к самому сердцу мира. Именно поэтому хасиды приходят к выводу о том, что обрядность второстепенна в сравнении с действием⁵⁵. Вывод Шагала идет даже несколько дальше: для него обрядности фактически не существует. Его служение Всевышнему - это его работа. «Я не хожу ни в какую конкретную церковь или синагогу, - пишет он. - Моя молитва - это моя работа»⁵⁶.

Хасиды учат, что, изливаясь в земной мир, любовь Бога разбивается на миллиарды предметов, и поэтому каждый из них несет в себе частицу божественного света. Поэтому во всякой вещи и во всяком человеке живет Бог. И печать этой всеобщей одухотворенности лежит на всех произведениях Шагала.

А.Г. Ромм пишет в своих воспоминаниях: «Я наблюдал, какую странную реакцию вызывали у Шагала обычные явления жизни. Еда, сон… все это вызывало у него какое-то удивление, как будто он только что «воплотился», упал с луны, эманировал из высшего плана»⁵⁷.

Даже те картины Шагала, которые далеки от библейской тематики, несут в себе отпечаток хасидского мировосприятия. Эти полотна объединяют мирское и священное, отменяют границу между живым и неживым, ведь, согласно хасидскому мировоззрению, Божия искра горит «внутри всех существ, всех вещей» и «дает возможность проявиться божественному образу»⁵⁸. По словам Клер Ле Фоль, «раскрытие божественного начала в простых предметах создавало фантастическую атмосферу, где все было позволено: зеленые козы и летящие любовники не удивляли»⁵⁹. В мире Марка Шагала допустимы любые хронотопические нарушения, любые перестановки, не поддающиеся никаким законам логики, но, вместе с тем, постигаемые высшим разумом, андрогинные сочетания (концепция андрогинности прослеживается в ряде полотен художника, где сюжетом является слияние двоих в одного целое, например, в иллюстрациях к роману Лонга «Дафнис и Хлоя», 1960-1962), и все это немыслимое кажется вполне естественным.

Зачастую главными героями ранней живописи Шагала становятся предметы быта. Таковы, например, «Лампа» (1910), «Зеркало» (1915), «Корыто» (1925). В «Моей жизни» Шагал писал, что еще в 1911 г. Яков Тугендхольд заметил, что предметы на его картинах живые и что он «мог бы писать психологические декорации»⁶⁰.

Когда-то Леон Бакст сказал Шагалу: «Вы талантливы, но небрежны». Но эта кажущаяся небрежность была на самом деле новой широтой образного и пластического мышления. Создавая широкие, космические образные обобщения, Шагал не жертвовал ради них предметностью или подробностями обыденного человеческого бытия. Он всегда шел к общему от частного, к вечному - от конкретного и временного. Предметный мир его «Свадебного стола» (1920) до обыденности прост: вилки и чашки, кубки с вином и блюда из курицы... Но вся эта подчеркнутая предметность предстает в качестве чего-то сверхнатурального, сверхреального, кажется брошенным в мир чьей-то вечной рукой, и вся шагаловская реальность в своем непрерывном становлении уподобляется Вселенной, в которой низ и верх постоянно меняются местами и все находится в вечном движении.⁶¹

Уже в самых ранних вещах Шагала чудесное вторгается в обыденную реальность. Так, в одном из произведений первого парижского периода - «Желтой комнате» (1911) - ограниченное пространство комнату будто вбирает в себя космический простор. Все предметы пронизаны тревожным одушевлением и сдвигаются с места, и перед нами предстает уже не внешняя оболочка людей и животных, а их душа, причастная мировой душе⁶².

Не случайно первое слово, которое произнес Гийом Аполлинер, увидев шагаловскую живопись, было «сверхъестественно!» (surnaturelle); из этого же слова позже произошел термин «сюрреализм». Позже, когда Шагал окажется в Берлине, немецкие критики и художники будут писать о нем, как об «очень странном человеке, как будто обладающем оккультными способностями», о том, что его имя «кажется почти мифическим, и нельзя поверить, что это - современник, а не волшебник из неведомых стран, предающийся некой чудесной магии»⁶³. В своем докладе, зачитанном в США в годы Второй мировой войны, сам Шагал скажет, что «искусство - это не профессия и не ремесло, а некая миссия, и что в мире существуют другие измерения, которые открываются не только глазу»⁶⁴. Подобное привязанное к земному миру и в то же время мистическое видение художник сохранил на протяжении всего творческого пути, несмотря на то, что его искусство периодически менялось, словно прислушиваясь к «шуму времени» и откликаясь на реальные исторические события.

Самобытность фантазии Шагала изначально замешана на религии, мистике и фольклоре, окружавших художника в детстве. Его фантазии, воплощенные на полотнах, несут черты пророчества, сновидения. Множество его произведений - плод яркого оригинального сна, как, например, «Явление» (1917-1918) (на картине, решенной в монохромной гамме почти прозрачного «василькового» цвета, отсылающего к небесному, изображен сидящий у мольберта художник и его муза, легко и невесомо ступающая по клубящимся облакам света).

Зачастую это сны наяву - мечты, которые уводили его из реального мира в мир иной. Так, свой первый дом маленький Марк видит шишкой, которая затем появляется в картине на голове зеленого раввина и кажется «картофелиной, упавшей в бочку с селедками и разбухшую от рассола»⁶⁵. Вообще, все творчество Шагала отсылает к теме сновидения: «Твой портрет (художник обращается к отцу) должен был походить на свечку, которая вспыхивает и потухает в одно и то же время. И отдавать сном»⁶⁶.

Истоки самобытности Шагала - в еврейском народном, декоративно-прикладном искусстве и заложенной в нем тяге к абстрактным мотивам, о чем свидетельствуют и витражи, подаренные художником Израилю (Синагога медицинского центра Хадасса в Иерусалиме, 1960–1962). Космос, творение изображены красным пламенеющим цветом, тут же огненные буквы алфавита, из которых построен мир. Летящий сине-фиолетовый земной шар, звезда Давида, скрижали, треугольник, устремленный острием вверх, руки, с мольбой обращенные к Создателю. Льющийся свет как благословение, переход из мира конечного в бесконечность. И то, что предшествовало сотворению человека: вода с рыбами, птицы, животные, цветы⁶⁷.

Искусство, основанное на хасидской традиции, по своей сути глубоко символично, иносказательно - человек в нем фигурирует главным образом не столько в качестве материального существа, сколько в качестве устремленного к совершенству духовного начала. Европейская культура всего лишь внесла оттенки в национальное своеобразие, хасидский пантэнтеизм Шагала.