«Герои и толпа»

Начиная свою работу Михайловский пропускает перед своими читателями множество фактических данных, «пеструю картину: Васька Андреев, Бланка Кастильская, милетские девушки, наполеоновские солдаты, овцы и козы Иакова, безрукие дети, геликониды и лепталисты, хамелеон... »¹, и оценку тех объяснений, которые даются этому материалу в различных областях знания. Он считает, что “только этим путем удастся разгадать великую загадку, выражающуюся словами; герои и толпа.”

Задача этой работы Михайловского состоит в изучении механи­ки отношений между толпой и тем человеком, которого она признает великим, а не в изыскании мерила величия. Поэтому заведомый зло­дей, глупец, ничтожество, полоумный — для этой работы так же важны в пре­делах поставленной задачи, как и всемирный гений или ангел во пло­ти, если за ними шла толпа, если она им искренне, а не по внешним побуждениям, повиновалась, если она им подражала и молилась, еще раз повторю, что это не зависит от цели и соображений героев, как бы эти цели ни были сами по себе ценны и полезны.

“Бывает величие, озаряющее далекие исторические горизонты. Бывает так, что великий человек своей бессмертной сто­роной, своей мыслью живет века, и века влияют на толпу, увлекая ее за собой. Но бывает и так, что великий человек мелькнет как падучая звезда, лишь на одно мгновение станет идолом и идеалом толпы, и потом, когда пройдет минутное возбуждение, сам утонет в рядах темной массы. Безвестный ротный командир бросается в ми­нуту возбуждения на неприятельскую батарею и увлекает своим при­мером оробевших солдат, а затем опять становится человеком, кото­рому цена — грош. Вы затруднитесь назвать его великим человеком, хотя, может быть, согласитесь признать известную долю величия в его выходке. Но во всяком случае, какая разница, в интересах нашей задачи, между этим ротным командиром, которому раз в жизни удалось воодушевить и увлечь за собой солдат, и счастливым, «вели­ким» полководцем, появление которого пред фронтом всякий раз вы­зывает в солдатах энтузиазм и готовность идти на смерть? Разницы никакой или весьма малая. Мы можем, конечно, отметить в послед­нем случае некоторое осложнение психическими моментами, кото­рых нет в первом.”

Он обращается, на первый взгляд, к разнородным, не связанным между собой явлениям: массовым движениям и психическим эпидемиям средневековья, гипнотизму, сомнамбулизму, душевно-патологическим явлениям, явлениям массового "автоматического подражания" и т. п. Все эти явления Михайловский подводит под общий знаменатель, выдвигая для них общую причину: "подавление индивидуальности". Как позднее признавали самые разнообразные критики и комментаторы, сделано это было им необычайно интересно и оригинально. Самое главное здесь - введение в научный обиход проблем и приемов социальной психологии, ближайшей, наряду с политэкономией союзницей социологии, прежде всего на примерах изучения поведения толпы". Михайловский попытался дать и определение основных характеристик поведения (анонимность, внушаемость, обезличенность), ее классификацию, управление толпой, лидерство в ней и т. п. Это главные темы его незаконченной статьи "Герои и толпа" (1882г.), "Научных писем" (1884г.) и последующих публикаций в 90-е годы.

«Герой» у Михайловского “Это не первый любовник романа и не человек, совершающий великий подвиг”. Герой может, пожалуй, быть и тем и другим, но не в этом заключается та его черта. Герой по Михайловскому “просто первый «ломает лед», как говорят францу­зы, делает тот решительный шаг, которого трепетно ждет толпа, что­бы со стремительной силой броситься в ту или другую сторону”. И важен не сам по себе герой, а лишь вызываемое им массовое движение. “Сам по себе он может быть, как уже сказано, и поло­умным, и негодяем, и глупцом, нимало не интересным. Для меня очень важно во избежание разных возможных недоразумений, что­бы читатель утвердился на этом значении слова «герой» и чтобы он не ожидал от героев, непременно чего-ни­будь «героического» в том двусмысленном значении, которое обык­новенно соединяется с этим словом.” С этой именно целью он начал очерк убийством Амвросия. С этой же целью он напоминает чита­телю одну высокохудожественную сцену из «Войны и мира» — сцену убийства Верещагина. Михайловский считает, что лучшего исторического примера момента возбуждения толпы под влиянием примера он не находил

В этой выписке из романа истинный герой оказался тот “солдат, который вдруг, с «исказив­шимся от злобы лицом» первый ударил Верещагина. Это был, может быть (и даже вероятно), самый тупой человек изо всей команды. Но во всяком случае его удар сделал то, чего не могли сделать ни патриотические возгласы Растопчина …, ни началь­ственный вид графа, ни его прямые приказания.” Толпа последовала примеру солдата, Верещагин был убит.

“Верещагина погубило неудержимое стремление известным обра­зом настроенной толпы подражать герою. А героем был в этом слу­чае тот драгун, у которого хватило смелости или трусости нанести первый удар. Если читателю не нравится такое употребление слова «герой», то я прошу извинения, но иного подходящего слова я не нашел. Это, разумеется, нисколько не мешает увлекать толпу и истин­но великим людям. Сами по себе мотивы, двинувшие героя на ге­ройство, для нас безразличны. Пусть это будет тупое повиновение (как, вероятно, было у нашего драгуна) или страстная жажда добра и правды, глубокая личная ненависть или горячее чувство любви — для нас важен герой только в его отношении к толпе, только как двигатель. Без сомнения, немало найдется в истории случаев, в ко­торых личные мотивы героев бросают свет на весь эпизод, и тогда мы, разумеется, не можем отказываться от изучения этих мотивов”. Но задача книги все-таки исчерпывается взаимными отношениями двух факторов: героя и толпы.

Михайловский попытался поставить и разрешить вопрос который во всем объеме наука даже не пыталась.

Он постарался уяснить себе эти от­ношения и определить условия их возникновения, будут ли эти усло­вия заключаться в характере данного исторического момента, дан­ного общественного строя, личных свойств героя, психического настроения массы или каких иных элементов. - это можно сказать — непочатый вопрос. “Это зависит прежде всего от край­ней раздробленности знания, в силу которой каждый ученый с бла­городным упорством работает под смоковницей своей специальности, но не хочет или не может принять в соображение то, что творится под соседней смоковницей. Юрист, историк, экономист, совершенно незнакомый с результатами, общим духом и приемами наук физиче­ских, есть до такой степени распространенное явление, что мы с ним совсем свыклись и не находим тут ничего странного. Есть, однако, область знания, более или менее близкое знакомство с которой самые снисходительные люди должны, кажется, признать обязательным для историка, экономиста или юриста. Это — область душевных явле­ний. Положим, что психология и до настоящего дня не имеет еще вполне установившегося научного облика, не представляет собой законченной цепи взаимно поддерживающихся и общепризнанных истин. Но как ни много в этой области спорного, гипотетического и условного, душевные явления настолько-то известны все-таки, что­бы можно было по достоинству оценить психологические моменты различных политических, юридических, экономических теорий.

Какие бы понятия тот или другой экономист ни имел о человече­ской душе для своего личного обихода, но в сфере своей науки он рассуждает так, что единственный духовный двигатель человека есть стремление покупать как можно дешевле и продавать как можно дороже. Для иного юриста мотивы деятельности человека исчерпы­ваются стремлением совершать преступления и терпеть за них нака­зания, и т. п. Так как душа человеческая на самом деле бесконечно сложнее, то понятно, что явления, незаметные с этих условных, спе­циальных точек зрения, ускользают от анализа, хотя в жизни заяв­ляют о себе, может быть, очень часто и очень сильно. Таковы именно массовые движения. Потрудитесь припомнить весь цикл существую­щих так называемых социальных наук — и вы увидите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности изучения массовых дви­жений как таковых, т. е. в их существенных и самостоятельных чертах. Правда, уголовное право знает, например, соучастие в преступ­лении, бунт, восстание; политическая экономия знает стачку, эми­грационное движение; международное право знает войну, сражение. Но уголовное право ведает предмет с точки зрения виновности и нака­зуемости, политическая экономия — с точки зрения хозяйственных последствий, международное право — с точки зрения известного, постоянно колеблющегося, так сказать, кодекса приличий. При этом массовое движение как общественное явление в своих интимных, самостоятельных чертах, как явление, имеющее свои законы, по которым оно возникает, продолжается и прекращается, остается”

“Велик и величествен храм науки, но в нем слишком много само­стоятельных приделов, в каждом из которых происходит свое осо­бое, специальное священнодействие, без внимания к тому, что дела­ется в другом. Широкий, обобщающий характер шагов науки за последнюю четверть века много урезал самостоятельность отдельных приделов, но мы все-таки еще очень далеки от идеала истинного со­трудничества различных областей знания. Если бы нужны были до­казательства, то, может быть, наилучшим доказательством этого рода оказалась бы судьба вопроса, нас теперь занимающего.”

В истории человеческой мысли нередко бывает, что практика предвосхищает у науки известные группы истин и пользуется ими, сама их не понимая, для той или другой практической цели. Наука, например, только теперь узнает природу искусственной каталепсии или гипнотизма, а между тем она была уже знакома древним египет­ским жрецам, не говоря о целом ряде последующих шарлатанов и фо­кусников. Знакома она им была, конечно, только эмпирически, как факт, причем о причинах факта они не задумывались или же искали их в какой-нибудь мистической области. Таких примеров история мысли знает множество. И как практическое применение рычага на неизмеримое, можно сказать, время предшествовало научному его исследованию, так и механику массовых движений эмпирически зна­ли и практически пользовались ею уже наши очень отдаленные пред­ки.

“Военные люди, может быть, первые обратили внимание на неудер­жимую склонность толпы следовать резкому примеру, в чем бы он ни состоял. Есть много военно-исторических анекдотов о паническом страхе или безумной коллективной храбрости под влиянием энергиче­ского примера.” Под влиянием теорий толпы Н. Михайловского, Г. Тарда и Г. Ле Бона проводились исследования социальной психологии солдат, черт его коллективного поведения (бой, отступление, паника), группообразующей роли "строя" и команд и т. п.²

Следующим примером подражания у Михайловского это подражания смертным казням. Факты такого подрожания он берет из работ англичанина Миттермайера, тот писал: «Опыты показывают, что нередко казни имеют пагубное влияние на зрителей и по­буждают их самих к совершению убийств», и приводит Британские данные статистики и конкретные примеры.

Еще одно, явление подражания, “лишь отчасти подведомственное науке уголовно­го права, отчасти же далеко выступающее за его рамки, которое, может быть, именно благодаря своей пограничности между двумя или более областями знания, а может быть, благодаря своему резко­му и мрачному характеру несколько более изучено с интересующей нас стороны. Разумею самоубийство. Здесь значение примера и подра­жания не подлежит никакому сомнению”.

Один из примеров Михайловского сохранившийся рассказ Плутарха о странной эпидемии само­убийства милетских девушек: несчастные налагали на себя руки одна за другой, без всякой видимой причины. Подражание в деле само­убийства доходит иногда до того, что акт повторяется именно при той самой обстановке, в том же месте, тем же орудием, как первое самоубийство.

“Без сомнения, какие-либо общие причины должны были существо­вать: если люди вешаются, так значит не красна их жизнь. Но недо­вольство было все-таки не настолько сильно, чтобы перевесить соблазн отсутствующего или присутствующего крючка. Он, именно он, этот крючок таинственно манил к себе обремененных и скорбных, и когда крючок был убран, бремя и скорбь перестали быть непереносными.”

Михайловский приводит слова французского психиатра: «Давно признано, что самоубийство легко обращается в эпидемию, и что склонность к это­му акту может передаваться от одного индивида к другому путем нравственной заразы, существование которой так же несомненно, как несомненна заразительность некоторых болезней... Является какое-то таинственное влечение, подобное всемогущему инстинкту, побуж­дающему нас, почти помимо нашего сознания повторять акты, кото­рых мы были свидетелями и которые сильно подействовали на наши чувства или воображение.

Относительно смертной казни и самоубийства значение под­ражания установлено давно, еще за долго до Михайловского, и является по его мнению несомненным. Но до сих пор мы имеем не объяснение, а только описание явления.

Все приведенные выше факты подрожаний являются скорей только случаями нравственно заразительного или бессознательного подражания. “Эпидемический и именно подражательный характер некоторых нервных болезней близко знаком каждому, видавшему весьма обыкновенное явление, что за одной кликушей следует их несколько… Всякого рода судороги и конвульсии вообще сильно действуют на зрителей и очень часто вызывают целую вереницу подражателей. Таково, например, происхождение «конвульсионеров».

Началось с того, что на могиле одного праведника-янсениста с одним из его почитателей случился припадок конвульсий. Этот при­мер заразил и других, а года через два конвульсионеров считалось уже до восьмисот. При этом бились в страшных судорогах не только янсенисты, а и совершенно посторонние люди, случайно бывшие сви­детелями судорог. Замечательно также, что у некоторых конвульсионеров, принимавших позу распятого Христа и впадавших затем в каталептическое состояние, на известных местах конечностей, именно там, где у Христа были «язвы гвоздяные», появлялась краснота и при­пухлость. Начиная, следовательно, с полусознательного подражания распятому Христу, эти люди подвергались вслед затем такому усиленному давлению подражания, которое до известной степени вос­производило даже крестные раны.”

Некоторые эпидемиологические подражания упомянутые Михайловским вообще поражают своей невероятностью! В XV столетии чуть не по всем женским монастырям Германии, а отчасти и других стран, ходила курьезная эпидемия: монахини кусались. В другом подобном случае монахини мяукали по-кошачьи.

Некоторые исторические примеры подражания, которые приводит Михайловский, граничат с чем-то мистическим и с первого взгляда не вероятным. Чуть раньше я уже об этом упоминал, когда у людей во время конвульсий на теле появлялись стигматы. Один из примеров Луиза Лато. “Она подверглась, серьезному и даже придирчиво­му исследованию. Однако люди науки стали сначала в тупик. Вирхов публично заявил, что если это не обман, то чудо, нечто необъяснимое средствами науки. А между тем все исследования удостоверяли, что обмана здесь нет, по крайней мере относительно кровоизлияний, воспроизводящих раны распятого Христа. Наконец, по поводу одно­го исследования была наряжена целая комиссия ученых, которая, признав несомненную подлинность стигмат, объяснила их бессозна­тельным подражанием. Луиза Лато, девушка крайне мистически на­строенная, вела аскетический образ жизни, и мысль ее была посто­янно направлена на страдания Христа. По пятницам, когда с ней начинались припадки, она воображала себя присутствующей на Гол­гофе, и тут-то, при созерцании образа распятого Иисуса, появлялись на месте стигмат сначала боль, потом припухлость, жар, маленький пузырь и, наконец, кровоизлияние!”

Вот уж во истину доказать нельзя, но можно убедится! О превосходстве разума над материей! Но это не тема этого реферата.

Процесс, когда наиболее восприимчивые или вообще наиболее подходяще настроенные индивиды подхватывали эмоциональный настрой выражали его на своих лицах и в своих позах, остальные получали уже удвоенный, утроенный, удесятеренный импульс к под­ражанию. “Наглядно формулирует этот процесс заразы Эспинас. Го­воря об осах, он задается вопросом, каким образом сторожевые осы сообщают своим товарищам об угрожающей опасности. А этот вопрос ведет его к вопросу более общему: каким образом, например, гнев передается от одного индивида к другому? Единственно путем зри­тельного впечатления, отвечает Эспинас, путем созерцания разгне­ванного субъекта. Взволнованная оса особенным образом жужжит и вообще чрезвычайно энергически выражает состояние своего со­знания. Другие осы слышат этот характерный шум, при представле­нии которого в них начинают возбуждаться те именно части нервной системы, которые в них обыкновенно возбуждаются, когда они сами точно так же жужжат. Мы уже видели выше, что представление”, получается своеобразный эффект волны.

“Чем слабее централизация мысли, тем легче совершаются подобные движения. Наши осы видят, что их товарка влетает в гнездо, вылетает, жужжит, словом — выражает гнев и бес­покойство, и сами начинают вылетать и беспокоиться. И это не под­делка, а настоящий гнев. Энергическое внешнее выражение какого-нибудь чувства до известной степени вызывает это самое чувство. Так, актер, увлекаясь своими словами и жестами, переживает и со­ответственное состояние сознания. Так, человек, фехтующий для за­бавы, испытывает, однако, нечто подобное настоящему ощущению борьбы. Так, обезьяны, кошки, собаки, начиная играть и подражая при этом драке, кончают настоящей дракой. Так и осы. Механика, следовательно, всего процесса следующая: впечатление особенным образом жужжащей и беспокойно движущейся осы возбуждает к деятельности те нервные центры в осах-зрительницах, которые в них возбуждаются, когда они сами точно так же беспокоятся; а внешнее выражение гнева вызывает в конце концов настоящий гнев, который и овладевает моментально всем сборищем.”

Михайловский даже выводит своеобразный закон, при котором гнев будет, расти пропорционально размеру электората. “Представим себе собрание, положим, в 300 человек, перед которым говорит оратор. Допустим, далее, что волнение, ощущаемое оратором, может быть выражено цифрой 10 и что при первых взрывах своего красноречия он сообщает каждому из трехсот слушателей, по крайней мере, половину этого своего волнения. Каждый из слушателей выра­зит это рукоплесканиями или усиленным вниманием: в позе, в вы­ражении лица каждого будет нечто напряженное. И каждый будет, следовательно, видеть не только взволнованного оратора, а и еще множество напряженно-внимательных или взволнованных своих то­варищей по аудитории. Это зрелище будет, в свою очередь, усиливать что называется в парламентах «движением» (зепзайоп). Положим, что каждый из слушателей получает только половину этого всеобще­го возбуждения. Тогда его волнение выразится не цифрой 5, а циф­рой 750 (2¹/₂ помноженное на 300). Что же касается самого оратора, этого центра, к которому со всех сторон возвращается поток воз­бужденного им волнения с преувеличенной силой, то он может быть даже совершенно подавлен этим потоком, как оно часто и бывает с неопытными, неприспособившимися ораторами. Понятно, что в действительности лавинообразный рост волнения не может быть так быстр, потому что не каждый же из трехсот слушателей видит со своего места 299 взволнованных товарищей. Но общий закон процес­са все-таки именно таков”.

Таким образом, в явлениях стигматизации и в других поразитель­ных случаях влияния воображения на растительную и животную жизнь Мехайловский видит переходную ступень между мимичностью, с одной стороны, и проявлениями подражательности в мелких житейских делах и в записанных историей и психиатрией нравственных эпиде­миях — с другой. Пример же оратора, увлекающего слушателей даже до совершенного забвения действительности, представляет переход от случаев одиночного подражания Христу, казненному, палачу, роже­нице и т. д. к массовым движениям и до известной степени уясняет самый процесс заразы.

12-13. Лавров Петр Лаврович (1823 –1900)

Основные работы:

Философия и социология. Избранные произведения. Т. 1–2. М.,.1965; Исторические письма, 1880

Социологи-позитивисты, 1882; Знание и революция, 1874; Кому принадлежит будущее, 1874

Введение в историю мысли, 1874; О методе в социологии, 1874; Теория и практика прогр., 1881

Государственный элемент в будущем обществе; Задача понимания истории, 1898

В русской социологии Лавров оставил заметный след прежде всего созданием основ знаменитой субъективной школы (Н. Михайловский, Н. Кареев, С. Южаков и многие другие). Но работ о нем долгое время не было, даже имя его в периодической печати не упоминали, о трудах говорили иносказательно, намеками. "Лаврова больше цитируют, чем читают", - грустно подвел итог этому положению его друг позитивист М. Ковалевский, благодаря усилиям которого посмертный труд Лаврова был в итоге издан на родине.

Как социолог, Лавров сформировался в течение конца бО-х и в начале 70-х годов, за это время им были высказаны в разной редакции и контекстах все центральные положения его системы социологии. Она опиралась на трех "китов": философию (в разное время он испытал влияние всевозможных мыслителей - П. Прудона, Л. Фейербаха, Г. Гегеля, К. Маркса и даже неокантианца Ф. Ланге, одного из авторов знаменитого лозунга "Назад к Канту"), историю (которая, по его мнению, при научной постановке исследований обеспечивает обществоведение надежными фактами) и этику (которая формулирует идеал "справедливого общежития"). Свой социологический позитивизм в пику натурализму он строил на путях психологического редукционизма. Только психология, особенно социальная, полагал Лавров, "может составить исходную точку зрения" социологии. Вот почему в его теории обнаруживаются сильные элементы телеологии, которые он сочетает с детерминизмом и популярным в те годы эволюционизмом.

Лавров пытался найти истоки общественности в животном мире (то, что позднее стали называть "предсоциологией"), понять специфику именно человеческого общества, проследить разные состояния социо-культурной эволюции, начиная с эмбриональных, первобытных форм (а также их остатки в настоящем в виде народных суеверий, традиций, верований) и кончая цивилизованными формами, обнимавших великие цивилизации древнего мира, культуру античности, средневековья и нового времени. В этом отношении он был одним из пионеров так называемых генетической и исторической социологий, замысел которой вызван к жизни серию набросков: "Что такое жизнь?", "Где начало общества", "До человека", "Научные основы истории цивилизации", "Цивилизация и дикие племена", "Подготовление новой европейской мысли", - которые позже были объединены в общий том.

Соображения Лаврова, посвященные истории мысли, как специфической черте человеческого общества, рисуют читателю широкую панораму мировой эволюции. Его, как и Конта, волновал процесс "подготовления" мысли - космические, геологические, физико-химические, биологические и, наконец, психологические линии эволюции, вплоть до "сопутствующих" мысли социальных процессов, ибо мысль и культурное неотделимы от социального, как личность неотделима от общества.

Работа над этими трудами продемонстрировала его редкостную эрудицию в разных сферах знания. Вероятно, современному эмпирически ориентированному социологу все это построение покажется чересчур неэкономным и явно метафизическим. Но, как верно отмечал Кареев, это была "философия истории с социологической точки зрения, скорее даже культурология", чем привычная общая социология той поры. И действительно, цивилизация и культура - главные герои его многих сочинений, он занимался их определением, происхождением, типологией и кризисами. В целом он понимал под цивилизацией совокупность форм и результатов человеческой мысли.

В свете этого вся человеческая история есть "единая преемственная история человеческой мысли". Что же касается культуры, то она трактовалась Лавровым несколько противоречиво. Цивилизация включает, полагал он, два главных элемента: культуру (сумма преданий, обычаев, традиций, привычек) и мысль (критическое мышление). Но будучи частью цивилизации она иногда выступала против нового и прогрессивного, она обладает склонностью к застою, штампованному воспроизводству предыдущих ценностей, т.е. "застыванию" динамики и саморазвития общества, что является целью цивилизации.

Далее Лавров утверждал, что культура в жизнедеятельности общества и человека выражает бессознательное, инстинктивное, являясь "зоологическим элементом" цивилизации. Правда, иногда он считал возможным говорить и об "инстинктивной культуре животных", что явно удивит современного культуролога. Начальные, первобытно-родовые и последующие цивилизованные формы социокультурного, вплоть до современных, Лавров призывал изучать, сочетая их объективное рассмотрение с оценкой со стороны идеала, что и составляло суть столь нашумевшего позднее в России субъективного метода. В методологическом отношении это была ранняя заявка, сходная с поздними и широко известными попытками в лице "возрождения естественного права" в философии права и риккертовско-веберской программы "отнесения к ценности", как отличительной черты наук о культуре, сравнительно с науками о природе.

Впрочем, сам Лавров считал, что социологическая истина охватывает необходимое (детерминизм), возможное (основа для типологии) и желательное (должное). Это позволяло ему создавать крайне своеобразную типологию патологических, регрессивных и здоровых, прогрессивных аспектов человеческой цивилизации, всевозможных социальных групп в лице "исторических и неисторических народов", "деятелей" и "участников", также лиц только "присутствующих" в ней.

"Деятели" (их всегда меньшинство) - это лица, чьи взгляды более или менее соответствуют общественным задачам своего времени; "участники" это простые ученики, имитаторы "деятелей"; "присутствующие" (их огромное большинство) - лица только потребляющие блага цивилизации, но не участвующие в их обновлении и движении. Среди последних он выделял разновидности лиц - "пасынков истории", целиком поглощенных борьбой за существование, удовлетворение элементарных потребностей и "дикарей культуры", главные потребности которых - гастрономические радости, азартные игры, утонченный разврат, вечная погоня за наслаждениями.

Среди "деятелей цивилизации" Лавров также выделял подвид - "работников критической мысли" или интеллигенцию, социальных критиков рутины, создателей новых социально значимых идей, социальной кооперации и солидарности. Главная действующая сила человеческой истории - мысль, точнее ее особая разновидность - "критическая мысль", разрушающая культурную рутину - старые, закостеневшие обычаи, предания, привычки и учреждения, в которых они воплощены. Каждая "критическая" мысль со временем сама превращается в рутину, которая разрушается новой мыслью. Таков "вечный двигатель" истории [24; 25; 26).

Говоря современным языком, Лавров полагал, что он открыл универсальный стратификационный профиль любой организационной группы - рода, племени, класса, нации. С незначительными вариациями его типология якобы обнаруживается от древнейших времен до сегодняшнего дня и будет существовать, пока живо человечество. Его интерпретация интеллигенции, имевшая талантливых продолжателей в лице Н. Михайловского и Иванова-Разумника, вызвала в русской социологии несколько противоположных концепций интеллигенции.

Для Лаврова социальная динамика не была саморазвитием общественных форм в духе "спонтанной эволюции" Конта или органического развития Спенсера, она им не мыслилась вне-личностно. За некоторые формулировки его даже упрекали в социологическом номинализме, но в сущности это было несправедливо. В противовес контовскому пренебрежению к биографиям конкретных лиц, Лавров настаивал на дополнении "идеально-обобщающего направления" социологии "реально-биографическим". Как и Э. Ватсон, он выступил в защиту биографий в качестве предмета науки. Поэтому личность и ее положение - ключ к пониманию его системы. Изучение любой социальной проблемы он всегда связывал с вопросом - как данное явление сказывается на положении личности, мешает или способствует ее творческому развитию? Личность при этом он не рассматривал в качестве автономной, самодовлеющей величины, он прекрасно понимал ее производность от общества и культуры своего времени, объективных потребностей (экономических, политических и идеологических), создающих особые структурные сферы общественной жизни. Да и не любая личность для него была абсолютной ценностью, были и патологические, дегенеративные личности, "дикари" культуры и т. п.

Лавров отрицал эгоизм, анархию личности и диктат общества и группы над нею в равной степени. И то, и другое были для него патологией, "социальным заболеванием", к сожалению, часто встречающимся в истории. Ему были близки те исторические личности, которые участвуют в прогрессе, воплощение идеала "справедливого общества", т.е. способствуют росту солидарности наибольшего количества лиц и росту их личностного развития. Темпы так понимаемого прогресса, его ритмов и фаз направленности и ускорения, его "цены" он считал главнейшими проблемами. Социологию, не указывающую пути прогресса, он называл "болтовней", а не наукой [27].

Современники описывали Лаврова как подлинного альтруиста, рыцаря духа. Это был типичный кабинетный, в хорошем смысле этого слова, работник, рожденный для профессорской кафедры и учеников. Революционная практика отвлекала его от научной работы, по свидетельству близких ему лиц, он это мучительно переживал. Русские эмигранты часто обращались к нему за научными книгами, он читал лекции по разным отраслям знания тем, кто хотел пополнить свое образование. Знакомство с ним завораживало людей, стоящих на разных мировоззренческих позициях - П. Кропоткина, Л. Мечникова, П. Милюкова, В. Чернова, Н. Кареева, К. Тахтарева, Е. Де Роберти и других. М. Ковалевский, по его словам, просто питал к Лаврову "сыновий пиетет".

Лавров умер в самом начале XX в., 7 февраля 1900 г. и похоронен в Париже на Монпарнаском кладбище. В начале 20-х годов в нашей стране вышли два прекрасных сборника, посвященных памяти Лаврова. Их авторами были известные отечественные философы и социологи - Г. Шлет, П Сорокин, Н. Кареев, А. Гизетти, Иванов-Разумник и другие [28]

Исторические письма

Интенсивную научную и преподавательскую работу Лавров сочетал с участием в подпольной революционной организации "Земля и воля", по делу которой он был в 1867 г. арестован и сослан в Вологодскую губернию. Именно в эти годы у него окончательно созрел замысел вплотную заняться социологией. Первые разработки Лавров сделал в серии журнальных публикаций - "Исторические письма". Всего было опубликовано 17 писем. Написаны они были с 1868 по 1869 год, отдельно были изданы в 1870г.

1 письмо - Естествознание и история - в этом письме раскрывается суть естественных наук.

«Естествоиспытатель еще не ученый». Естественное знание есть обоснование разумной жизни.

Науки (естествознание включает): морфологические (распределение предметов и форм, которые обуславливают наблюдаемые процессы) и феноменологические (изучает з-ны повторяющихся явлений и процессов – геометрия, механика, биология, этика, психология, соц).

Рассмотрел вопрос связи истории с соц.

2 письмо - Процесс истории

события важны и значимы сами по себе. Исторические з-ны есть генезис исторических форм.

3 письмо - Величина прогресса в человечестве

Развитие личности (прогрессивное) осуществляется в физическом, умственном и нравственном отношении:

Три сферы развития личности:

Физическая форма → Гигиена и удобство

Справедливость → потребность критического взгляда

Нравственность → поощрение общественности, самостоятельности, убеждений

Помехи достижения идеала в этих сферах: интересы меньшинства; привычки и предания; неприкосновенность святынь. Условия прогрессивной общественности – свобода мысли и слова.

4 письмо - Цена прогресса

- заключается в труде и страдании большинства: «живи сообразно тому идеалу, который сам себе поставил сообразно идеалу развитого человека».

5 письмо - Действие личностей

Последние два письма приводят в конце к одному и тому же результату. Обществу угрожает опасность застоя, если оно заглушит в себе критически мыслящие личности. Его цивилизации грозит гибель, если эта цивилизация, какова бы она ни была, сделается исключительным достоянием небольшого меньшинства. Следовательно, как ни мал прогресс человечества, но и то, что есть, лежит исключительно на критически

мыслящих личностях: без них он, безусловно, невозможен; без их стремления распространить его он крайне непрочен.

Человек, который может воплотить свою деятельность в жизнь может стать двигателем прогресса.

6 письмо – Культура и мысль

интересы личности не должны противостоять интересам общества. Культура – среда для работы мысли. Задачи прогресса – культура должна быть переработана мыслью и общественными формами.

7 письмо – Личность и общественные формы

Борьба личности с привычками, общественными формами, в чем заключается суть прогресса.

8 письмо – Растущая общественная сила (во главе критически – мыслящие).

9 письмо – Замена общественных партий. «Важна не надпись на знаменах, а мысли знаменоносцев».

10 письмо – Идеализация

При социализме труд - идеал, удовольствие, необходимость приносящая пользу. Труд не мог быть монополизирован. Маркс: труд при капитализме. уничтожается

11 письмо – Национальности в истории

Национальные элементы неотделимы от государства.

12 письмо – Договор и закон

Договор должен быть свободнее закона, варьируется нравственность. Закон строг – нарушения наказуемы, договор менее строг.

13 письмо – Государство

Государственная форма не может целью быть прогресса.

14 письмо – Естественные границы государства

По границам, занимаемым государством можно судить о степени развития государства.

15 письмо – Критика и вера (религиозная; отжившая; идеал веры)

16 письмо – Теория и практика прогресса

4 критерия для рассмотрения – на основании биологии, психологии, соц; - на основании исторического развития; - на основе примера др. стран…

17 письмо – Цель автора – найти аудиторию для социологии.

14-15. Кареев Николай Иванович (1850 – 1931)

Н.И. Кареев - выдающийся русский ученый – историк и социолог, крупнейший представитель классического позитивизма в социологии, один из основателей отечественной социологии, настойчивый и убежденный последователь и популяризатор учения Конта и других западных философов и социологов.

Политические взгляды Кареева можно охарактеризовать как умеренный либерализм, но несмотря на всю умеренность своего либерализма, Кареев в 1899 году был уволен в связи со студенческими волнениями из Петербургского университета, куда вернулся лишь в 1906 году. Во время Революции 1905—07 гг. вошёл в ряды кадетской партии и был избран членом 1-й Государственной Думы. В курсе Кареева "История Западной Европы в новое время" (т. 1—7, 1892—1917) отводилось существенное место социально-экономическим процессам. В 1911—15 гг. Кареев приступил к разработке истории парижских революционных секций. В 1924—25 гг. опубликовал 3-томную работу "Историки Французской революции" — первый сводный обзор историографии Великой французской революции не только в русской, но и в зарубежной литературе.

Помимо основательных чисто исторических работ, оказавших серьезное влияние на многих отечественных и зарубежных историков, Кареев плодотворно занимался разнообразными методологическими проблемами социологии. Так, он рано и независимо от немецких неокантианцев поставил вопрос об особенностях обобщения в естественных и гуманитарных науках, о типологическом анализе и др. Внимательно следя за историей становления мировой и русской социологии, он быстро откликался на очередные новинки в этой области то статьей, то рецензией. Часто завязывалась полемика. Статьи объединялись в сборники и многократно переиздавались.

Кареев пришел в науку в то время, когда шли усиленные поиски аргументов в пользу самостоятельности социологии. Он активно включился в эту работу и наряду с разработкой конкретных тем в области социологии и истории создал ряд оригинальных исследовании по общим вопросам теории и методологии социологического знания.

Кареев принадлежал к субъективной школе, стремясь систематизировать многие ее уроки, защитить от критики со стороны марксистов, неокантианцев, религиозной социальной метафизики. Среди конкретных социологических проблем особое внимание уделял междисциплинарным отношениям социологии (особенно с психологией), роли личности в истории, прогрессу и др. Наиболее значителен его вклад в разработку истории социологической науки, он является основателем и зачинателем известной "русской традиции" историко-критического обозрения социологических школ и направлений, в которую входили влиятельные социологи - М.Ковалевский, В.Хвостов, П.Сорокин, П.Тимашев и др. Кареев - один из первых удачных библиографов социологии и составитель ранних учебных программ по этой дисциплине. Идейное наследие Н. Кареева многопланово и обширно и философско-исторические и социологические работы в нем занимают весомое место.

Кареев, в основном, оставался приверженцем позитивистских установок при изучении реальных факторов ("эмпирических событий"). Главную задачу для себя он видел в открытии законов развития человечества с помощью точных методов исследования. Общество как организованное целое - социальный прогресс, социальная организация, контроль и регуляция - все эти факторы, тесно связанные между собой, утверждал Кареев, и образуют основу закономерного, развития общества как сложной системы психических и практических взаимодействий личности.

Кареев дал определение социологии как абстрактной науки, занимающейся изучением природы и генезиса общества, его основных сил и их взаимоотношений, а таете происходящих в нем процессов, независимо от времени и места их возникновения.

"Социология, - писал он, - есть общая абстрактная наука о природе и генезисе общества, об основных его элемента факторах и силах, об их взаимоотношениях, о характере процессов, в ней совершающихся, где бы и когда бы все это ни существовало и ни происходило".

В работе "Общие основы социологии" Кареев развивает свое представление о социологии. Он пишет: "Социология берет общество интегрально, имея в виду, что государство, право и народное хозяйство, обособленно взятые для изолированного изучения, существует только в абстракте, что реально нет государства, в котором не было бы права и хозяйства, что нет хозяйства без государства и права и что нет, наконец, и последнего без первых двух".

Основной источник социологии Кареева – позитивизм, особенно – контизм. Вместе с тем Кареев выступал с критикой его теорий - не принял тезиса Конта, согласно которому вся история может быть представлена трехфазной схемой, выражающей законы движения наук в соответствии с формами миросозерцания; отрицательно относился к игнорированию Контом значения политической экономии для построения социологии классификации наук, считая ее неполной. Огюст Конт, по мнению Кареева, в силу неразвитости психологического знания в тот период сделал скачок от биологии к социологии, минуя психологию. "Между биологией и социологией мы ставим психологию, но не индивидуальную, а коллективную", - писал Кареев. Коллективная психология способна, по его мнению, стать подлинной основой социологии, поскольку все общественные явления есть в конечном счете духовное взаимодействие между отдельными людьми.

Главные проблемы социологии, согласно Карееву, таковы: 1) социология как наука; 2) научный и этический элемент в ней; 3) отношения социологии с другими общественными науками, а также с биологией и психологией; 4) экономический аспект общества; 5) социальная структура; 6) прогресс как сущность исторического процесса и 7) роль личности в истории.

Кареев придавал большое значение развитию теоретической социологии. В соответствии с принципами позитивизма Кареев рассматривал социологию как чисто теоретическую дисциплину, стремящуюся исключительно к познанию объективных тенденций общественного развития и не допускающую в своих построениях каких-либо оценок, выходящих за пределы того, что доступно проверке.

Кареев не был согласен с Контом относительно задач социологии, которые основоположник социологии выразил следующим афоризмом: "Знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы господствовать". Кареев писал: '"Социология подобно всякой положительной науке о том, что есть, как оно есть, должна быть беспартийной и надклассовой... Чтобы сохранить свой научный характер. социология должна не только не решать вопрос о наилучшем устройстве общества, но даже не брать на себя предсказаний о том, каково будет дальнейшее развитие существующего общества, потому что и в этой области гаданий многое подсказывается чаяниями сердца. Поскольку социология есть наука о законах явлении, в ней нет места и для нравственной оценки, так как посложней могут подлежать только отдельные явления и поступки людей, разные между ними отношения и определенные социальные нормы".

Придавая большое значение теоретической форме знания и проблеме метода в научном исследовании, Кареев занимался обоснованием выполняемых теорий объяснительной (экспликативной) и предписывающей (нормативной) функций.

Н.И.Кареев, за несколько лет до западных социологов пришел к мысли о необходимости разделения всех общественных наук по характеру изучаемого объекта на науки о явлениях (феноменологические - история, философия истории) и о законах (номологические), к которым отнес и социологию. Становление социологии как самостоятельной науки об обществе ставило задачу определения ее места в кругу других наук, как естественных, так и гуманитарных, выработки своего особого метода, отличного от прочих, четкого определения проблематики и исследовательской программы. Особого внимания в этом отношении заслуживает вклад Н.И.Кареева, который наиболее полно разрабатывал в рассматриваемый период вопрос о методах социальных наук.

В основу классификации наук об обществе Кареев положил степень обобщения ими социальных явлений или уровень абстракции. В соответствии с этим он выделил три основные науки - историю и другие родственные ей науки: социологию и философию истории, - каждая из которых имеет свой предмет, метод и уровень обобщения информации.

Кареев сопоставляет две науки - историю и социологию, и приходит к выводу, что они неразрывно связаны между собой. История доставляет социологу необходимый фактический материал, помогая тем самым формировать полную картину движения человеческого бытия; социология вырабатывает способы понимания исторических событий и фактов.

Кареев считает, что в задачу истории входит выявление источников информации, их критическая проверка, описание индивидуальных и неповторимых явлений прошлого. История, следовательно, есть описательная наука, представляющая предварительную стадию изучения общества. "Задача истории, - пишет Кареев, - не в том, чтобы открывать какие-либо законы (на то есть социология) или давать практические наставления (это - дело политики), а в том, чтобы изучать конкретное прошлое без какого бы то ни было поползновения предсказать будущее, как бы изучение прошлого и ни помогало в иных случаях предвидению того, что может случиться и наступить". Отвергая идею рассмотрения истории как номологической науки (т.е. изучающий закон общества), Кареев видит ее цель, во-первых, в добывании фактов, во-вторых, установлении реальных взаимосвязей между ними и, в-третьих, в первичных их обобщениях.

Становясь на позиции крайнего субъективизма, Кареев объявлял, подобно Михайловскому, содержанием философии истории "идеальный мир норм, мир должного, мир истинного и справедливого, с которым будет сравниваться действительная история". С тех же субъективно-идеалистических позиций с 1890-х гг. боролся против марксизма, называя его "экономическим материализмом". Известен ряд критических работ Кареева, в которых он обосновывает свой взгляд на теорию марксизма как научно-несостоятельное направление в социологии.

Кареев много сделал в области изучения проблемы личности, глубокую разработку которой считал главным призванием социологии. Личность рассматривается им как субъект психических переживании, мыслей и чувств, желании и стремлении, составляющий исходный пункт социальных процессов.

Личность в теории Кареева - субъект истории, соединяющий в себе антропологические, психологические и социальные начала. Именно такое понимание личности составляет основу того субъективизма, на котором так настаивал ученый как на методе познания социальных явлений. Он утверждает, что субъективизм неизбежен в изучении общества, поскольку и отдельные события, и общественный процесс в целом оцениваются с точки зрения определенного идеала.

Общество в социологии Кареева выступает в абстрактной форме, вне его исторических, экономических и прочих особенностей. Общество, по Карееву, есть сложная система психических и практических взаимодействий личностей. Оно делится на две части: на культурные группы и социальную организацию. Культурные группы есть предмет индивидуальной психологии. Отличительными признаками культурных групп являются не природные свойства, а те привычки, обычаи, традиции, которые возникают в результате воспитания. Вторая сторона общества – социальная организация – результат коллективной психологии и изучается социологией. Социальная организация – это совокупность экономической, юридической и политической сред. Основанием для такой схемы у Кареева выступает положение личности в обществе: ее место в самой социальной организации (политический строй); защищаемые государственной властью частные отношения к другим лицам (право); ее роль в экономической жизни (экономический строй). Для Кареева социальная организация – показатель пределы личной свободы.

Главными достижениями всей научной мысли XIX в. Кареев, как и другие ученые, считал открытие двух основных методов познания общества - сравнительно исторического (позволяющего представить статистическую картину общества, его горизонтальный срез) и эволюционного (позволяющего представить общество в развитии, динамике, состоящей в смене ряда фаз или культурных типов, т.е. осуществить вертикальный срез).

Если сравнительно исторический метод занимается сходными историческими явлениями, выявлением реально существующих их типов, то задача эволюционного метода состоит в анализе процессов их развития, стадий или фаз этого процесса, а также выяснением причин их возникновения, оформления и смены.

Кареев, не отрицая роли экономического фактора в истории, первостепенную роль отводил фактору психическому, что позволило учесть сложный характер человеческих поступков, роль творческих и волевых импульсов. Человеческое поведение он рассматривает как единство социального и индивидуального; достижение общественного идеала реализуется исключительно через действия отдельных индивидов. Такая трактовка личности лежит в основании концепции индивидуализма субъективной школы. К позиции субъективной школы близки взгляды Кареева и на отношение субъективного и объективного, суть которых состоит в том, что безразличная к индивидуальному существованию среда перерабатывается личностью в ходе его практических действий и в соответствии с ее идеалом, в результате чего и создаются все человеческие формы бытия.

В заключении необходимо отметить, что Н.И.Кареев великолепно знал историю социологии. Его труды явились одной из первых в России попыток осмысления общих закономерностей развития социологии, анализ ее успехов и неудач.

Кареев наряду с большой научно-исследовательской работой в течение всей своей жизни - преподавал историю и социологию, создал много работ, посвященных задачам преподавания истории и социологии, выступая в этой области как теоретик и методист. Он заботился о совершенствовании системы школьного и вузовского образования, ходатайствовал о создании кафедр социологии в российских университетах, занимался научным поиском в области методов обучения, изучал традиции. сложившиеся в российской системе образования. Преодолевая характерную для русского обществоведения того времени публичность, Кареев заботился об усилении профессионализма в подготовке квалифицированных социологов.

«Основы русской социологии» (1919 г.)

В этой книге изложены историко-социологические взгляды Кареева на развитие соц в Росси. Он писал историю развития соц по «горячим следам», по мере развития её на рубеже веков. Начинается книга с того, что автор анализирует сложившуюся ситуацию в Европе и в России, которая послужила развитию соц в России. В 1-ой главе «Перед возникновением соц в России» автор подробно излагает сложившиеся предпосылки (знакомство с работой О. Конта, его изучение в России).

Отличаясь точностью и стремлением к порядку и систематизации, Карееву принадлежат заслуги дифференциации этапов протекания соц мысли в России. В своей книге он структурировал и упорядочил по направлениям всех ведущих соц-гов на то время в России. Он дает подробный анализ идеям и работам таких авторов как Лавров, Михайловский, Ковалевский, Южаков, Оболенский, Чернов (этико-социологическое направление в русской социологии); Де-Роберти, Теплов, Кропотки, Сорокин, Хвстов, и др. представители российской соц). Говоря о вкладах, которые внесли социологи в развитие соц науки, он так же приводит и себя.

Одним из первых им была предложена классификация направлений, образовавшихся в России в то время. Этой классификацией пользовались впоследствии многие деятели науки:

Социология

Марксисткая Немарксисткая

Позитивизм Антипозитивизм

Натурализм Психологич.

тенденции

Особое место в историко-социологических трудах Кареева занимает анализ процесса проникновения идей позитивизма в русскую социологию и формирование здесь на их основе наиболее значительных тенденций. В истории русской социологии им были отмечены как наиболее влиятельные - субъективная школа и марксистская социология; противостояние этих течений он использовал в качестве определяющего признака при разработке периодизации истории отечественной социологии. В истории социологии России Кареев выделяет три крупных периода: конец 60-х - середина 90-х годов XIX в.; с середины 1890-х до 1917 г.; после 1917 г. Первый этап соответствует периоду зарождения субъективной школы. Второй характеризуется одновременным развитием марксистской и немарксистской социологий, сопровождаемый борьбой между ними. Третий отмечен установлением господства марксистской социологии и, как это представлялось Карееву, намечавшейся возможностью сближения "экономизма" и "психологизма". Кареев высказал оригинальный подход к изучению культуры, в определение которой он включил всю совокупность результатов психологического взаимодействия между людьми. Содержание человеческой культуры в концепции Кареева представлено в виде двух крупных пластов.

Один из них объединяет такие продукты духовной деятельности как язык, религию, искусство, науку, философию; другой состоит из структур, обеспечивающих функционирование общества: государство. народное хозяйство, право.

Основные работы:

Основные вопросы философии истории (1883); Введение в изучение социологии (1897); Общие основы социологии (1919); Сущность исторического процесса его личности в истории (?); Историко-философские и социологические этюды (1895) Старые и новые этюды об историческом материализме (1896