3.12. Выводы

Обобщая, необходимо подчеркнуть следующее: мы показали, как происте­кающее из первых теоретических построений Фрейда понятие объектных от­ношений приобрело большое значение в клинических наблюдениях и опыте, в особенности при непосредственном наблюдении за новорожденными и мла­денцами, и нашло свое отражение в практической и теоретической областях. Этот путь развития связан с именами самого Фрейда, а также Мелани Кляйн, Балинта, Винникотта, Хартманна, Шпитца, Малера, Якобсон, Сандлера и Кер­нберга. Нужно подчеркнуть также относительность ранних теорий психоана­лиза, прежде всего теории влечений: под влиянием новых данных об объект­ных отношениях они пересматриваются, однако в целом не отвергаются (см. Eagle, 1988, с. 21; Kernberg, 1997).

В свете результатов последних наблюдений за новорожденными и младенцами, которые проводились преимущественно с помощью использования электронной техники, начался новый виток противостояния с традиционной психоаналитической теорией. В комментариях к результатам исследований Лихтенберга и Штерна мы попытались показать, как усилия направляются либо на

– 103 –

интеграцию новых данных в более старые теории (Лихтенберг), либо на фор­мулирование новых подходов к пониманию врожденных и действующих в ран­нем детстве детерминант нормального или нарушенного развития и их послед­ствия (Штерн). Как результат этой дискуссии возникли разнообразные моди­фикации психоаналитических методов и техник терапии, а также новые кон­цепции терапии (прежде всего венгерская школа психоанализа (Ференчи, Кляйн, Фейрнберн, Балинт, Винникотт и др.). Кроме того, интересными и конструк­тивными в плане диагностики и терапии представляются и изложенные выше идеи Штерна и Лихтенберга.

4. АФФЕКТЫ В ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ И ПРАКТИКЕ

4.1. Аффекты в учении Фрейда

Понятие аффекта и соответствующие клинические феномены занимали Фрейда уже в первых его работах. Сначала он понимал аффект как нечто чисто количественное. Так, в 1894 году он пишет, что «следует отличать от психичес­ких функций нечто (суммарный аффект, сумма возбуждения), что обладает все­ми особенностями количества, хотя у нас и нет средства для его измерения, нечто, способное увеличиваться, уменьшаться, переноситься, разряжаться и распространяться по следам памяти, почти как электрический заряд по повер­хности тела» (ПСС I, 1894, с. 74).

Фрейд разграничивает аффект и представление (след воспоминания), а так­же описывает три варианта существования аффекта: конверсию, перенесение и превращение в страх. Говоря о конверсии, он полагает, что свойственный непереносимым представлениям суммарный аффект, связанная с ними сумма возбуждений, переводится в телесное измерение (ПСС I, 1894, с. 63). При пе­ренесении речь идет о том, что неизменный уменьшающийся аффект как тако­вой отделяется от непереносимых представлений и помещается в любом пред­ставлении, с помощью которого непереносимые представления подавляются, исключаются из воспоминаний (ПСС I, 1894, с. 68-69). Превращение в страх Фрейд описал в связи с неврозами страха, при которых накопленное сексуаль­ное возбуждение из-за недостающих возможностей переработки не превраща­ется в психическое либидо, но уже прямо на соматическом уровне переводится в форму страха (ПСС I, 1894, с. 342).

– 104 –

В предпринятом Фрейдом (1900) масштабном критическом рассмотрении снов аффекты четко отделяются от представлений. Это может быть связано с тем, как предполагает Грин (Green, 1979), что Фрейд, в своем стремлении до­казать существование бессознательного, ориентировался на механизм вытес­нения. Однако вытеснение относится только к представлениям, тогда как за­щита от аффектов состоит в подавлении или торможении. С помощью связан­ных с речью представлений доступ к бессознательному становится более объек­тивированным, чем с помощью интуитивно понятых аффектов. Фрейд говорит о «разновидностях мыслей, способных к аффекту», о том, что представленные в снах противоположные виды мыслей могут привести к торможению аффек­тa; это торможение является следствием цензуры снов, а цензура снов имеет дело с защитой, которая позже подчиняется Эго.

На этапе разработки метапсихологии (1915-1919) Фрейд занимается «раз­витием вытеснения» аффективного кванта. Он пишет следующее:

«В прежних описаниях мы обращались к вытеснению представле­ния влечения и понимали под этим представление или группу пред­ставлений, которые, происходя из влечений, приводятся в дей­ствие определенным квантом психической энергии (либидо, инте­рес). Клинические наблюдения вынуждают нас выделить части в том, что мы до сих пор понимали как единое, поскольку они пока­зывают, что наряду с представлением учитывается и нечто другое, что представляет влечение; можно наблюдать вытеснение, которое совершенно отлично от вытеснения представлений. Для этого дру­гого элемента психической репрезентации стало обычным назва­ние квант аффекта; влечение отделилось от представления и обна­ружило соответствующее количественное выражение в процессах, которые можно обозначить как аффекты ощущений» (ПСС X, 1915, с. 254).

Фрейд здесь не считает нужным различать репрезентации представлений и влечений; он отказывается понимать репрезентации влечений как совокуп­ность репрезентаций представлений и аффекта, или репрезентаций аффекта. Грин предполагает, что это упущение проистекает из существующего, по мне­нию Фрейда, противоречия между аффектом и репрезентацией: фактически, представление можно репрезентировать как образ восприятия; в нем словно есть что-то статическое, перманентное, в то время как аффект является дина­мическим, изменяющимся. Речь идет о встречающемся у Фрейда различении между представлением как следом памяти и аффектом как процессом разряд­ки. Все же представления, язык, как и психические операции в целом, связаны с мобилизацией энергии, пусть даже и со сравнительно малым ее количеством, и поэтому их следует понимать как процессы разрядки. Различение представ­лений и аффектов перестает быть столь жестким, как прежде (см. Green, 1979, с. 691).

– 105 –

Фрейд описывает три варианта существования количественного фактора (кванта аффекта) репрезентации влечений:

«Влечение или полностью подавляется, тогда мы не находим ника­ких его следов, или проявляется как так или иначе количественно измеряемый аффект, или преобразуется в страх. Две последние воз­можности ставят перед нами задачу понять превращение психи­ческих энергий влечений в аффекты и в особенности в страх как новый вариант развития инстинкта» (ПСС X, 1915, сс. 225-256).

Таким образом, именно страх приобретает возрастающее значение в рас­смотрении Фрейдом аффекта. Далее он пишет:

«Мы помним, что мотив и намерение подавления были ничем иным как уменьшением неудовольствия. Из этого следует, что судьба кванта аффекта репрезентаций в дальнейшем становится важнее судьбы представления, и что это решает оценку процесса подавле­ния. Если с помощью подавления не удается предотвратить появ­ление ощущения неудовольствия или страха, тогда мы можем ска­зать, что подавление не удалось, хотя оно стремилось достигнуть своей цели в составляющей представлений. Конечно, неудавшееся подавление требует от нас большего интереса, чем удавшееся, ко­торое остается по большей части вне сферы нашего изучения» (ПСС X, 1915, с. 256).

При попытках Фрейда заново определить психический аппарат вне рамок топографической теории, что в 1923 году привело к формулированию струк­турной теории, снова встал вопрос о бессознательных аффектах, в особеннос­ти, бессознательном чувстве вины. В этой связи Фрейд сравнивал внутренние восприятия, к области которых относятся аффекты, с внешними.

«Внутреннее восприятие отражает ощущения процессов из самых различных, в том числе, конечно, и самых глубинных слоев психи­ческого аппарата. Они плохо изучены; в качестве наиболее яркого их образца могут выступать процессы ряда удовольствие-неудоволь­ствие. Они - более древние, элементарные, чем продуцируемые из­вне, могут осуществляться в состоянии затуманенного сознания. С другой стороны, об их большом экономическом значении и мета­психологическом обосновании я уже говорил. Эти ощущения муль­тиокулярны, как и внешние восприятия, они могут одновременно иметь источники в нескольких местах и обладать при этом различ­ными (даже противоположными) качествами...» (ПСС XIII, 1923, с. 249).

Становится понятнее, что эти различия между внутренним и внешним вос­приятием рассматриваются теперь как менее явные, чем прежде; подчеркива­ется прежде всего выразительная интенсивность содержания внутренних вос­приятии, особенно имеющих телесную основу. С этого момента Фрейд начи-

– 106 –

нает рассматривать различия между возбуждениями влечений и аффектами как менее выраженные. Это уже не представления, которые характеризуют влече­ние. Сложным остается, однако, вопрос о бессознательном аффекте. По этому поводу говорится:

«... если движение вперед прекращается, тогда они осуществляют­ся не как ощущения, хотя внутреннее соответствующее другое в процессе возбуждения остается прежним. Короче, не совсем кор­ректно говорить о бессознательных ощущениях, сохраняя анало­гию с бессознательными представлениями. Различие заключается в том, что для бессознательного представления сначала должно быть создано связующее звено, чтобы перевести его в сознание, в то время как для ощущения, которое развивается прямо, в этом нет необходимости. Другими словами: выделение сознательного и предсознательного не имеет для ощущения никакого смысла, предсознательное здесь выпадает, ощущения либо сознательны или бес­сознательны. Также, если они связаны со словесными представле­ниями, это происходит не из-за осознания, они сознательны с са­мого начала» (ПСС XIII, 1923, с. 250).

Как заключает Грин, в соответствии с этим можно говорить о нескольких модусах существования в бессознательном и в особенности о бессознательной модальности аффекта. Относительно различий между представлениями и аф­фектом Грин говорит следующее:

«Аффекты невозможно напрямую связать со словесными следами воспоминаний..., язык при артикуляции аффекта ограничивает его. Вербализация «индуцирует» аффект, по большей части, непрямы­ми путями. Аффект - это самостоятельная субъективная модаль­ность, поэтому его экспрессивное измерение не исключается из се­мантического материала. Предпосылкой тому является коммуни­кативное посредничество от аффекта к аффекту или консенсус о словесных посланиях, которые относятся к аффективным послани­ям, при этом словесная информация имеет лишь характер намека» (Green, 1979, с. 696).

Введение структурной теории позволило Фрейду пересмотреть теорию страха. Речь в ней шла о том, чтобы лучше понимать и отличать друг от друга различные клинические формы проявления страха, равно как и их генез: огра­ниченные формы страха при неврозах переноса; менее очерченные, сильные, повторяющиеся проявления страха при травматическом страхе; формы страха с соматическим компонентом, которые наблюдаются при актуальных неврозах и неврозах страха; и, наконец, кажущийся исчезнувшим страх в случае нейтрализации. Что касается генеза, то соответственно клиническому опыту различа­ют страх, возникающий из-за угрозы потери объекта, из-за потери любви, из-за угрозы кастрации, а также страх Суперэго.

– 107 –

Существенным шагом в построении теории было на тот момент выделе­ние сигнального страха и травматического страха, а также акцент на роли, ко­торую играет Эго при срабатывании страха. Если сигнальному страху придает­ся функция значения, то травматический страх, который прорывается через порог раздражения, приобретает энергетическую функцию.

«Благодаря выделению сигнальной функции аффекта теория допус­кает в аффективной жизни возможность функционирования обра­зов, аналогичных мышлению. Возможность отпора небольшого энер­гетического вклада при сигнальном страхе соответствует способу, с помощью которого психический аппарат проверяет внешний мир посредством небольшого энергетического вклада (ПСС XV, 1933, с. 96). Пропасть между аффектом и мышлением уменьшается, аф­фект - уже не просто фактор, который мешает мышлению» (Green, 1979, с. 698-699).

Соотнося свои размышления с клиническими наблюдениями и знаниями, Фрейд в последней теории инстинктов и структурной теории уделял все боль­шее внимание тенденции отказываться от первоначального равновесия между представлением и аффектом в пользу последнего и за счет первого. В связи с этим сильнее подчеркивалось значение страха и различия между его аспекта­ми, но прежде всего инстинкт рассматривался все более и более независимо от его содержания (Green, 1979, с. 726-727).

В чем важность этого изменения для психоаналитической теории? Фрейд во своей второй теории страха (1926) соотнес возникновение стра­ха с Эго («Эго является пристанищем страха»); он понимал страх как сиг­нал. Этот сигнал запускает вытеснение или защиту другого рода, когда восстанавливаются представления или группы представлений, которые соответствуют представлениям пережитой в детстве катастрофы, запус­тившей в свое время непереносимое неудовольствие, вызванное инфан­тильными желаниями (инстинктами), а далее страхом. Защита, запускае­мая сигналом страха, должна предотвратить повторное переживание та­ких неприятных событий, поскольку они связаны с непереносимым стра­хом. Этот процесс осуществляется бессознательно и имеет важную для индивида защитную функцию.

Страх здесь выполняет роль бессознательного посредника или коммуника­тора между представлениями (следами воспоминаний), которые в свое время мобилизовали страх (непереносимое неудовольствие), и теми представления­ми или группами представлений, которые стоят на службе защиты. После сво­его первого появления, вызванного ремобилизацией ранних катастрофических событий, страх становится пусковым сигналом для мероприятий защиты. Та­ким образом, он включается в ход событий, следующих внутренней логике; он является квази-важным звеном в «цепочке мыслей».

– 108 –

Если мы говорим о страхе как о звене «цепочки мыслей», тогда следовало бы уточнить, что он является частью цепочки представлений; сигнальный страх связан с определенной опасностью, представлением чего-то плохого, угрожа­ющего, что могло бы случиться в будущем. Представление «опасность» стало бы провоцировать возникновение аффекта; в 1900 году Фрейд говорил о «мыс­лях, способных к аффектам».

Страх при травме или травматический страх (ПСС XIV, 1926, с, 199) не имеет описанного выше сигнального характера; здесь в большей мере речь идет о страхе, который точно так же был мобилизован из-за внутренних опасностей. Он так усиливается в своей интенсивности переживания неудовольствия, что пробивает себе дорогу в область сознательных переживаний, прорывая защиту от раздражителей и вытеснение. Из-за того, что он не обладает сигнальной функцией, он не может - бессознательно - исключить угрожающую внутрен­нюю опасность с помощью запуска соответствующих механизмов защиты. Травматический страх воцаряется в большей степени в бессознательных пере­живаниях субъекта, при этом он не может быть использован для ориентировки и регулирования поведения. Он лишь способствует переживанию того, что не­что плохое, катастрофичное, сильно угрожающее актуально существует, при этом не позволяя выявлять представления или цепочки представлений, кото­рые могут сделать это нечто доступным для идентификации и понимания. Так­же как и в случае невроза, речь здесь идет о ре-травматизации, о ре-мобилиза­ции внутренней ситуации опасности, которая в тоже время формирует защиту, хотя и менее организованную, примитивную и недостаточную. Опасность мо­жет состоять, например, в ре-мобилизации сильно угрожающих репрезента­ций объектов или частных объектов. Она может возникать из конфронтации с примитивными, не интегрированными, не регулируемыми импульсами влече­ний. Страх, прорывающийся в сознательные переживания, лишь в очень не­значительной степени обладает защитной функцией, так как он только уведом­ляет личность, что внутренняя ситуация является угрожающей, без дальней­шего ее уточнения (см. Heigl-Evers und Heigl, 1982a; Heigl-Evers und Rosin, 1988).