Общая характеристика образных систем

«Человек», «вещь», «природа»

В идиостиле марины цветаевой

(Коммуникативный аспект)

1. 1909 - 1917

Во всяком внешнем облике и внешнем поведении персонажа – будь то реального жизненного или вымышленного литературного, или исторического Цветаева берет за основу некий единственный жест, сбалансированную линию тела, взгляда или голоса, некую «земную примету», вбирающую в себя в некотором концентрированном виде всю его человеческую особость и палитру мелких индивидуальных человеческих черт. В стихотворении 1914 года («Сегодня таяло…») через семантику незамысловатого жеста («тихонько пальцем барабаня по чуть звенящему стеклу») раскрывается бесконечно старый, но вместе с тем незабываемо новый образ весеннего дня, медлительного гадания о будущем. Жестовое начало стихотворения, посвященного О.Мандельштаму («Ты запрокидываешь голову…») задает основное русло для последующих превращений героя в «божественного десятилетнего мальчика». Цветаевский «жест» можно определить как точную фиксацию деталей внешнего мира, то есть проявления: а) человека; б) вещи; в) природы в символической функции (как отражение внутреннего мира человека).

В вещи для Цветаевой важна простота – свобода в проявлении, неограниченная игровая валентность. В человеке признаком этой простоты становится понятие невинности. В стихотворении 1913 года («В огромном липовом саду…») понятие простоты и невинности сближаются в образе «невинного и старинного сада». Природа здесь представляет собой «прекрасный декорум», который является естественным окружением для невинного и молодого облика героини. Он включает в себя природные смыслы («сад») и культурные (старинная архитектура, вековые липы и т.д.). Основной характеристикой образной системы «человек» в идиостиле Цветаевой данного периода можно считать понятие «невинности» как гибкости в выборе лирических масок, открытие поэтического «я» миру, восприятие себя как эстетически ценного персонажа в исключительно красивых декорациях. Для системы «вещь» - понятие «простоты» как не осложненных ничем прямых векторных связей между вещью (ее жестовыми проявлениями) и человеком. Основная функция вещи в этот период – дарить радость, окружать человека теплом символических смыслов. Для системы «природы» – понятие культурного «прекрасного декорума» как места обитания невинного человека и как основной источник его жестовых проявлений.

2. 1917 – 1922

Поиск логических цепочек, прямых и косвенных взаимосвязей внутри собственной судьбы приводят Цветаеву к очевидной логизации смысловых звеньев внутри произведений. Живительную струю в логически выверенный каркас стихов вносит жест, но не внешний, построенный по закону мизансцены, как это было в ранних стихотворениях, а звуковой, интонационный, смысловой (подразумеваемый). Главное его композиционное свойство – внезапность, косвенное и эксплицированное «вдруг», форма выражения его – чаще всего прямая речь: Над дремлющей борзой склонюсь/ - И вдруг – твои глаза!; Дура! – мне внуки на урне напишут… и т.д. «Жест», понимаемый как внезапный смыслообразующий акт, вызывающий последующие изменения в интонационной и композиционной ткани стиха, сближается с понятием речевого перлокутивного акта – речевого действия, направленного на изменение метаречевой ситуации, т.е. предполагающего ответную реакцию адресата.

В данный период на смену цветаевской «живописи» приходит цветаевская «риторика», где интонационные спады и подъемы заменяют символическую значимость вещей и событий, а неполные синтаксические конструкции подчеркивают полный «провал» вещи, ее несостоятельность в мире смещенных ценностей. Гимны телесной оболочке («зелень глаз моих», «золото волос» и т.д.) сменяются темой полной бестелесности (цикл «Психея»): образы «птицы», «тени», «души». Образная система «вещи» перестает быть ценностной, теряет прямую связь с комплексом «человек» и проявляется как значимое отсутствие. Образ человека, лишившись жестовых проявлений «вещи», определяется как «душа» - бестелесный облик. Источником лирических масок становится не собственная «невинность», а «соблазн Чужого»: другой человек воплощает исток смысловых проявлений. «Природа» так же обретает признак «значимого отсутствия». Ее основным элементом становится образ «неба» как результат метонимического сдвига («крыша - небо»).

3. 1922 – 1927

Особую значимость в этот период получает ритмическая разорванность слова внутри строки и синтаксическая разорванность конструкций на межстрочных стыках: С глаз – все завесы! Все следы/ - Вспять! На линейках нот/ - Нет! Безглагольные конструкции, где часто вместо связок – знак «тире», чередуются в пространстве одного четверостишия с «жестами» - глагольными конструкциями внешнего действия, оформленными как прямая речь либо как обособленный восклицательной интонацией причастный оборот: Нищих и горлиц / Сирый распев./ То не твои ли / Ризы простерлись / В беге дерев?; К вам! В живоплещущую ртуть/ Листвы – пусть рушащейся! Жестовая конструкция может строиться по принципу лексического или синтаксического повтора, может распространяться на все четверостишие, и тогда противопоставление двух или нескольких жестовых рисунков проходит по линии грамматического контраста.

В образной триаде «вещь – человек - природа» меняется направление векторных сил. Источником эмпирической информации становятся не элементы системы «вещь», а элементы системы «человек», в первую очередь, элемент «душа». Он вступает в синтагматические отношения с элементами «время» и «пространство», в парадигматические – с элементами «предел», «черта», «мера» (антонимия), непрямые (метафорические) отношения связывают его с элементами образной системы «природа» («дерево», «море», «гора», «пещера», «утроба»), с элементами системы «вещь» («раковина», «лестница», «копейка», «кольцо»). Жест как индивидуальный выразительный знак расширяет сферу функционирования и ведет к распаду формальных связей на фонетическом, лексическом, синтаксическом уровнях текста, задает жанровый сдвиг в сторону драматизации текста.

4. 1927 – 1941

В стихотворениях данного периода повышается концентрация причастных конструкций, связывающих воедино признаки подлежащего и сказуемого: Остолбеневши, как бревно, / Оставшееся от аллеи, / Мне все – равны, мне все – равно, / И, может быть, всего равнее / - Роднее бывшее – всего. // Все признаки с меня, все меты, / Все даты – как рукой сняло: / Душа, родившаяся где-то… Идиостилевые особенности поэзии Цветаевой в данный период сближаются со стилистикой «мелического стоячего рассказа» - жанра древней пралогической литературы, главным отличием которого является «страдательность» субъекта действия, который находится в состоянии «статуса», но не «акции» (О.М.Фрейденберг). Стилевые особенности предыдущего периода: разрушение стихотворного ритма и восприятие слова как живой, пластичной, разбивающейся на куски ткани, продиктованное желанием Цветаевой создавать «виртуальные» миры собственной души, - сменяются финальной нерасторопностью в ситуации насущного творения «земной» жизни и приводят к «стоячему» рассказу о себе, своих предпочтениях, к попытке объясниться с другими в форме «оды», «завещания», «эпитафии» и т.д.

«Развоплощение» Цветаевой (от тела – к душе) как общая тенденция в ее мироощущении происходит в этот период не из-за потери своего вещественного статуса (пластической ощутимости вещей), как это было в 20-е годы, а из-за неразличения активного начала (себя как действующего субъекта) и пассивного (объекта – своего облика, своей маски, своей «стати», своих вещей): «Совсем ушел», - значит для нее «Со всем ушел». В этот период происходит диалогическое взаимопроникновение и слияние в одно целое семантических комплексов «человек», «вещь», «природа». Объединяющим центром этого целого становится феномен творческого поэтического «я» как источника воплощения в слове всего сущего мира. В системе «вещь», как и в системе «природа», полностью реализуется значение одушевленности: «Да, был человек возлюблен, / И сей человек был - стол».