Список использованной литературы

Бартольд В. В. История изучения Востока в Европе и России // Соч. Т. IX. М., 1977.

Бартольд В. В. Обзор деятельности факультета восточных языков // Соч. Т. IX. М., 1977.

Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., Наука, 1973.

Большаков О. И. История Халифата. Т. 1–3. М., Восточная литература, 1989–1998.

Введение в востоковедение: Общий курс / под ред. Е. И. Зеленева и В. Б. Касевича. СПб., КАРО, 2011.

Генон Р. Восток и Запад. СПб., 2005.

Генон Р. Очерки о традиции и метафизике. СПб., 2010.

Данциг Б. М. Ближний Восток в русской науке и литературе. М., 1973.

Дьяков В. А. Методология истории в прошлом и настоящем. М., Мысль, 1974.

Дьяков Н. Н. А. К. Казембек и становление Восточного факультета СПб. Университета (по материалам академиков В. Бартольда и И. Крачковского) // Историография и источниковедение истории Азии и Африки. Вып. 21. СПб., СПбГУ, 2004. С. 48–59.

Дьяков Н. Н. Марокко в зарубежной историографии и социологии. ХХ в. // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. 15. СПб., СПбГУ, 1995.

Дьяков Н. Н. Мусульманский Магриб. Шерифы, тарикаты, марабуты в истории Северной Африки. Средние века, новое время. СПб., СПбГУ, 2008.

Иванов Н. А. Труды по истории исламского мира. М., Восточная литература, 2008.

Игнатенко А. А. Ибн Хальдун. М., Мысль, 1980.

История Востока. Т. 1–5. М., Восточная литература, 1995–2006.

История отечественного востоковедения до середины XIX века. М., 1990.

Кардини Ф. Европа и ислам. История непонимания. СПб., Alexandria, 2007.

Коран / пер. И. Ю.Крачковского. Ростов/нД., Феникс, 1998.

Крачковский И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М., 1950.

Крымский А. Е. История мусульманства. Изд. 3-е. М., Кучково поле, 2003.

Ланда Р. Г. История арабских стран. М., Восточный университет, 2005.

Ланда Р. Г. Максим Родинсон — выдающийся исламовед XX века // Народы Азии и Африки. М., 2006.

Луис Б. Ислам и Запад / пер. с англ. М., 2003.

Мустафа Армаган. Возможна ли критика ориентализма без Эдварда Саида? // DA Diyalog Avrasya. Международный культурно-интеллектуальный журнал. Москва; Стамбул. 2006. Лето. № 21.

Россия и Восток / под ред. С. М. Иванова, Б. Н. Мельниченко. СПб., СПбГУ, 2000.

Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб., Русский мир, 2006.

Le Bon G. La Civilization des arabes. Paris, 1884.

Chevallier D. (Sous la direction de). Les Arabes et l’histoire créatrice. Paris-Sorbonne, 1995.

Chevallier D. (Sous la direction de). Les Arabes. Du message a l’histoire. Paris, Fayard, 1995.

Geertz C. Islam Observed. Religious Development in Morocco and Indonesia. Yale, 1968.

Hourani A. A History of the Arab Peoples. Cambridge, Mass, 1991.

Inalchik H. Turkey and Europe in History. Istanbul, EREN, 2006.

Oumlil A. L’Histoire et son discours. Rabat, SMER, 1982.

Theory, Politics and the Arab World. Critical Responses. N. Y., 1990.

А. Г. Сторожук

Востоковедение и культурология

Одна из существенных сложностей, с которой сталкивается любой востоковед, состоит в том, что понятия, принадлежащие к другой культуре и свойственные иной цивилизационной модели, подменяются при анализе сходными, но не идентичными им категориями культуры, к которой принадлежит сам исследователь. В результате этого собственное отношение к тому или иному феномену родной культуры совершенно непроизвольно переносится на феномен исследуемой культуры Востока, и трактовка последнего, равно как и методы его изучения и оценки, автоматически заимствуются из европейского научного арсенала, предназначенного для решения совершенно других задач. Подобные примеры в высшей степени многочисленны, их причиной служит обычно не осознанное стремление исказить факты, но чрезвычайно сложная и запутанная система восприятия феноменов чужой культуры.

В качестве примера можно рассмотреть такое явление, как художественное творчество Востока, в частности, Китая. Широко известен тот факт, что собрания признанных шедевров китайской изящной словесности включают в себя не только стихотворные произведения, но и служебные записки, письма, эпитафии, доклады трону; в то время, как рассказ или новелла не воспринимались китайцами как жанры высокой литературы, в классические собрания произведений писателей на протяжении всей истории страны вплоть до начала XX в. они не включались. Не считались жанрами высокой литературы роман и пьеса — притом, что в сводах лучших образцов изящного стиля прошлых эпох во множестве имеются официальные петиции об изменении налоговой системы, рассуждения об устройстве ирригации в той или иной провинции, рекомендации на должность и тому подобное. Совершенно очевидно, что понятие «художественная литература», свойственное европейской культурной традиции, и то, что называется «тем же» в традиционной культуре Китая, практически не совпадают. Эта особенность неизменно отмечалась европейскими исследователями, после чего отбор произведений, важных для изучения истории художественной литературы Китая, производился, исходя именно из европейского понимания данной проблемы и согласно европейским вкусам и предпочтениям. Специально эта мысль не формулировалась, но подтекст явно читался приблизительно следующий: «Художественная литература в Китае, безусловно, существовала, но сами китайцы не умели, как следует, определить, что она собой представляет. Поэтому следует им помочь в этом вопросе». Аналогичным образом дело обстоит с изобразительным искусством: подавляющее большинство западных работ посвящено анализу мелкой пластики, живописи, керамики, т. е. тому, что самими китайцами на протяжении веков воспринималось лишь в качестве, пусть дорогого и изысканного, декоративного дополнения интерьера. Классическая каллиграфия, которая как раз почиталась высшей формой изобразительного искусства, в этих работах упоминается вскользь как явление второго порядка.

Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что зарождение европейской науки в самом Китае в начале XX в. происходило по тем же принципам, укрепляя позицию иностранных исследователей и оставляя за скобками огромнейший пласт творчества, на протяжении тысячелетий служивший мерилом таланта именно в важнейших для китайцев областях художественного выражения.

Весьма сходна и логика исследований отдельных жанров: например, в поэзии большое внимание уделено описанию стихотворений гражданственной направленности, пейзажной лирике, воспеваниям дружбы и застолий; в то же время, неизменное замешательство вызывают у исследователей стихотворные изложения алхимических практик, пространные экскурсы в область традиционной медицины и другие произведения, не вполне ассоциирующиеся в европейском представлении с поэтическим творчеством. То же самое можно сказать и о восприятии поэтической манеры: в традиционном китайском стихотворении в принципе невозможны ни оригинальная рифма, ни эксперименты с метрическим строем, ни создание неповторимых словообразов. Носителю европейской культуры действительно непросто уяснить, почему одной из недосягаемых вершин классической поэзии Китая является четверостишие Ли Бо «Песня о луне над [горами] Эмэйшань», в котором из 28 иероглифов, дающих 4 семисловные строки, 11 — это только географические названия (общим числом 5)¹⁶³. Сходную картину можно наблюдать и в других отраслях научных исследований: при оценке исторических реалий, традиций, тех или иных форм творчества в течение долгого времени в науке бытовал и бытует европоцентристский подход.

В результате аналитическая система, базирующаяся на подобных, далеких от совершенства основаниях, оказывается бессильна ответить не только на важные вопросы, касающиеся принципов организации культур Востока, но и на частные вопросы относительно тех или иных форм проявления этих принципов.

В то же время виднейшие деятели русской востоковедной школы и их продолжатели — выдающиеся советские востоковеды, неоднократно поднимали вопрос о неприменимости в чистом виде методов классической европейской гуманитарной науки, и в частности — культурологии, к исследованиям традиционных реалий Востока. Основу верного понимания и истолкования феноменов восточных культур они видели в скрупулезном воссоздании картины мира, свойственной этим культурам и их носителям. Неслучайно один из крупнейших историков, литературоведов и лингвистов русской синологической школы — академик В. П. Васильев (1818–1900) — был одновременно и крупнейшим буддологом, автором не утратившей по сей день научной актуальности монографии «Буддизм. Его догматы, история и литература»¹⁶⁴. Другой выдающийся синолог-литературовед, академик В. М. Алексеев (1881–1951), исследуя классический памятник китайской поэтики «Категории стихов» Сыкун Ту (837–908), трактует названные категории не иначе, как через призму философского и религиозного осмысления процесса художественного творчества, воссоздавая, таким образом, картину мира традиционно образованного китайца¹⁶⁵. Известно, сколь большое значение придавал изучению философского и религиозного наследия один из столпов советской арабистики — академик И. Ю. Крачковский (1883–1951), сам исследовавший и преподававший коранические тексты (перевод Корана с комментариями И. Ю. Крачковского был опубликован и множество раз переиздан¹⁶⁶).

Тем не менее, изучение философского и религиозного наследия, с одной стороны, и литературоведческие, исторические, лингвистические и культурологические изыскания, с другой, часто оказываются обособленными и редко интегрируются даже в рамках одного регионального направления.

Причины тому могут быть названы различные, но самоочевидно, что важнейшие из них — это наличие огромного объема информации и, что не менее важно, необходимость перестройки картины мира самого исследователя. Последняя зачастую оказывается намного глубже, поскольку затрагивает не только определенные психологические аспекты, но и физиологию: так, доказано, что серьезное изучение иностранных языков с непривычной фонетикой сказывается на работе мышц, приводящих в движение нижнюю челюсть (меняется конфигурация височно-нижнечелюстного сустава), на мимике, работе гортани. Происходят и более существенные изменения психофизического толка: изучение языков с иероглифической письменностью сказывается на несвойственной для европейца перестройке в области высшей нервной деятельности: в восприятии языка начинает существенно больше и активнее задействоваться правое полушарие мозга¹⁶⁷. Подобные изменения известны востоковедам и даже стали своеобразной частью изустного востоковедного фольклора, но связанные с этим вопросом научные наблюдения в области нейрофизиологии пока немногочисленны.

Как бы то ни было, совершенно очевидно, что комплексное изучение культур Востока во всём богатстве его аспектов всегда представляло существенную трудность и до недавнего времени исследования в этой области носили разрозненный и несистематизированный характер (для классической европейской гуманитарной науки такое утверждение справедливо и по сей день).

Специализация нередко носила весьма узкий и искусственный характер; разграничение сфер исследования культуры, например, зачастую приводило к тому, что условное разделение культуры на материальную и духовную начинало восприниматься буквально, и вместо единой системы видения мира, нашедшей отражение в самых разных областях — от кустарных ремесел до литературы, накапливался эмпирический материал о совершенно разобщенных сферах жизни определенной страны или эпохи, в отсутствии общего видения проблемы не всегда верно интерпретировавшийся. Востоковедение методологически продолжало придерживаться комплексного подхода к изучению культур, и эта практика не только оправдывала себя в решении тактических задач, но оказалась верной и стратегически перед лицом современных течений в гуманитарии.

Одной из тенденций последнего времени в области гуманитарных наук стало как раз объединение ранее разобщенных дисциплин в единый комплекс, предполагающий слияние методов частных исследований различных областей. Так, появляются работы по аспектам ментальности, присущим представителям разных культур, по этнопсихологии, культурологической компаративистике. Начало подобных исследований было заложено в работах 20–30 годов XX в., но впоследствии зародившиеся научные направления в течение долгого времени не могли снискать ни широкой поддержки у научной общественности, ни большого числа последователей.

В настоящее время в этом вопросе виден существенный прорыв в целом ряде исследований, представляющих различные области гуманитарных наук. В ряде работ специалистов по европейской медиевистике отдельно рассматривается вопрос о невозможности изучения процессов в средневековых обществах без воссоздания картины мира людей того времени и постулируется утопичность суждений о тождественности психологии современного европейца и представителей средневековой культуры (подробнее, напр., работы А. Я. Гуревича¹⁶⁸). Аналогичные мысли высказываются и в работах крупнейших исследователей в области семиотики и истории литературы (напр., в трудах Ю. М. Лотмана¹⁶⁹). Этой же проблеме посвящен целый ряд разработок новой научной отрасли междисциплинарного характера — так называемой когнитивистики.

В данном случае имеет смысл остановиться на историко-философском и культурологическом подходах данных исследований. Если в работах начала XX в. два эти научных метода были, в основном, строго разграничены, то теперь все чаще основы культурных реалий и миропонимания объясняются в историко-философском ключе, с привлечением данных о возникновении и формировании тех или иных систем описания и объяснения законов бытия, а работы по истории философской мысли насыщаются диахроническим видением культурной конкретики. В этом аспекте рассматривается и проблема мировоззрения представителей различных культур и исторических эпох.

Особенное место в исследованиях картины мира, присущей носителям той или иной культурной традиции, играют работы, написанные на стыке лингвистики, культурологии и психологии. Действительно, основой существования культурной традиции является язык, и нигде столь явно не отражено национальное мировоззрение, как в языке. Подобные исследования могут затрагивать или опускать вопрос о культурных кодах как таковых, однако их основная направленность прямо связана с рассматриваемым здесь вопросом.

Работы по выявлению особенностей ментальности на примере европейских языков здесь специально упоминаться не будут, хотя они довольно многочисленны и созданы представителями различных научных школ (в частности, в последние годы данный вопрос на примере русского языка рассматривали в своих монографиях В. В. Колесов, А. А. Мельникова и др.). Отдельно изучался и изучается в этом аспекте феномен двуязычия, чему также были посвящены многочисленные научные работы, в том числе, затрагивающие вопросы владения восточными языками.

Однако принципиально важным здесь кажется более широкий, комплексный подход к проблеме, представленный в исследованиях последних лет, прежде всего, что вполне ожидаемо, в работах востоковедных. Обратимся, например, к работе В. Б. Касевича «Буддизм. Картина мира. Язык»¹⁷⁰, в которой сочетаются как лингвистические и культурологические, так и историко-философские, религиоведческие методы исследования. Данная монография не опирается на материалы одного языка или одной этнокультурной традиции и рассматривает вопрос в общетеоретическом плане. Имеются и частные исследования, где подобный подход применяется для анализа культуры и языка одной, отдельно взятой страны¹⁷¹.

И все же, сравнивая востоковедение и частные области европейской гуманитарной науки в сфере изучения культур, следует остановиться на важнейшем вопросе, не сводимом к механическому соединению контентов, полученных из смежных гуманитарных дисциплин. Если говорить о востоковедении в широком смысле, то эта область знания давно перешагнула и без того весьма условные границы «востока», включив в себя, например, африканские исследования. Современное востоковедение может быть определено как наука, действенно и глубоко изучающая различные способы видения мира, основанные на принципиально непохожих друг на друга матрицах восприятия, характерных для разных типов цивилизаций. Следовательно, подобное изучение включает в себя, как минимум, две составляющие: 1) максимальное погружение в исследуемую систему мировоззрения, погружение настолько тотальное, что чужая логика мироустройства становится ясной и воспринимается, как собственная; 2) возможность трезво видеть и анализировать «европейскую» картину мира и картину мира изучаемой цивилизации, выходя за рамки условностей обеих, и налаживать пути их взаимного общения и понимания. Именно такой путь даёт возможность преодолеть не только узость классического подхода традиционных европейских направлений гуманитарной науки, но и разрешить существующие концептуальные противоречия, в частности, в теории культурного эволюционизма, европоцентризме этической и эстетической мысли и пр.

Таким образом, обобщая сказанное, можно констатировать, что накопление эмпирических знаний по истории, языку, философии определенной страны и эпохи логично подводит к необходимости более широких, междисциплинарных исследований. И вполне закономерно, что основой культурологических востоковедных изысканий такого рода будет служить не принцип частного описания и не экстраполяция современных европейских реалий на традиции других этносов, но стремление воссоздать аутентичное мировоззрение. И здесь отражение культурных кодов и представления о ритмах в мировоззрении является одним из важнейших объектов научного изучения востоковедов.