Список использованной литературы

Августин Аврелий. О Граде Божьем // Августин Аврелий. Творения. [Перевод] / Cост. и подгот. текста С. И. Еремеева. СПб.; Киев, 1998. Т. 3–4. Беда Достопочтенный. Церковная история народа англов / Пер. с лат., вступ. ст., коммент. В. В. Эрлихмана. СПб., 2003.

Бейхаки Абу-л-Фазл. История Мас'уда. 1030–1041 / Вступ. ст., пер. и примеч. А. К. Арендса. Ташкент, 1962.

Бродель Ф. Время мира / Пер. с фр. Л. Е. Куббеля; вступ. ст. и ред. Ю. Н. Афанасьева. М., 1992.

Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории / Пер. А. М. Водена. СПб., 1993.

Геродот. История / Пер. Г. А. Стратановского. Л., 1972. Т. I.

Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991.

Древний Египет. Сказания. Притчи / Пер. с др.-егип. И. С. Кацнельсона, Ф. Л. Мендельсона. М., 2000.

Дройзен И. Г. Историка / Пер. с нем. Г. И. Федоровой. СПб., 2004.

Зеленев Е. И. Египет. СПб., 2004.

Капица С. П. Парадоксы роста. Законы развития человечества. М., 2010.

Китайская классическая проза / В пер. акад. В. М. Алексеева / Отв. ред. Л. З. Эйдлин. М., 1958.

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980.

Конрад Н. И. Запад и Восток. М., 1972.

Полибий. Всеобщая история / Пер. Ф. Г. Мищенко. СПб., 1994. Кн. 1.

Рашковский Е. Б. Смыслы в истории: Исследования по истории веры, познания, культуры. М., 2008.

Рашковский Е. Б. На оси времен: Очерки по философии истории. М., 1999.

Сюни Р. Г. Конструируя примордиализм: старые истории для новых наций // Антропология социальных перемен: сб. ст. М., 2011.

Сыма Цянь. Исторические записки («Ши цзи») / Пер. и коммент. Р. В. Вяткина и В. С. Таскина. М., 1975. Т. 2.

Тойнби А. Дж. Постижение истории. Избранное / Пер. с анг. Е. Д. Жаркова / Под ред. д. и. н., проф. В. И. Уколовой и к. и. н. Д. Э. Харитоновича. М., Прогресс. 1966.

Фукидид. История / Пер. и примеч. Г. А. Стратановского / Отв. ред. Я. М. Боровский. Сер.: Литературные памятники. Л., 1981. Т. I.

Хантингтон С. Столкновение цивилизаций / Пер. с англ. Т. Велимеева, Ю. Новикова. М., 2003.

Чамаева Н. А. Майкл Оукшотт об исследовании политической реальности // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12: Политические науки. М., 2009.

Шараф-хан, ибн Шамсаддин Бидлиси. Шараф-намэ / Пер., предисл., примеч. Е. И. Васильевой / Отв. ред. Л. Т. Гюзальян. М., 1967. Т. 1.

Шпенглер Освальд. Закат Европы // Вступит. ст. и коммент. д .ф. н., проф. Г. В. Драча при участии Т. В. Веселой и В. Е. Котляровой. Ростов н/Д. 1998.

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994.

Н. Н. Дьяков

Востоковедение и история (Ближний Восток)

«История — наука о людях во времени»; «Неоспоримая прелесть истории достойна сама по себе привлечь наше внимание…»

М. Блок (1886–1944)

Востоковедение — комплексная наука, в основании которой лежит опирающееся на знание восточных языков и источников изучение культуры, истории, традиционного хозяйства и права, традиционных социальных и политических институтов Азии и Африки. (Изучение соответствующих аспектов жизни народов африканского континента, прежде всего, стран так называемой «Черной Африки», принято сегодня относить к особой ветви социальных и гуманитарных дисциплин, объединенных понятием «африканистика»).

Исходя из приведенного выше несколько тяжеловесного определения, главный объект востоковедного исследования можно вкратце определить как «языки и традиции Востока». Принимая Восток как «феномен культурно-исторический», авторы недавно изданного труда «Введение в востоковедение» рассматривают его в качестве «фундамента формирования культурной, социально-психологической и иной специфики, которая выделяет Восток как особый культурно-исторический ареал», традиционализм¹¹⁵.

Основанное на глубоком изучении автохтонных языков, памятников материальной и духовной культуры Востока, а также письменных первоисточников, всестороннее постижение традиционного восточного общества, востоковедение рассматривает «культурные координаты Востока» не только и не столько в географическом, «пространственном» плане, сколько в плане временном — «темпоральном».

Безусловно, тот или иной социум в процессе межцивилизационного взаимодействия, взаимовлияния может в ходе истории «менять свою отнесенность в терминах оппозиции «Восток–Запад»: возможна «деориентализация» или «вестернизация» такого сообщества¹¹⁶.

Социумы, общества подобны людям, пишет французский арабист Андре Микель. Они не могут жить, утверждаться, находить свое место на земле, если не впишутся в нее в своем развитии, в более широком смысле — во времени, а их территория не займет пространства, соответствующего их организации и мировосприятию¹¹⁷.

Особая приверженность традиции, изначально устной, оральной, либо письменной, исторической, остается при этом важной особенностью восточного общества.

Сформировавшиеся в западной науке в Новое время, практически одновременно со становлением самого востоковедения, концепции цивилизации и традиции, по существу, ставят знак равенства между двумя этими категориями. Так, один из отцов западного традиционализма французский мыслитель-эзотерик, основоположник «философии традиционализма» Рене Генон¹¹⁸ отмечал, что «в любом случае отождествление традиции с цивилизацией в целом является совершенно обоснованным тогда, когда речь идет о Востоке, поскольку любая цивилизация Востока, взятая в целом, может, в сущности, рассматриваться как традиционная по своему характеру…»¹¹⁹.

Примечательно, что и сама наука о традиции обязана своим рождением Востоку. В культурном пространстве средневекового арабского Востока она получает развитие как наука о предании (‘илм ал-хадис), которая сумела выработать свои особые собственные методы и тщательно им следовала¹²⁰.

Господство традиции, традиционализм, как идеология консервативности, «охранительности» традиционных ценностей, метафизическая обращенность Востока «к вечному», при этом особое его отношение к наследию прошлого, ставят как собственно историческую науку, так и ее вспомогательные специальные дисциплины — источниковедение, историографию, палеографию, археологию, этнологию, генеалогию, геральдику, нумизматику и т. д. — в ряд основных инструментов востоковедного исследования.

Особое место в этом ряду принадлежит историографии — отдельному направлению в истории, которое исследует процессы становления и развития каждой из исторических дисциплин и исторической науки в целом… Историографические изыскания имеют свой предмет и свои научные задачи, при этом их основное содержание и выводы дают ценный материал и для самой истории, и для методологии исторического исследования¹²¹.

Термин «история», заимствованный западной наукой из греческого языка, первоначально означал не что иное, как рассказ, повествование о событиях, со временем дополнявшееся авторскими замечаниями и комментариями.

С конца XVIII – начала XIX в. на фоне специализации и классификации научных дисциплин термин «история» приобретает на Западе весьма широкий смысл и начинает использоваться для характеристики процессов развития как в обществе, так и в природе («естественная история»)¹²².

История Востока вместе с категорией самого Востока, как особого историко-культурного пространства, рождается в западной культуре стараниями «отца истории» Геродота (V в. до н. э.). Вместе с тем ранние письменные свидетельства по истории Востока, в первую очередь древнейшие эпиграфические тексты Передней Азии и Северной Африки — египетские, ассиро-вавилонские, финикийские, еврейские, персидские и прочие памятники — как минимум на тысячелетие превосходят по своему возрасту свидетельства первых греческих авторов.

Рождение и укрепление трансконтинентальной арабо-мусульманской державы — Халифата — в VII–XIII вв. подняло «науки о человеке» на новый качественный уровень.

«Вследствие расширения географических познаний всемирно-исторический кругозор арабов был гораздо обширнее кругозора греков, — писал в начале ХХ в. В. В. Бартольд, — уже в IX в. были арабские историки, старавшиеся собрать предания о прошлом всех культурных народов, в том числе китайцев и индийцев…»¹²³.

Крупнейшая фигура, стоявшая на перекрестке исторических традиций Востока и Запада, античной эллинистической и средневековой арабо-мусульманской науки о человеке и обществе, — Ибн Хальдун (1332–1406)¹²⁴, выдающийся историк, религиозный и государственный деятель, фактически выступивший на рубеже XIV–XV столетий предтечей социальной истории и социологии Нового времени.

Хорошо знакомый с литературой и наукой своей эпохи, Ибн Хальдун — «человек нового времени», по выражению А. Микеля, — как и многие его предшественники, арабские историки и философы средневековья (аль-Масуди, ат-Табари, аль-Фараби, Ибн Рушд и т. д.), находился под прямым или опосредованным влиянием (через многочисленные переводы и комментарии) исторических, социально-этических и философских воззрений Платона, Аристотеля и других античных ученых.

Рассматривая человека одновременно как «природное», так и «общественное» существо, Ибн Хальдун исследует «природу человеческого общества» (таби‘ат ал-иджтима‘ аль-башари) — «социальную физику».

В своем «Введении» к «Общей (большой) истории» Ибн Хальдун приводит классификацию и историю развития наук, которые он, как это было принято в его время, подразделяет на две большие категории: науки философии и науки традиции.

«Философские науки» (фалсафа), по Ибн Хальдуну, — это физика, метафизика, математика и логика, т. е. рационалистические науки, в основе которых лежит способность человека к мышлению и познанию.

«Науки традиции» (‘илм ал-хадис) — дисциплины, где «место разуму находится лишь в выведении частных вопросов из заданных основ…». Источник этих наук — Коран и Сунна — свод преданий-хадисов из жизни пророка Мухаммада. К «наукам традиции» Ибн Хальдун относит также законоведение (фикх), спекулятивное богословие (калам), религиозную мистику (тасаввуф — суфизм) и т. д.

Лишь относительно самостоятельными Ибн Хальдун считал так называемые прикладные науки: языкознание (‘илм ал-лугат), грамматику (нахв), красноречие (балага) и т. п. Ряд дисциплин, в том числе историю (тарих), а также алхимию, астрологию и магию, Ибн Хальдун вовсе не признавал науками, хотя и принимал отдельные их положения…¹²⁵.

Будучи в первую очередь историком, Ибн Хальдун, как впрочем, и его предшественники — Ибн Сина, аль-Фараби и др. — тем не менее, не удосужился включить историю (тарих) в перечень научных дисциплин.

В средневековой арабо-мусульманской традиции термин «тарих», применяемый сегодня для обозначения истории как науки, относился скорее к историографии — т. е. вспомогательной дисциплине, в основе которой лежала все та же традиция — предания-хадисы о жизни и высказываниях Пророка и его сподвижников (сахаба).

Со временем, правда, сложились и другие линии средневекового «тариха»: историография, или скорее хронография, летопись мусульманских государств и династий и, наконец, более широкая историографическая литература (адаб), включавшая предания и жизнеописание Пророка (или пророков), фрагменты истории раннего ислама и далее генеалогии мусульманских династий¹²⁶.

Подлинный океан аналитической и критической литературы об Ибн Хальдуне включает наряду с восторженно позитивистским взглядом на новаторский вклад средневекового арабского мыслителя в «науки о человеке», так же и строго объективные оценки его творчества.

Видный отечественный востоковед-историк Н. А. Иванов отмечал в свое время, что из числа общих закономерностей истории, установленных Ибн Хальдуном, прежде всего, следует отметить следующее: «как самоочевидное и не требующее особых доказательств» им принимается положение, что культура (‘умран) и все ее проявления находятся в состоянии постоянного изменения. Эти изменения не случайны и целенаправленны…». Ибн Хальдун отвергает прямолинейную и циклическую теории развития истории и культуры. Изменения, которые претерпевают три атрибута культуры — качество, количество и место, — «происходят во времени и необходимы…»¹²⁷.

Пример критического подхода к наследию великого арабского мыслителя дает марокканский историк А. Умлиль. Проблема истории как таковой, по Ибн Хальдуну, требует «радикальной критики традиционного исторического дискурса, но одновременно и личного позиционирования в истории», подчеркивает А. Умлиль. Смысл «хальдуновского» видения истории в том, что он ставит под вопрос исходный метод традиционной арабской историографии, иснад, как опору на первоисточники. Отвергая иснад как метод исторического исследования, Ибн Хальдун порывает с целостной традицией и поднимает исторический концепт до уровня его творчества. Несмотря на внушительное развитие арабской историографии, в теории самой исторической науки наметилось существенное отставание.

Ибн Хальдун не был последовательным материалистом, приверженцем исключительно материалистического видения истории. Между тем трудно согласиться с тем, что «идеализм, религиозное правоверие, входили в его историко-социологическую теорию как «органическая интегральная часть…», писал Н. А. Иванов, полемизируя с М. Махди — арабским исследователем творчества Ибн Хальдуна¹²⁸.

Современный арабский, впрочем, как и западный читатель, воспринимает труды Ибн Хальдуна в первую очередь как элемент модернизации в традиционной культуре и науке. Он стал основоположником целого ряда теорий общественных наук, которые пережили века, сохранив свою актуальность, по меньшей мере, для современного арабского общества, ислама и мировой науки, в целом. На фоне прежних исторических трудов арабов «Мукаддима» («Пролегомены») Ибн Хальдуна занимает особое место, бросив вызов самому времени и сложившейся системе исторического мышления¹²⁹.

Значение Ибн Хальдуна вышло далеко за пределы сугубо академических востоковедных кругов. В разгар колониальной кампании на севере Африки военное министерство Франции приняло в 1840 г. решение об издании двух частей капитального исторического труда Ибн Хальдуна «Китаб ал-ибар» — «Книги назидательных примеров», посвященных собственно Магрибу¹³⁰. Это первое издание (Ibn Khaldoun. Histoire des berbères et des dynasties musulmanes de l’Afrique Septentrionale, trad.de l’arabe par le baron de Slane) было выполнено в Алжире в 1847–1851 гг., по-своему ознаменовав завершение многолетней ожесточенной войны против отрядов эмира Абд аль-Кадира в Орании и начало «освоения» французами алжирской Кабилии.

В Новое время как западные, так и российские концепции исторической науки, включая историю Востока, формируются параллельно с рождением академического востоковедения.

Первые систематизированные сведения по истории Востока, оказавшие существенное влияние на становление европейской ориенталистики, принадлежали перу известных путешественников и ученых XVIII столетия — «галантного века» Просвещения. Это были популярные труды Ж. де Турнефора о Кавказе, Персии и Малой Азии; М. д’Оссона — об Османской империи и мире ислама; К. Нибура — о Сирии, Египте, Аравии, Персии; Ф. де Вольнея — о Египте и Сирии; Р. Покока — о Египте, Передней и Средней Азии; А. Дюперрона — о Персии и Индии и т. д.

Успехи востоковедения в XIX в., по словам академика В. В. Бартольда, «определяются отчасти развитием европейской колониальной политики, отчасти успехами, вообще достигнутыми в эту эпоху европейской научной мыслью… В области языкознания, истории и этнографии только в XIX в. были выработаны те методы исследования, благодаря которым эти отрасли знания впервые получили характер научных дисциплин. Постепенно была сознана необходимость применить те же методы к изучению восточных языков, истории и быта восточных народов…»¹³¹.

Факультет восточных языков (ФВЯ) Санкт-Петербургского университета, торжественное открытие которого состоялось в августе 1855 г., практически с самого своего рождения столкнулся с достаточно острой проблемой включения в его учебные программы теоретических курсов по истории Востока. По сути, вопрос на раннем этапе становления ФВЯ стоял о развитии его либо как чисто практического, «переводческого» института, либо как более фундаментального, комплексного университетского центра одновременно прикладного и классического академического востоковедения.

По учебным программам, действовавшим с августа 1855 г., исторические курсы на ФВЯ читались «профессорами отдельных восточных языков». Таковыми были, в частности, курсы истории Персии (А. К. Казем-бек), истории арабов (М. А. Тантави), истории и географии Оттоманской империи (А. О. Мухлинский), истории монголов (А. В. Попов), маньчжурской истории (В. П. Васильев). Еще в 1856 г., подчеркивает В. В. Бартольд, ФВЯ признавал невозможным существование отдельной кафедры истории Востока, «потому что исследование Востока представляет еще фактов слишком мало для того, чтобы они могли наполнить собою целую отдельную науку…»¹³².

Довольно скоро, правда, мнение отцов-основателей ФВЯ изменилось: обсуждение проекта нового университетского устава выявило необходимость учредить особую кафедру истории Востока и этим расширить, по словам В. В. Бартольда, историческое преподавание на факультете, так как «основательное знакомство с каким-либо азиатским языком невозможно без изучения истории той расы, к которой принадлежало племя, говорящее этим языком…»¹³³.

Вопрос о преподавания истории Востока, сохранявший свою остроту для всего российского востоковедения, был частично и временно разрешен в 1863 г., когда новым университетским уставом на ФВЯ была учреждена особая кафедра истории Востока, программа которой предусматривала развитие трех исторических направлений: «истории семитических народов, истории Северо-Восточной Азии и истории арийских народов Азии»¹³⁴.

Историческое направление в российском востоковедении XIX в. во многом было обязано своим развитием первому декану ФВЯ, профессору А. К. Казем-беку (1802–1870), оставившему и ряд собственных ценных трудов в области истории и законоведения народов Ближнего Востока.

Уроженец Дербента А. К. Казем-бек, свободно владевший русским, английским, французским, арабским, персидским, турецким языками, издавал свои труды, в том числе исторические, на любом из них¹³⁵.

После создания ФВЯ в 1855 г. именно А. К. Казем-бек, как его первый руководитель, лично выступил инициатором включения исторических курсов, стремясь к тому, чтобы «чтение такого курса было обязательным для каждого преподавателя по отдельной кафедре».

Из школы отцов-основателей петербургского востоковедения О. И. Сенковского и Х. Д. Френа вышли П. С. Савельев (1814–1859) и В. В. Григорьев (1816–1881), оставившие заметный след в разработке истории народов Ближнего Востока¹³⁶.

Большой вклад в преподавание истории народов Ближнего и Среднего Востока в стенах Санкт-Петербургского университета внесли Н. И. Березин (1818–1896), К. П. Патканов (1833–1889), В. Д. Смирнов (1846–1922) и Н. И. Веселовский (1848–1918), ставший преемником В. В. Григорьева на кафедре истории Востока и получивший также известность как археолог Ближнего Востока, Средней Азии и Южной России¹³⁷.

История семитских народов, в т. ч. арабов, в тот период еще не была достаточно представлена в университетах России. Между тем, в Санкт-Петербурге многие преподаватели ФВЯ весьма основательно занимались изучением арабской истории¹³⁸.

В 1870-е годы начинается научная деятельность выдающегося российского арабиста выпускника ФВЯ, его декана (1893–1902) академика В. Р. Розена (1849–1908), с чьим именем был связан расцвет российского востоковедения на рубеже XIX–ХХ вв.¹³⁹

В 1890–1917 гг. профессор кафедры арабской словесности Н. А. Медников (1855–1918) опубликовал фундаментальный четырехтомный труд, в котором осветил арабские материалы по истории Палестины в VII–XI вв. Профессор А. Э. Шмидт (1871–1939) опубликовал в 1912 г. «Очерки истории ислама как религии», а в 1914 г. — работу о египетском суфии аш-Шарани.

Академик В. В. Бартольд (1869–1930), уже упоминавшийся выше, может быть назван основоположником исторического крыла российского востоковедения Нового времени, чье становление происходило на рубеже XIX–XX вв. Автор более 700 научных трудов по социально-политической, культурной и религиозной истории народов Ближнего и Среднего Востока, Центральной Азии и Кавказа, В. В. Бартольд стоял у истоков новой исторической школы российского востоковедения. Научная деятельность ученого, в равной степени пришедшаяся на дооктябрьский и советский периоды, стала, по сути, мостом, соединившим две эпохи развития исторического крыла российского востоковедения.

С начала ХХ в. арабистика и исламоведение как в Европе, так и в России характеризуются все более выраженным социально-политическим подходом к доколониальной и колониальной истории Востока, получившим особенно широкое распространение в новейшую эпоху, последовавшую за окончанием первой мировой войны. Марксистская идеология и методология определили в этот период эволюцию гуманитарных и социологических изысканий не только в Советском Союзе. К середине ХХ в., по завершении Второй мировой войны, как в странах социалистической ориентации, так и во многих центрах исторической и востоковедной науки на Западе — в университетах Италии, Франции, Германии, Великобритании и Северной Америки — все большую популярность приобретают востоковедные работы с выраженным критическим, социально-экономическим подходом, отмеченным к тому же критикой колониального опыта Запада в странах Азии и Африки¹⁴⁰.

В самом начале ХХ в. ведущие акторы колониального передела Востока — Великобритания, Франция, Германия, Италия, — имевшие обширные геополитические интересы в Азии и Африке, утверждаются в качестве главных европейских центров ориенталистики. В Европе успешно разворачивается, в частности, систематическое изучение истории, культуры и социальных институтов стран Северной Африки и Передней Азии. Распределение зон влияния в этом регионе между ведущими европейскими державами, в первую очередь между Великобританией и Францией, и определило формирование в них главных центров «академического» востоковедения, в т. ч. исламоведения.

Английская экспансия на Ближнем Востоке, последовательное установление в ХIX в. режима протектората над значительной частью побережья Аравийского полуострова — важнейшего звена в обеспечении коммуникаций между метрополией и колониальной Индией, оккупация Египта и укрепление позиций в зоне Суэцкого канала, во многом определили вектор «ориенталистических» пристрастий английских востоковедов, многие из которых начинали в тот период свою академическую карьеру в колониальных офисах Каира, Адена или Бомбея.

Сферой исследовательских интересов Франции становится Северная Африка и прежде всего мусульманский Магриб. Магрибистика, как утверждали позже востоковеды Старого Света, по сути, стала французской «национальной научной дисциплиной». Годы колониального присутствия в Алжире (с 1830) и в Тунисе (с 1881), установление протектората в Марокко (1912) дали французам достаточный материал для лучшего осмысления и «освоения» арабского Запада. Историко-социологическим исследованиям по Магрибу суждено было занять особое место в изучении не только арабского Запада, но и арабо-мусульманской культуры в целом.

С окончанием второй мировой войны на общем фоне осуществлявшихся преимущественно «по политическому заказу» этносоциологических и историко-культурных разработок по колониальным странам Азии и Африки (в т. ч. трудов Р. Монтаня, которые американец Клиффорд Гирц определил как «идеологическое оружие» французского протектората)¹⁴¹ наметились попытки «деколонизации» научных исследований.

Особое место здесь занял Жак Огюстен Берк (1910–1995) — выдающийся французский историк и социолог, арабист и исламовед — знаковая фигура в развитии ближневосточных исследований второй половины ХХ в.¹⁴² Как теоретик деколонизации, Ж. Берк приобрел влияние не только в арабо-мусульманском, но и в масштабах всего освободившегося «Третьего мира». Бесспорно, особенно внушительным представляется его вклад в историю и социологию традиционного исламского общества.

Революция «свободных офицеров» в Египте в 1952 г., завоевание независимости арабскими странами Северной Африки в 1950–1960-е гг. (Ливия — 1951; Марокко, Тунис, Судан — 1956; Алжир — 1962), открыли новый этап в развитии историко-социологических исследований по Арабскому миру, основной чертой которых стала выраженная тенденция к деколонизации.

Эта тенденция отличала в первую очередь работы представителей национальной науки, испытавших на себе явное влияние «авторов-антиколониалистов», в т. ч. Ш.-А. Жюльена, Ж. Берка и др. Заметным явлением в осмыслении североафриканскими учеными своей общественно-политической истории стали труды марокканцев А. Беляля, А. Аяша, А. Галлаба, А. Ларуи, тунисца М. Тамими, египтян С. Аль-Аккада, А. ар-Рафии и др. Становление национальной историографии и социологии в освободившихся арабских странах проходило в условиях напряженного поиска фактологического материала и методологического инструментария, подчас не свободных от идеологической конъюнктуры, идеализации национального историко-философского наследия, например, творчества Ибн Хальдуна, либо чисто исламских концепций исторического развития.

Большой вклад в «деколонизацию» европейского востоковедения и, в частности, исламоведения внес выдающийся французский историк и социолог Максим Родинсон (1915–2004), чьи работы были посвящены как истории, так и современности народов Ближнего Востока, проблемам диалога еврейской и арабской культур. По мнению арабского историка и писателя Жерара Хури, опубликовавшего книгу интервью с М. Родинсоном (1998), этот ученый занял особое место на перекрестке культурных ценностей евреев и представителей арабо-мусульманского мира…

В своих исторических трудах М. Родинсон попытался объединить социологию и марксистскую теорию. Последняя помогла ему понять, что мир ислама подчиняется тем же законам и тенденциям, что и все остальное человечество…¹⁴³ Первая крупная работа М. Родинсона «Мухаммад» (1961) была посвящена исследованию социального феномена Пророка и социально-экономических истоков ислама. «Ислам и капитализм» М. Родинсона (1966), в известном смысле перекликался с взглядом М. Вебера на развитии капитализма в Европе.

Основные тенденции в развитии ближневосточных штудий в Европе и Америке на рубеже XX–XXI вв. Социально-экономические и геополитические процессы, определившие историю ХХ в., сопровождались рождением новых концепций в гуманитарных и востоковедных исследованиях. На смену романтизму, классицизму с его позитивистским подходом, пришла эра постмодернистских, часто открыто выраженных критических концепций в социологии и культурологии, особенно широко распространившихся в либеральных и леворадикальных кругах Запада в условиях возраставшего противостояния капиталистической и социалистической систем.

Крушение вековых империй Старого Света, революционный подъем в Европе и России привели после Второй мировой войны к усилению на Западе либерально-демократических тенденций в изучении Востока: массовые движения под лозунгами антиколониализма начинают рассматриваться политиками и политологами как аспект глобального революционного процесса — движения за национальное и социальное освобождение народов. Демократизация общественной жизни, проблемы деколонизации Азии и Африки, с новой остротой вставшие после Второй мировой войны, прямо коснулись университетов Западной Европы, особенно сферы социологических, этнологических, исторических исследований, включая востоковедные.

2-я половина ХХ в. отмечена значительным ростом публикаций по вопросам истории и культуры стран Ближнего Востока и Северной Африки в ведущих университетах Великобритании, и особенно США, которые одновременно с укреплением своих позиций в регионе в послевоенный период постепенно стали отвоевывать у классических европейских университетов роль лидера в области ориенталистики и африканистики.

Научная карьера англоязычных авторов послевоенного поколения нередко повторяла опыт «старого доброго востоковедения». Академическая среда продолжала пополняться за счет «востоковедов-практиков» — представителей государственных служб, военной и колониальной администрации. Яркий пример такого рода дает фигура Эдварда Эванса-Притчарда (1902–1973) — видного британского антрополога и религиоведа, прошедшего в годы войны службу в политических и колониальных бюро Сирии и Ливии и издавшего позже уже в качестве оксфордского профессора ряд крупных работ по религиозной и социальной истории Северной Африки¹⁴⁴.

Политическая история арабских стран накануне и в первые годы независимости нашла отражение в многочисленных трудах англо-американских исследователей, среди которых, в частности, можно назвать политико-биографические труды английского ученого Р. Ландау¹⁴⁵, работы по социологии и истории Северной Африки Н. Барбура. Широкий отклик в тот период получили публикации британского антрополога и востоковеда Э. Геллнера (1925–1995), в частности, посвященные традиционным социальным институтам берберов Магриба¹⁴⁶.

Исторические аспекты формирования антиколониализма на севере Африки, традиционные для этого региона проблемы взаимоотношений племен, основной массы населения с центральной властью (махзен) исследовал в своих трудах американский историк, политолог, африканист, в прошлом сотрудник госдепартамента США Д. Эшфорд¹⁴⁷. Тема генезиса антиколониализма и национализма перед лицом экспансии европейских держав на севере Африки нашла отражение в работах Э. Берка, американского исследователя из Калифорнии¹⁴⁸.

В 1960-х гг. в США появились первые крупные исследования по этноконфессиональной истории мира ислама. Здесь следует назвать работу К. Гирца (1926–2006) «Ислам под наблюдением. Религиозное развитие в Марокко и Индонезии»¹⁴⁹. На примере двух стран, лежащих на противоположных концах мира ислама, автор показал соотношение традиций и инноваций, роль религии в условиях секуляризации общества, «в борьбе за реальное»¹⁵⁰.

Новое поколение ученых, появившееся на рубеже 1980-х гг., критически восприняло «лежалые плоды классического западного востоковедения». Показательным в тот период выглядел один из сборников статей по социологии и политологии Арабского мира, вышедший в Джорджтаунском университете США¹⁵¹. Составитель этого сборника Х. Шараби на первых же его страницах сформулировал претензии авторов-представителей «критической школы» к традиционной ориенталистике, страдающей излишней описательностью и проколониализмом.

«Востоковедам-колонизаторам» и «антропологам-гегемонистам» (среди которых фигурируют, например, Г. фон Грюнебаум, Б. Льюис, К. Гирц и др. — Н. Н. Дьяков) Х. Шараби противопоставляет историков и социологов «новой волны», воспитанных на трудах Ж. Берка. В их числе — марокканцы А. Ларуи, А. аль-Хатиби с их критикой «окрашенной европоцентризмом» западной культуры, алжирец М. Аркун, тунисец Х. Джайт и др. Характерными чертами «новой арабской социологии» Х. Шараби назвал обращение к структурализму К. Леви-Стросса (в Марокко — А. К. аль-Фаси аль-Фихри, М. А. аль-Джабири), к «женскому вопросу» (в Марокко, например, — Ф. Мерниси), к марксистским и другим левым концепциям.

Не менее резкая оценка позиции западных социологов и историков предшествующего поколения дали в этом сборнике С. К. Фарсун и Л. Хаджжар. Отталкиваясь от популярных идей Э. Саида (см. ниже), они писали о «деструктивных последствиях ориенталистики», упрекая своих старших коллег, например, К. Гирца, за «типичный подход» к определению роли западной культуры в истории ислама¹⁵². Критике «интерпретивной антропологии» с «оттенком символизма» посвятила свою статью в том же сборнике Л. Абу-Лугод — представительница известной палестино-американской семьи ученых и интеллектуалов¹⁵³.

На пороге ХХI в. на самом острие борьбы мнений в историографии и социологии современного ислама оставались имена двух американских ученых — уроженца Лондона Б. Льюиса и его многолетнего оппонента, уроженца Иерусалима Э. Саида.

Бернард Льюис (род. 1916) — англо-американский историк, востоковед, почетный профессор Принстонского университета, эксперт-аналитик, в т. ч. при администрации Буша, один из самых влиятельных послевоенных историков — специалистов по Ближнему Востоку, по истории отношений между исламом и Западом.

Б. Льюис раскрыл историческую панораму мусульманского общества на основе анализа социально-политических и демографических процессов. В христианстве и исламе он видел две цивилизации, находящиеся в столкновении с момента рождения ислама в VII в. Широкий отклик получили «Печатные дуэли» Б. Льюиса с Э. Саидом — палестино-американским культурологом (см. ниже), назвавшим творчество Б. Льюиса типичным образчиком «ориентализма» как историко-культурного феномена.

Книга Э. Саида «Ориентализм» (1978) принесла автору огромную популярность, вышедшую далеко за сферы его культурологических занятий. В этой работе Э. Саид резко критикует «европоцентристские предрассудки, направленные против арабо-мусульманского мира», «ложное понимание на Западе арабской культуры».

По утверждению Э. Саида, Запад не только завоевал Восток политически, но и практически монополизировал само изучение восточных языков и культуры. Западные ученые написали собственную историю Азии, исходя из того, что Европа является нормой, а все остальное — это лишь «экзотика и непостижимость Востока…». Западные работы о Востоке, писал Э. Саид, рисуют его «иррациональным, слабым, чужим…» — в противоположность «сильному, мужественному, разумному» Западу¹⁵⁴. «Ориентализм», по мнению Э. Саида, — это «политический интеллектуализм», направленный на самоутверждение, а не на объективное изучение, это форма расизма, инструмент империалистического давления. «Ориентализм — это стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различении «Востока» и (почти всегда) «Запада»…¹⁵⁵

Критика «Ориентализма» Э. Саида и ряд других его трудов подняли волну полемики в мировой гуманитарной науке, прежде всего в кругах философов, культурологов и, наконец, самих востоковедов — исследователей истории и культуры Востока, работавших как в университетах Европы и Америки, так и в научных центрах Азии и Африки. «Ориентализм» Э. Саида вызвал самые противоречивые отклики в академической среде, с одной стороны, резкую критику отдельных его аргументов, подчас полное неприятие, поскольку «ориенталисты в большинстве своем с симпатией относились к исламу…». С другой стороны, представители так называемого нового, «критического» востоковедения поддержали «антиколониальный» подход Э. Саида, считая его «последним голосом совести…» в современной науке. «Ориентализм», по Э. Саиду, — это «способ, используемый Западом, чтобы обрести господство над Востоком, реорганизовать его и стать для него авторитетом…»¹⁵⁶.

Критики Э. Саида обвиняли его в том, что он фактически создал «монолитный оксидентализм» — западничество — в противовес пресловутому «ориентализму». По мнению многих, он игнорировал фундаментальные противоречия в позиции самих западных востоковедов, не желая видеть, что многие из них скорее занимались поисками близости, родства между Востоком и Западом, нежели различием между ними, и нередко выдвигали идеи, которые прямо способствовали развитию антиколониализма.

В свою очередь сторонники Э. Саида заявляли, что подобная критика в его адрес, какой бы обоснованной она ни была, не могла подорвать основ его теории, которая остается верной и для XIX, и для XX вв. Особенно актуальной она выглядит в связи с той концепцией Востока, которая сложилась и распространялась в западных СМИ, литературе, кинематографе. К тому же, отмечали они, и сам Э. Саид признавал определенную ограниченность своей теории, особенно в отношении германской востоковедной науки¹⁵⁷.

Классический «ориентализм», европоцентристский взгляд на Восток стали неотъемлемой чертой духовной экспансии, направленной на деперсонализацию, ассимиляцию «туземной массы». Утверждению «европоцентризма» в исторической науке немало способствовали теоретические рассуждения самих западных историков. Так, основоположник школы «Анналов» Марк Блок утверждал в своей «Апологии истории» (1941), что подлинная «религия историков» — это христианство¹⁵⁸.

Геополитические перемены конца ХХ в., распад СССР, перестройка внутренней и внешней политики «новой России», поиск ею новых союзников и партнеров на Западе и на Востоке, сопровождались как у нас в стране, так и за ее пределами подчас кардинальным изменением методологии, самой концепции развития государства и общества и соответственно общественных наук, включая исторические. Это в свою очередь привело к переоценке ценностей, самого смысла и целей «постимперского» российского востоковедения, что прямо затронуло исследования отечественных ученых, посвященные истории и культуре Востока, в т. ч. мира ислама.

Все свидетельствует об одном, писал в 1993 г. Н. А. Иванов, — «об абсолютной невозможности понимать и объяснять историю Востока в соответствии с основными постулатами марксизма, прежде всего с тезисами о классах и классовой борьбе, о телеологическом характере истории и соответственно о формациях и формационной лестнице, о детерминированности исторического процесса, прежде всего об экономике как детерминативе истории…»¹⁵⁹.

Критика советской историографии на фоне «декоммунизации», «десоциализации» научных исследований коснулась основополагающих вопросов исторической науки, в т. ч. стадиальности, периодизации мировой истории и истории Востока. Развернувшиеся в мире на рубеже XX–XXI вв. процессы заставили по-новому взглянуть на новейшую историю как таковую, на проблемы предшествующей и во многом определившей ее новой истории¹⁶⁰.

Основное содержание новейшей эпохи, наступившей после «действительно крупного перелома» вызванного Первой мировой войной, — это не только гибель России, закат Европы и распад колониальной системы; не только отказ от либерализма в экономике и политике, это в первую очередь «начавшийся процесс разложения всех цивилизаций Нового времени — не только на Западе, но и на Востоке…»¹⁶¹.

Разобраться в столь непростых вопросах векового противостояния Востока и Запада в прошлом, а сегодня, в частности, — в напряженной конфронтации Арабского Востока и американо-европейского Запада, необходимо и можно, лишь обращаясь к изучению истории, «к тем традициям военно-политического противостояния, религиозной непримиримости, которые веками сеяли ненависть и недоверие между арабами и людьми Запада…»¹⁶².