Методологический потенциал научной картины мира

В последующих разделах книги анализируются особенности науки, прогностические функции философии в отношении к становлению научного знания, структура научного знания. Автор дает в итоге следующую характеристику научному знанию в его системном и целостном виде: “Картина реальности обеспечивает систематизацию знаний в рамках соответствующей науки. С ней связаны различные типы теорий научной дисциплины (фундаментальные и частные), а также опытные факты, на которые опираются и с которыми должны быть согласованы принципы картины реальности. Одновременно она функционирует в качестве исследовательской программы, которая целенаправляет постановку задач как эмпирического, так и теоретического поиска и выбор средств их решения” [Степин, 1992в, с.127—128]. научная картина мира выполняет методологическую функцию наряду с частными познавательными принципами и подходами; здесь можно, видимо, сказать, что знание о мире само по себе несет в себе методологический потенциал и тем самым обусловливает свое дальнейшее развитие или, другими словами, наука есть “живой организм” во всех ее частях.

Четыре научные революции и типы рациональности

В заключительной части работы Степин выделяет четыре научные революции, сопровождавшиеся изменением типов научной рациональности: “Первой из них была революция XVII в., ознаменовавшая собой становление классического естествознания” [Степин, 1992в, с.177]; “Радикальные перемены в этой целостной и относительно устойчивой системе оснований естествознания произошли в конце XVIII— первой половине XIX в. Их можно расценить как вторую глобальную научную революцию, определившую переход к новому состоянию естествознания — дисциплинарно организованной науке (которая у Степина также отнесена к классической науке. — В.К.)” [там же, с.178]; “Третья глобальная научная революция была связана с преобразованием этого стиля мышления (стиля мышления классической науки. — В.К.) и становлением нового, неклассического естествознания. Она охватывает период с конца XIX до середины XX столетия. В эту эпоху происходит своеобразная цепная реакция революционных перемен в различных областях знания: в физике (открытие делимости атома, становление релятивистской и квантовой теории), в космологии (концепция нестационарной Вселенной), в химии (квантовая химия), в биологии (становление генетики). Возникают кибернетика и теория систем, сыгравшие важнейшую роль в развитии современной научной картины мира” [там же, с.179]; “В современную эпоху, в последнюю треть нашего столетия мы являемся свидетелями новых радикальных изменений в основаниях науки. Эти изменения можно охарактеризовать как четвертую глобальную научную революцию, в ходе которой рождается новая постнеклассическая наука” [Степин, 1992в, с.182], — особенность этой новой науки, по Степину, следующая: “Наряду с дисциплинарными исследованиями на передний план выдвигаются междисциплинарные и проблемно ориентированные формы познавательной деятельности” [там же, с.182], в качестве показательного примера таких исследований Степин называет синергетику.

Часть 2. Итоги постижения человеческой науки человеком Сколько было “Коперников”? — к вопросу об авторской тенденциозности

Кавычки в названии имеют одновременно два смысла: совокупность работ различных авторов по теме “Философия науки” и то, что их содержание — не вполне философия науки в смысле адекватности предлагаемых концепций науке. Рассмотренные работы по философии науки в своей совокупности не составляют заметного единства, и у них не наблюдается преемственности (к ним не приложим принцип соответствия), т.е. они не науки.

Самый излюбленный эпизод в истории науки, в интерпретации которого упражняются все философы науки, — это переход от геоцентризма Птолемея к гелиоцентризму Коперника. Все философы науки с одинаковым успехом объясняют это событие на основании своих весьма своеобразных и в значительной степени различающихся концепций.

В XVI в. Коперник выдвинул идею гелиоцентризма, хотя и сейчас не ясно, насколько идеи Коперника были началом новой ренессансной науки. Рассмотрим, сколько же было “Коперников”, если подсчет вести по различным интерпретациям места учения Коперника в истории культуры.

1. Во-первых, с онтологической точки зрения не просматривается несоответствие гелиоцентризма библейской онтологии, изложенной в книге Бытия. В ней мы не найдем указаний на какой-либо центр среди всех предметов сотворенного мира, кроме указаний на человека: “И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле” [Быт. 1, 26]. Соответственно, Коперник не совершил никакой революции в европейском (в то время практически полностью религиозном) мировоззрении людей: механический или геометрический центр чего-либо не имеет никакого отношения к центру Вселенной, где сосредоточен единственный эсхатологический смысл ее существования — это смысл человеческой истории. Вопрос о мировоззренческой революции можно ставить, следовательно, только сопоставляя космологию Птолемея и Коперника. При этом надо иметь в виду, что обе космологии долгое время сосуществовали в интеллектуальной культуре Ренессанса, и в этом смысле справедливо поставить как вопрос о том, для кого и где произошла “коперниканская революция”, так и о том, произошла ли революция вообще.

2. Далее, может быть, гелиоцентризм Коперника — просто геометрическая модель для удобства описания движения небесных тел. Именно такая инструменталистская интерпретация утверждается в предисловии к труду Коперника “Об обращении небесных сфер”, написанному люте- ранским пастором Осиандером. Поскольку книга была издана в год смерти Коперника, мы не знаем, как относился Коперник к инструменталистской интерпретации его космологии.

3. может быть, в его теории нашли выход архетипы первобытных религий с распространенным культом и обожествлением Солнца? Для такого предположения есть основания. Так, в 10-й главе труда “Об обращении небесных сфер” Коперник пишет: “В середине всех этих орбит (планет солнечной системы. — В.К.) находится Солнце; ибо может ли прекрасный этот светоч быть помещен в столь великолепной храмине в другом, лучшем месте, откуда он мог бы все освещать собой? Поэтому не напрасно называли Солнце душой Вселенной, а иные — Управителем мира. Трисмегист называет его “видимым Богом”, а Электра Софокла — “всевидящим”. И таким образом Солнце, как бы восседая на царском престоле, управляет вращающимся около него семейством светил” [Антология, 1970, с.122]. Стоит задуматься — нет ли хотя бы подсознательного обожествления Солнца Коперником?

4. Полани видит в учении Коперника выражение его личностного знания, интеллектуального самоудовлетворения: “Почему Коперник предпочел воображаемую солнечную позицию своей реальной позиции на Земле? Единственным основанием этого явилось большее интеллектуальное удовлетворение, которое приносила ему небесная панорама, видимая с Солнца, по сравнению с тем, что он мог видеть с Земли. Человеческое восхищение абстрактной теорией Коперник предпочел очевидности человеческих чувств, для которых непреложным фактом является восход Солнца, Луны и других светил на востоке, их продвижение по небу в течение дня и заход на западе” [Полани, 1985, с.20—21].

5. Кун пишет об острых кризисных периодах в науке, научных революциях, их разрешающих, сопровождающихся сменой парадигм; возникновение астрономии Коперника он рассматривает как переход к новой парадигме (после парадигмы Птолемея).

6. Тулмин же осуждает Куна за одно только употребление неконструктивного понятия “революция”. В связи с этим он аргументирует неправомерность интерпретации учения Коперника в контексте культуры как “революции” и термин Куна “коперниканская революция” берет в кавычки. Он отмечает, что вначале теория Коперника была не проще и не удобнее теории Птолемея [Тулмин, 1982, с.79]. Критикуя модель истории науки по Куну, Тулмин утверждает, что интеллектуальной пропасти между учением Коперника и физикой более ранних лет не было, а утверждать обратное — “это карикатура на действительные факты” [там же, с.116—117]; он также пишет, что Коперник и Галилей унаследовали астрономическую научную критическую традицию Евдокса и Птолемея [там же, с.219]; Тулмин также подчеркивает, что переход от астрономии Птолемея к астрономии Коперника растянулся более чем на тысячелетие, это можно объяснить социальными и институциональными факторами, и только во вторую — научными дисциплинарными [там же, с.223]. Словом, для Тулмина учение Коперника — это этап в эволюции научного знания: “Несмотря на то, что идеи и методы Коперника отделяют от идей и методов Птолемея четырнадцать столетий, они гораздо ближе к этим последним, чем к идеям и методам Ньютона, которые сложились всего через 150 лет” [там же, с.302].

7. Поппер, в свою очередь, утверждает, не соглашаясь с Куном, что “система Птолемея не была опровергнута к тому времени, когда Коперник создал свою систему” [Поппер, 1983, с.373], и что “астрономическая теория Птолемея вовсе не является несоизмеримой с теориями Аристарха и Коперника. Конечно, коперниканская система позволяет нам взглянуть на мир с совершенно иной точки зрения. Не подлежит сомнению и то, что при этом в психологическом плане происходит переключение гештальта, как называет это явление Кун. Психологически это чрезвычайно важно. Тем не менее, эти две системы можно сравнить по их логическим характеристикам” [Поппер, 1983, с.583].

Помимо методологического своеобразия интерпретации этой ситуации, Поппер выделяет и ее психологический, и, можно сказать, этический аспект:

“Наука ценна своим освободительным влиянием как одна из сил, делающих человека свободным.

Согласно этому пониманию науки, которое я пытаюсь здесь защитить, это свойство науки обусловлено тем фактом, что ученые (начиная с Фалеса, Демокрита, Платона и Аристарха) отваживались создавать мифы, предположения и теории, резко расходящиеся с повседневным миром обыденного опыта (курсив мой. — В.К.), которые, однако, способны объяснить некоторые аспекты этого мира. Галилей испытывал уважение к Аристарху и Копернику именно за то, что они отважились пойти дальше наших чувств” [Поппер, 1983, с.297].

8. Последователи Рассела и Витгенштейна — аналитические философы — сводят всю философию науки к логическому и лингвистическому анализу науки в ее статике. Например, для Куайна в его холистском (целостном) подходе к истории науки различные теории, в том числе геоцентрическая Птолемея и гелиоцентрическая Коперника, отличаются не по сути, а всего лишь по градации, форме организации.

9. Фейерабенд, утверждает, что Коперник не сказал ничего принципиально нового по отношению к негеоцентрическому учению пифагорейца Филолая (родился ок. 470 до Р.Х.; для пояснения заметим, что в мистической космологии Филолая в центре Вселенной находится первозданное огненное тело, вокруг которого вращаются не только Земля, Луна и пять планет, но и Солнце). Фейерабенд также пишет, что теория Коперника была подвергнута сомнению, поскольку в ней содержатся неанализируемые впечатления и устаревшие воззрения [Фейерабенд, 1986, с.200]. У Фейерабенда и Галилей не такой, как в представлении других философов науки, он “прибегает к пропаганде” и “психологическим хитростям”: “Применение этих хитростей оказалось весьма успешным: оно привело его к победе. Но оно завуалировало также его новый подход к опыту и на столетия задержало возникновение здравой философии. Оно скрыло тот факт, что опыт, на котором Галилей хотел обосновать коперниканскую концепцию, является не чем иным, как результатом его собственного богатого воображения, что этот опыт изобретен им. Оно скрывает этот факт, внушая мысль о том, что новые результаты всем известны и всеми признаются, и нужно лишь привлечь наше внимание к этому наиболее очевидному выражению истины” [Фейерабенд, 1986, с.216].

10. Постмодернисты и постструктуралисты вообще отвергают всякую возможность осмысленной рационализации чего-либо, тогда и вклад Коперника в развитие научного познания мира получается совершенно неопределенным.

Словом, сколько мне удалось прочитать работ философов науки, столько же различных “Коперников” и, соответственно, различных эпизодов развития науки, связанных с Коперником и его учением, в них описано. То же самое можно сказать и о Галилее.

Речь, конечно, не только об этом эпизоде, а о типологии концепций философов науки. Поскольку, как видим, “в товарищах согласья нет”, создается впечатление, что новая концепция в эпистемологии — это, в первую очередь, следствие не какого-то углубленного исследования науки, а душевного побуждения ученого быть оригинальным, сказать свое слово, быть заметным и, конечно, известным. Если бы это было не так, то, уверен, что преемственности в работах философов науки было бы больше, а взаимной критики концепций коллег (часто вплоть до полного их неприятия) меньше.