Вариант 4.

В пятницу с самого утра дневалит Иван Тихонович возле ворот — ждёт внучку Клавочку из города. Чует он её, ещё не увидев, узнает средь всего народу, с электрички идущего, хотя и «сяло», как он говорит, у него зрение. Внучка ещё задаль машет ему рукой, будто комаров над головой разгоняет. Беленькая, стройненькая, ноги у неё — носки врозь, пятки вместе, будто у парадного, вымуштрованного солдатика, нарастопырку ходит, руки длиннопалые кренделем держит, не сутулится и ничего тяжёлого не поднимает, лишку не ест, не пьёт, картошки не садит, дров не носит, назьму не убирает. Да дедушка и не заставляет её тяжёлую работу делать, слава богу, сам ещё в силах.

Петруша умер, когда Клавочка училась во втором классе, мамулю загребли в тюрьму через два года после смерти мужа. Не одну, целую банду из общепита заневодили, будто табун зубатки в мутном половодье, всё золото с ворья содрали, машины и дачи отняли, барахлишко в скупку свезли. Попировали! Хватит!

А время бежит, бежит. Клавочка «Лебедей» для выпускного спектакля репетирует, пока ещё маленьких, пока ещё артельно. Как-то ударила по деревенскому радио музыка — и пошла Клавочка колена выделывать, — у деда и рот настежь — эко диво! Откуда чё и берется? (В. Астафьев. «Жизнь прожить»)

Вариант 4.

Когда Меркулов доплыл до Казани, там на Бакалде застал он небольшой пароход. Пароход совсем был готов к отвалу, бежал вверх по Волге к Нижнему. Тогда ещё мало ходило пароходов, и Никите Фёдорычу такая нечаянность показалась особенным, неожиданным счастьем <…>

Сдав баржи надёжному, испытанному приказчику, взял он место на пароходе и в самом весёлом расположении духа ступил на палубу. Всё ему казалось так хорошо, так красиво – и борты, и машины, и убранство кают, хоть в самом-то деле тут ничего особенного не было. Угрюмый капитан показался Никите Фёдорычу таким прекрасным, таким душевным человеком, что, познакомившись с ним, он с первого же слова едва не бросился обнимать его. Капитан, не говоря ни слова, с ног до головы мрачно оглядел восторженного купчика и подумал: «Должно быть, здорово хлебнул на проводах». Рабочий, что перетаскивал на богатырских своих плечах грузный чемодан Меркулова, показался ему таким хорошим и добрым, что он об этом высказал ему напрямик и подарил рубль серебром. Рабочий выпучил удивлённые глаза на Меркулова, но, опомнившись, крепко сжал в увесистом кулаке бумажку и, наскоро отвесив низкий поклон щедрому купчику, бегом пустился вдоль по палубе, думая про себя: «Подгулял, сердечный!.. Уйти от греха, а то, пожалуй, опомнится да назад потребует». И все пассажиры показались Никите Фёдорычу такими хорошими и добрыми, а речи их такими разумными, что он тотчас же со всеми перезнакомился и до такой степени стал весел и разговорчив, что и пассажиры про него то же самое подумали, что и капитан с богатырём рабочим. Грязная, плохими лачугами обстроенная Бакалда восторженным глазам Меркулова представлялась прекрасно устроенной пристанью; само небо с нависшими свинцовыми тучами – ясным, лучезарным, как будто итальянским. Одно лишь было ему не по мысли – очень уж долго, по его мнению, медлили сборами, долго не отваливали.

Подняли, наконец, сходни, и пароход, заворотив кверху, быстро побежал, извергая из железных уст клубы густого чёрного дыма и снопы огненных искр… Мерно бьёт он крылами многоводное лоно русских рек и ручьёв, кипит по бокам его мощно рассекаемая влага, а он летит всё быстрей, всё вперёд. Берега так и мелькают. На широких, белых как снег, парусах и топселях одни за другими вылетают длинные расшивы с высокими носами, с узкими кормами, с бортами, огороженными низкими перильцами; вдогонку за ними бегут большие, грузные, но лёгкие на ходу гусянки с небольшой оснасткой и с низкими, открытыми бортами; дальше черепашьим шагом плетутся нагруженные пермскою солью уёмистые, неуклюжие ладьи, бархоты, шитики и проконопаченные мочалом межеумки, вдали сверкают белизной ветлужские сплавные беляны, чернеют густо осмоленные кладнушки <…>

Не сидится Никите Фёдорычу в тесной, душной каюте, вышел он на палубу освежиться. С левого берега подувало холодным ветром, то и дело начинался косой дождик, но, только что припустит хорошенько, тотчас притихнет, а потом опять и опять <…> Походил он, походил взад и вперёд, к паровику подошёл и долго, пристально глядел, как ровно, мерно, почти беззвучно поднимаются и опускаются рычаги машины. Долго стоял он тут, защищённый от ветра и дождя каютками капитана и лоцмана, что построены над колёсными кожухами. Насмотревшись вдоволь на машину, Никита Фёдорыч подошёл к перильцам, отделявшим палубу третьего класса, и окинул глазами там бывших. Одно лицо показалось ему знакомым. Русый, лет сорока, невысокого роста, в тёплой суконной сибирке, только что потрапезовал он на сон грядущий и, сбираясь улечься на боковую, обратился лицом к востоку, снял картуз и стал на молитву, крестясь по старине двуперстно. Стоял он прямёхонько перед Меркуловым. Вглядываясь в лицо его, Никита Фёдорыч больше и больше убеждался, что где-то видал он этого человека… Усильно старается он вспомнить, где и когда встречался с этим русым, но, как нарочно, совсем захлестнуло у него в памяти… (П. Мельников (Андрей Печерский). «На горах»)