Флоровский Георгий Васильевич (1893-1979)

В 1920 г. - эмигрировал. С 1926 г.- проф. кафедры патрологии Русского института богословия в Париже. В 1932 г. принял сан священника. С 1948 г. работал в ССХА, был деканом Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. С 1956 г. - проф. истории Восточной церкви в Гарвардском ун-те.

Один из учредителей Всемирного совета церквей.

От увлечения евразийством пришёл к его критике. Отрицательно относился к «софиологической» трактовке православия.

Основные идеи

Есть свои времена и сроки для философских рождений. И не вообще наступает время философствовать, но у определенного народа возникает определенная философия. Такому пробуждению всегда предшествует более или менее сложная историческая судьба, полный и долгий исторический опыт и искус, - теперь становится он предметом обдумывания и обсуждения. Начинается философская жизнь, как новый модус или новая ступень народного существования... Такое философское рождение или пробуждение, это распадение "внутреннего стремления" со "внешней действительностью", переживало русское сознание на рубеж двадцатых и тридцатых годов прошлого века... Это был душевный сдвиг, прежде всего... Приходит новое поколение, "люди тридцатых годов", - и все оно стоит под знаком какого-то беспокойства, какого-то крайнего возбуждения. "Паника усиливается в мысли", говорит Ап. Григорьев, "и болезнь напряженности нравственной распространяется, как зараза". Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте. Лермонтов дал незабываемое изображение тогдашних душевных состояний, этой отравительной "рефлексии", какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не то грусти. Это был ядовитый сплав дерзости и отчаяния, безочарования и большой пытливости. И отсюда жадное стремление выйти из настоящего. Так от начала "критически" мотив приходит в философское самоопределение. И в разное люди того беспокойного поколения находили выход из этого неприютного настоящего, - кто в прошлое, кто в будущее. Кто готов был отступать назад, из "культуры" к "природе", в первобытную цельность, в патриархальное и непосредственное прошлое, когда, казалось, жизнь была героичнее и искреннее, ("святое прежде" у Жуковского) - пастораль и "экзотическая мечта" характерны для той эпохи и на Западе. Другие уносились в предчувствиях небывалого будущего, вдохновенного и радостного... У Утопизма есть верная сигнатура эпохи... Важно, однако, что именно философский пафос становится преобладающим в утопических грезах этих "замечательных десятилетий"... Психологический анализ не исчерпывает вполне опыт тех лет. И недостаточно объяснять это беспокойство из трудных и тягостных социально политических обстоятельств эпохи. Сдвиг проходил глубже. Еще менее удовлетворяет ссылка на подражание западной "романтической" моде. В русских исканиях и борениях слишком много чувствуется искренней, подлинной боли и страсти, чтобы можно было видеть здесь подражание или позировку. Верно, что- то была очень впечатлительная эпоха, и западные впечатления были у нас тогда очень действенными. Но они вызывали и творческий отклик. "Книги переходили и переходят у нас непосредственно в жизнь, в плоть и кровь"... Мысль пробуждается. "Возникает некоторая необходимая для духа анархия", остроумно замечает Шпет... Как верно заметил Достоевский, то была эпоха, "впервые сознательно на себя взглянувшая"... Повседневные загадки и вопросы текущей жизни стремительно сгущаются в философские вопросы... Философская рефлексия становится неодолимой страстью. "О эти муки и боли души, - как он были отравительно сладки! О, эти бессонные ночи, - ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрени!" (Ап, Григорьев) Экзальтация и сомнение странно сплавляются в единый отравительный состав... В эти годы начинается "великий ледоход" русской мысли, как удачно его назвал Гершензон... "Было время, когда слово "философ! я" имело в себе что-то магическое", именно об этом времени вспоминал впоследствии Ив. Киреевский. Уже в 1830-м году он открыто заявлял: "нам необходима философия, все развитие нашего ума требует ее". И предсказывал. "Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих настроений нашего народного и частного быт"... Киреевский был вдвойне прав, - в характеристике, и в прогнозе... В тогдашнем поколении чувствуется именно некое неодолимое влечение к философии, какая-то философская страсть и тяга, точно магическое притяжение к философским темам и вопросам. В предыдущем поколении таким культурно-психологическим магнитом была п о э з и я, - теперь она уже перестает им быть. Начинается "прозаический" период и в литературе. Из поэтического фазиса русское культурно-творческое сознание переходит в фазис философский. Впрочем, Киреевский говорил даже и так: "уже при первом рождении нашей литературы мы в самой поэзии искали преимущественно философии"... И именно, из нашей жизни", из господствующих вопросов и интересов родной жизни, рождается в те годы русская философия. Рождается из историософического изумления, почти испуга, в болезненном процессе нацонально-историческаго самонахождения и раздумья. И рождается именно русская философия, не только - философия в России. Ибо рождается или пробуждается русское философское сознание, - некто новый начинает философствовать. Рождается или становится некий новы и "субъект философии"... Русская мысль пробудилась над немецким идеализмом. Но не следует преувеличивать значение этой "рецепции немецкого идеализма в творческом сложении русской мысли. То было именно пробуждение. Вспышка, увлечение, - дух захватило. Всего скорее можно говорить о некоем симпатическом заражении.

Видимым образом русское общество разделилось в сороковые годы в спорах о России. Но в этих историософических разногласиях уже только проявляется несходство в чем-то более глубоком и основном... Задумываться о русской судьбе (или о русском призвании) въ те годы поводов и мотивов было достаточно,- после Двенадцатаго года с его всенароднымъ опытомъ", после всех этих военных и не-военных встреч съ Европой... Poccия въ Европе, - такова была тема действуемой истории в Александровское время. И сопоставления напрашивались сами собою ... "История Государства Poccийского", эта героическая повесть или эпопея, при всех своих недостатках, всех заставила тогда почувствовать реальность русского прошлого, - реальность и до-Петровской истории... Тему о национальном призвании или назначении подсказывала и романтика. Возникал вопрос о месте России в общем плане или схеме "всемирной истории"... Историософия русской судьбы и становится основной темою пробуждающейся теперь русской философской мысли. И в этом историософическом плане снова с полной отчетливостью встает в русском культурно - общественном сознании религиозный вопрос. В опыте и раздумье все очевиднее становится русское историческое своеобразие, некая историческая противопоставленность России и "Европы", Это различие от начала было опознано, как различие в религиозной судьбе.