1И те, или я-субъект и я-объект

Способность эта, по Миду, зиждется на динамической, точ­нее, диалогической природе моего собственного Я, не имеющего постоянного, ярко выраженного центра и работающего в «двух режимах» — I и те², или Я-субъект и Я-объект. «...Процесс соот­несения собственного организма с другими в непрекращающихся взаимных действиях так, как он проникает в поведение индивида в рамках разговора Я-субъекта и Я-объекта, конституирует мое собственное Я»³.

Выделенные Мидом грани Я ни в коей мере не являются качественно отличными, завершенными и четко очерченными его составляющими. Они — условные, функциональные полю­са, способы существования, возможности моего собственного Я. Я-объект существует, по образному выражению Мида, «там» в сфере общепринятых, интерсубъективных смыслов. Оно — при­нятая нами система исходных установок, продуманная и осознан­ная, предваряющая наши действия в любой ситуации. И тем не менее, как бы ни были выверены (социальными нормами и лич­ным опытом) наши замыслы, «результирующее действие всегда несколько отличается от всего того, что человек мог предвидеть. Это справедливо даже тогда, когда он просто ходит пешком. Само выполнение предусмотренных шагов ставит его в ситуацию, слегка отличающуюся от ожидаемой, в определенном смысле ситуацию неизвестности (novel). Это движение в будущее, так сказать, — шаг ego, или Я-субъекта. Это — нечто, что не дано в Я-объекте»⁴.

' Mead G. Behavioristic Account of the Significant Symbol // Mead G.H. Selected Writings. P. 244.

² / [ai] (англ.) — личное местоимение 1-го лица единственного числа «Я»; те [mi:] (англ.) — все косвенные, падежные формы, производные от 1-го лица единственного числа «Я». Принимая во внимание толкование этих терминов самим Мидом, мы сочли возможным условно перевести /—Я как субъект позна­ ния, а те —Я как объект познания, ибо в самопознании субъект делает объектом самого себя и свой внутренний мир.

³ MeadG. Mind, Self and Society. P. 179.

⁴ Ibid. P. 177.

СОЦИОЛОГИЯ США

543

Я-субъект выбирает из багажа Я-объекта то, что считает нужным, и применяет это в том виде, в каком считает необходимым, от­вергая не устраивающее его. «Именно из-за Я-субъекта никогда до конца не знаем, кто мы, и удивляем сами себя собственными действиями»¹. .

Пример — игра в баскетбол. Перед броском игрок не только отдает себе отчет в своих намерениях, но и прекрасно знает планы своих противников, распределение ролей внутри своей команды. Весь этот организованный набор отношений, который он прием­лет — его Я-объект, или мое собственное Я, о котором он осве­домлен. Но вот он бросает мяч, и оказывается, что бросок этот не вполне соответствует той гипотетической расстановке сил, которая сложилась в его сознании. Картина игры несколько видоизменя­ется. Почему? Потому что в игру вступило Я-субъект, конкретный, сиюминутный ответ игрока на ту систему взаимоотношений учас­тников игры, которая изначально существовала в сознании бро­сившего мяч. «Отношения других конституируют организованный Я-объект, а затем человек реагирует на это как Я-субъект².

Ego, или Я-субъект, ответственно за все нововведения, измене­ния; Я-объект выполняет обязанности цензора, устанавливая гра­ницы дозволенного³. Я-субъект живет только в настоящем. Будучи осознанным, оно моментально превращается в Я-объект. «Если Вы спросите меня..., куда именно в Ваш собственный опыт входит Я-субъект, ответ таков: оно входит как историческая фигура»⁴.

Я-субъект дает нам ощущение свободы, инициативы. Пусть мы располагаем сведениями о себе самих и той ситуации, в ко­торой находимся, но точной информации о том, как мы будем действовать в этой ситуации, у нас нет. Она появится у нас только после совершения действия. Протяженное во времени социальное действие предварено в самом начале старой системой Я-объект и считается завершенным с появлением новой системы Я-объект. Я-субъект данного момента присутствует в Я-объекте следующе­го момента, каждый раз пересматривая однажды наработанное. «Я становлюсь Я-объектом в той мере, в какой я помню, что я ска­зал... Я-субъект в моей памяти находится там (there) как делегат са­мопознающего коммуникативного Я минувшей секунды, минуты,

¹ MeadG. Mind, Self and Society. P. 174.

² MeadG. Self// George Herbert Mead on Social... P. 230.

³ Ibid. P. 236-237.

⁴ Ibid. P. 229.

⁵ MeadG. Mind, Self and Society. P. 174.

544 История социологии

дня. Как данность, оно — Я-объект, но Я-объект, которое прежде было Я-субъектом»⁵.

Подводя итог, скажем, что Я-субъект характеризует творческое начало моего собственного, человеческого Я, его индивидуальные особенности, непосредственность нашего сиюминутного сущест­вования, спонтанность. «... Я-субъект как вызывает Я-объект, так и отвечает ему. Взятые вместе, они конституируют личность, как она появляется в социальном опыте. Мое собственное Я по су­ществу есть социальный процесс, происходящий с помощью этих двух отличных друг от друга фаз. Если бы он не обладал ими, тогда бы отсутствовала сознательная ответственность и в опыте не было ничего нового»¹.

Я-объект связан с традицией, культурными и институциональ­ными ограничениями нашего восприятия, с тем влиянием, которое оказывают на нас другие, с их участием в формировании нашего собственного Я. Я-объект по замыслу Мида не только оставляет за Я-субъектом свободу действия, отказываясь от его полного предо­пределения, но и само, в определенном смысле, является его про­изводным. Ведь опыт Я-объекта — не столько результат усвоения общественного опыта, сколько усвоенные реакции Я-субъекта на этот опыт.

Однако не следует забывать, что соотношение Я-субъект — Я-объект характеризует мое собственное Я, т.е. человеческую рефлексию, осознанный и упорядоченный опыт. Эту пару нельзя рассматривать как «бессознательное—осознанное», «нерациональ­ное—рациональное», «эмоциональное—рассудочное», «интуитив­ное—логическое». Я-субъект, по определению, должно участво­вать в осмысленном существовании моего собственного Я. Мид оказывается в довольно сложном положении. С одной стороны, очевидны его попытки сохранить за человеком, пусть в его Self-об­разе, свободу творчества, способность к импровизации, многомер­ность существования. С другой — он явно отождествляет «человека социального» с человеком, обладающим «объясняющим умом». Кстати, и рассмотренный выше процесс развития ребенка, обре­тения им собственного Я, по Миду, недвусмысленно показывает, что Я-объект зарождается прежде Я-субъекта, которое возникает как его своеобразный противовес. Для того чтобы найти компро­мисс между этими трудно совместимыми исходными посылками, Мид вводит два новых понятия: «непосредственность восприятия» (immediacy) и «живая реальность» (living reality).

¹ MeadG. Self// George Herbert Mead on Social... P. 233.

СОЦИОЛОГИЯ США

545

«Непосредственность восприятия» и «живая реальность»

К «непосредственности восприятия» он обращается, чтобы снять противоречие между спонтанным и вместе с тем рефлексив­ным в характере Я-субъекта. Несмотря на некоторую вольность объяснения, которую признает и сам Мид, он небезосновательно считает неизбежным присутствие в нашем восприятии элементов оценки, суждения о происходящем, моментов его интерпретации. Это — своеобразная неявная рефлексия первого порядка (несо­поставимая с рефлексией научной), неизбежная соотнесенность воспринимаемого с воспринимающим. «Объекты вокруг нас пред­ставляют собой целостности, а не просто сумму частей, на которые их может разложить анализ. И они есть то, что они есть в отноше­нии к организмам, окружение которых они составляют»¹. Однако в этом случае непосредственность и безотлагательность Я-субъек­та — это непринужденность, которая органично и не задумываясь включает в себя рассудительность, а сам Я-субъект, в результате пояснений Мида, приобретает все более иллюзорный характер. В конце концов Мид чистосердечно признается в невозможности сколько-нибудь внятно растолковать природу Я-субъекта, спра­ведливо признавая, что вопрос этот запределен науке. «У меня нет намерения поднимать метафизический вопрос о том, как человек может быть одновременно и Я-субъектом, и Я-объектом, но я воп­рошаю о значимости этого разделения с точки зрения поведения как такового»². Спустя десятилетия усилиями добросовестных пос­ледователей Мида иллюзорность Я-субъекта станет бесспорной.

Еще одной попыткой Мида преодолеть мнение о всецело ра­циональной постижимости человеческой жизни в обществе ста­новится понятие «живой реальности», дорефлексивной основы моего собственного Я. В самом общем приближении она может быть определена как известный нам процесс жизни, природная си­ла биологического организма, обладающего уникальным воспри­ятием, субъективностью. Субъективность как живое творчество, непосредственность моего собственного Я Мид противопоставляет субъективизму жестко отрефлектированной индивидуальной пер­спективы, источнику неправомерного расчленения на субъект и объект познания. Субъективность — это deus ex machina, к кото-

¹ MeadG. Movements of Thought in the Nineteenth Century. P. 116-117.

² MeadG. Self// George Herbert Mead on Social... P. 229.

546

История социологии

рому прибегает Мид в случаях логических «поломок» механизма Я-субъект — Я-объект. Рассмотрим их подробнее.

Как мы уже знаем, содержанием человеческого поведения с целью приспособиться, «приладиться» к среде своего обитания в обществе является принятие роли «другого» или «обобщенного дру­гого». Иные, новые условия, в которых оказывается мое собствен­ное Я, неизбежно разрушают прежде связный, значимый контекст нашего прошлого опыта. Наступает момент дезинтеграции моего собственного Я. Единственное, что ему остается, — способность ощущать то, что с ним происходит, чувствовать, что он принимает непосредственное участие в чем-то, о чем не имеет прямого, од­новременного и достоверного знания. Само понятие «настоящее» у Мида — это состояние между старым и новым.

Происходящее в настоящем недоступно сознанию, т. е. наше­му собственному Я. И Мид решается прибегнуть к «живой реаль­ности» как первооснове, экзистенциальному началу человеческого Я. Именно благодаря ей «разрушение» моего собственного Я не становится фатальным, а предвосхищает его обновление.

Джордж Герберт Мид творит «человека социального» весьма характерным для всех крупных социальных мыслителей образом: сочетая взвешенность и логическую выдержанность своих науч­ных построений с интуитивной потребностью, а нередко и насто­ятельной необходимостью, вырваться за рамки тех ограничений, которые накладывает та или иная специальная наука в подлежащие ей философские глубины. Однако рывок этот незамедлительно вызывает противодействие дисциплинарных ограничений, отбра­сывающих ученого назад, в границы «дозволенного». И вот уже качества, которыми философская мысль наделяет человеческое бытие, весьма своеобразным и рискованным образом сообщают­ся его производному — Self, временнбй, ситуативной категории действия. Свобода как сущностная, природная характеристика человека становится свободой рационального выбора среди пред­ложенных обществом возможностей. «Человек может дойти до та­кого момента, когда окажется один против окружающего мира; он может выступить в одиночку против него. Но чтобы сделать это, он должен поговорить с голосом рассудка внутри себя. Он должен охватить все голоса и прошлого, и будущего»¹.

Ценности естественным образом вплетаются в канву ролей «обобщенного др'угого» и служат скорее социальными норматива­ми, правилами нашего общения. Вопрос об их этической состоя-

^xMeadG. Mind, Self and Society. P. 167-168.

СОЦИОЛОГИЯ США

547

тельности и правомерности не ставится в принципе. Мид не мыс­лит свободу в отрыве от ответственности. Но что под ней подразу­мевается? Ее синоним — моральная необходимость (moral necessity) или все та же ответственность за рациональные поступки, все тот же шаг в будущее из настоящего, подготовленный прошлым, для которого выявленные причинно-следственные закономерности — «условие уже избранного будущего, а не условие самого выбора этого будущего»¹. Необходимость «морального действия» — это необходимость действия вообще. Термин введен, видимо, для того, чтобы подчеркнуть контраст с механической необходимостью, ко­торой не свойственна свободная игра рациональных выборов. Так понятое моральное поведение и есть, по Миду, полнота свободы. Отсюда и предложенное им понимание счастья: взвешенное по­ведение в соответствии с моральным предписанием, стремление «жить так полно, сознательно и обусловлено, как это возможно». Рожденный Мидом в образе собственного Я, «человек соци­альный» придает весьма своеобразный оттенок и понятию чело­веческой свободы, и творчеству, и жизненным ценностям. «Живая реальность» все труднее угадывается за Self— проекцией мира ин­терсубъективных смыслов, рожденных в действии.

Социальное действие

Действие — всеобъемлющее и постоянно присутствующее в социальной теории Мида понятие. «...Все происходит в теле дейс­твия. Это действие может быть отложенным, но не существует ничего, что было бы само по себе просто физиологическим со­стоянием», неподвижным, остановившимся². Мироздание всегда находится в постоянном движении, ибо жизнь, как мы уже усвои­ли, — это процесс жизни, поиск.

В человеческом сообществе действие социально. «Социальное действие может быть определено как действие, в котором повод, или стимул, высвобождающий импульс, мы обнаруживаем в ха­рактере или стиле поведения некоторой жизненной формы, со­ответствующей среде, импульсом для которой эта среда служит... Социальное действие относится к такому классу действий, ко­торые подразумевают сотрудничество двух и более индивидов в отношении социального... объекта. Под социальным объектом я подразумеваю такой, который отвечает всем частям сложного дейс-

¹ MeadG. Philosophy of the Act. P. 65.

² MeadG. Mind // George Herbert Mead on Social... P. 134.

548

История социологии

твия, хотя все эти части находятся в поведении разных индивидов. Конечная цель действия, таким образом, находится в процессе жизни группы, а не этих отдельных индивидов»¹.

Поясним это на примере. Действие начинается с импульса, или предворяющей действие установки (impulse). Это стадия по­буждения ко взаимодействию. Она — не просто приглашение к общению, но его предвосхищение. Всякому видимому действию человека предшествует уяснение намерений, определенная внут­ренняя направленность, некоторая позиция по отношению к про­исходящему.

Предположим, человек видит следы медведя. Если он не знает, что это следы медведя или, думая о чем-то, что сильно занимает его в эту минуту, не признает в них следы медведя, никакой реакции не последует. Он попросту не увидит таящуюся в них угрозу, т. е. указание на вполне определенные свойства зверя (скажем, агрес­сивность), а следовательно, и на необходимость вполне опреде­ленного, подсказанного личным опытом или опытом поколений поведения при встрече с диким зверем.

Мы воспринимаем то, на что реагируем, а реагируем на то, что доставляет нам беспокойство, мешает размеренному ходу за­планированных нами действий. Если, увидев следы и опознав их как отпечатки лап медведя, человек начинает размышлять о том, как ему лучше поступить, следует говорить о стадии перцепции (perception), или «восприятия на расстоянии» (distance experience). Мид описывает ее как необходимое торможение, предшествующее конкретным действиям, сопоставление альтернатив, ибо способы возможного участия человека в ситуации неисчислимы.

Сам физический объект, с которым взаимодействует человек, содержит в себе множество перспектив, или различных точек зре­ния, исходя из которых его можно рассматривать. Однако говоря об опыте «отдаленного восприятия», Мид понимает дистанцию не в прямом, физическом смысле. Видом такого восприятия может быть даже прикосновение. Дистанция в этом случае — просто со­существование в едином пространстве, внешняя доступность без проникновения в содержание воспринимаемого, своего рода кон­такт с «вещью-в-себе», обладающей внутренним сопротивлением. Объект нашего восприятия, независимо от его пространственной близости к нам, всегда находится «на расстоянии», провоцируя нас на активные действия.

¹ Mead G. Mind // George Heibert Mead on Social... P. 120-122.

СОЦИОЛОГИЯ США 549

«Именно через процесс избирательной реакции, которая мо­жет быть избирательна только потому, что отложена, интеллект воздействует на определение способа поведения»¹. Интеллект, ра­зум делает возможным наш выбор, но в то же время сам рождает­ся из необходимости выбирать. Эта наша способность «обладать будущим как настоящим в категориях идей»². В отличие от белки, инстинктивно запасающей на зиму грибы, пишет Мид, человек знает, почему и для чего он что-то делает. В этом — несхожесть человеческого интеллекта и сообразительности животного. Если человек вышел на охоту, он будет преследовать медведя по его сле­дам; если на прогулку — предпочтет спастись бегством.

Перцепция плавно перетекает в стадию манипуляции (manipulation), или «непосредственного контакта» с социальным объектом (contact experience). Это — этап одновременного, несли-янного и нераздельного сосуществования воспринимающего и воспринимаемого, даже при отсутствии видимых точек их сопри­косновения. Опыт «контактного» взаимодействия есть глубинное, осмысленное проникновение человека в объект благодаря умению принимать на себя роль другого, нашего партнера по взаимодейс­твию, как она полагается социальными установлениями.

В этой связи уместно подчеркнуть следующий принципи­ально важный момент. Объект, с которым мы взаимодействуем, непременно окажет нам сопротивление, и сопротивление это станет явным именно в момент нашего взаимодействия с ним. Возникнет общее поле активного сопротивления, в котором и субъект действия, и его объект образуют целостность, единый процесс. «Индивид, приготовляясь схватить отдаленный объект, сам принимает на себя позицию сопротивляющегося собственным усилиям по захвату, а предпринятая подготовка к манипуляции яв­ляет собой результат этого взаимодействия или разворота позиций. ...Я готов захватить объект, но затем в роли объекта я сопротивля­юсь этому захвату»³.

Рождение нового — свойство манипулятивной фазы, ибо только в ее пределах возможно одновременное существование сра­зу в нескольких системах восприятия, возможно быть собой и в то же самое время другим. Однако есть в этом утверждении весьма не­простой момент. Например, один человек с гневом обрушивается на другого. Поведение скандалиста (А) свидетельствует о крайней

¹ Mead G. Mind // Geoige Heibert Mead on Social... P. 178.

² Ibid. P. 181.

³ Mead G. Philosophy of the Act. P. 110.

550

История социологии

степени раздражения и злобы (а). Положим, его ответчик (В) в ужасе и страхе отступает (Ь). Поведение А указывает нам на содер­жание его действий а, поведение В — на Ь. Но о каком взаимопо­нимании тогда может идти речь, если смысл поведения а агрессора А его жертва В не приемлет, испытывая прямо противоположное чувство Ь? В не разделяет гнев а, но содрогается от страха Ь¹. Откуда возникает ужас Ь, если В должен принять роль А и его гнев?

Когда поведение одного человека воспринимается другим как стимул, приглашение ко взаимодействию, значит ли это, что смысл происходящего (т.е. их взаимодействия) изначально закодирован, предуказан в действиях и намерениях первого?

По логике вещей это должно быть именно так, ибо невоз­можно принять на себя роль другого, успешно взаимодействовать с ним, если ты не можешь осознать и испытать то же, что и он. Рассеять это недоумение необходимо. В противном случае все пос­троения Мида оказываются призрачными.

Как же выходит Мид из создавшегося положения?

В очередной раз утверждая единство процесса жизни в целом и социального процесса в частности. Значение, смысл последнего, пишет Мид, — это не идея, запрограммированная в замысле ее авторов, но живое, подвижное соотношение стадий социального действия, соотношение между начальным стимулом и позднейши­ми этапами этого действия. Значение обретается в ответе на стимул и никогда не бывает пред-данностью². «Социальный процесс соот­носит ответы одного индивида с жестами другого в качестве их зна­чений и, таким образом, несет ответственность за возникновение и существование новых объектов в социальной ситуации, объектов, зависимых, или конституированных³, этими значениями»⁴.

Жест, по Миду, — это основополагающий момент, базовый механизм социального процесса, дающий возможность участникам взаимодействия находить общий язык⁵. Он облекает наш опыт в символическую форму, позволяя раскрывать смысл происходяще­го. Так понятие «жест» естественным образом переходит у Мида в

¹ MeadG. Mind //George Herbert Mead on Social... P. 161.

² Ibid. P. 163-164.

³ Конституировать (от лат. constitutio — устройство, установление) — уста­ навливать, определять содержание, состав чего-либо.

⁴ Mead G. Mind // George Herbert Mead on Social... P. 163.

⁵ Внутри социального процесса можно найти то, что мы называем жес­ тами, т.е. те фазы действия, которые приводят в соответствие взаимные ответы друг другу, — уточняет Мид. Значение жеста определяется ответом на него. Жест может быть голосовым (речь), физическим (мимика, поза) и т.д.

СОЦИОЛОГИЯ США

551

понятие «значимый символ». «Значимый символ — это такой жест, который опирается на некоторую идею и одновременно пробуж­дает ее же в сознании другого человека», т.е. воспринимается все­ми участниками одинаково. Механизм этого восприятия нам уже известен — «принятие роли другого»¹. Мы знаем, что мы говорим, потому что слышим себя, то есть можем взять на себя роль сто­роннего слушателя. Именно поэтому возможно взаимопонимание участников взаимодействия, а само их взаимодействие получает название символического интерактивизма, или взаимодействия посредством одинаково понимаемых значимых символов.

Последняя ступень социального акта — завершение, или кон-суммация (consummation), — и есть собственно этап обустройства мира и себя в нем. Способность к одновременному восприятию множества различных перспектив (через принятие множества ро­лей) позволяет получить целостный образ объекта в своем воспри­ятии.

«Действие должно предшествовать появлению вещей и орга­низма как объектов», — заключает Мид². Оно определяет содер­жание воспринятого, не требуя последующего перехода от данных нашего опыта к реальности, лежащей за его пределами, потому что опытное восприятие, по Миду, — синоним жизненного про­странства человека.

Язык — это социальный процесс

Обретение смыслового пространства немыслимо без языка — самого важного и значимого символа, повсеместно используемого людьми в социальной жизни. Понятие «язык» у Мида много шире понятия «речь», ибо первое включает и вербальное, и невербальное общение. Свое понимание языка Мид противопоставляет не толь­ко бихевиористским суждениям Уотсона, но и подходу структура­листов. В первом случае для него неприемлемо восприятие слов в качестве речевых эквивалентов законченных мыслей, устоявшихся эмоций, четко определенных, «пойманных» состояний индивиду­ального сознания. Во втором — восприятие языка как целостной, закрытой системы фиксированных морфологических, синтакси­ческих и лексических значений. Мида угнетает идея неподвижнос­ти. Язык для него — образ бытия, стиль жизни, неотъемлемая часть

¹ MeadG. Mind // George Herbert Mead on Social... 157.

² MeadG. Philosophy of the Act. P. 147.

552

История социологии

социального поведения с целью приноровиться, приспособиться к окружающей действительности.

«Человек изучает новый язык и, как принято говорить, обре­тает новую душу. Он ставит себя в положение тех, кто использует этот язык. Он не может читать литературу на этом языке, не может общаться с теми, кто принадлежит к этому языковому сообществу, без восприятия соответствующих точек зрения. В этом смысле он обретает иную индивидуальность. Вы не можете передать язык как чистую абстракцию; в определенной мере вы неизбежно передаете и жизнь, лежащую в его основе»¹.

Обрести язык, проникнуть в его глубины — значит при­общиться жизни этого языка, тому образу мыслей и поведения, который он несет в себе. Мысль эта — одно из самых чудесных приобретений социальной науки. Язык является носителем опре­деленного миросозерцания, присущего данному сообществу. Его невозможно представить как совокупность знаковых предписаний, передающих некий объем информации. Знак — простое указание на что-либо, находящееся вне его самого и никак не причастное к тому, на что он указывает. Он во многом произволен. Язык — поня­тие совершенно иного уровня. Он являет нам живую целостность, социальный процесс, непрерывную череду социальных действий, сообщающих миру содержание, значимость. Само его существова­ние, истолкование возможно лишь внутри человеческого общения, внутри людской общности, придающей данному символическому образованию особый, понятный лишь в определенном культурном контексте смысл.

Язык символичен, а истолкование символа всегда происхо­дит в диалоге. Как пишет академик СС Аверинцев, в него нельзя «вломиться» своим единоличным усилием, нельзя «вчувствовать­ся». Иначе мы просто превратим диалог в монолог, заглушив его содержание собственным истолкованием. Нельзя претендовать и на безупречную рационализацию, «окончательную», объектив­ную расшифровку символа. Иначе мы подменим его «знаком». Вспомним, что логическая структура значения выступает у Мида как результат трехсторонних взаимоотношений жеста, соответс­твующего ему ответа и результата данного социального акта, «осе­дающего» в нашем опыте в виде значимого осадка (sedimentation)². Соответственно и значения, смыслы, выраженные языком, не мо-

¹ Mead G. Mind, Self and Society. P. 283.

² Mead G. Self// George Herbert Mead on Social... P. 210.

СОЦИОЛОГИЯ США

553

гут быть ничем иным, кроме как следствием человеческого обще­ния, диалога, созидающего социального акта,

Сказанное отнюдь не исключает того, что значения сущест­вуют объективно. Значение не является свойством человеческого разума, но продуктом социальной ситуации. Оно присутствует в действии еще до осознания его. Само по себе оно не нуждается в том, чтобы быть осознанным. Его осознание происходит потом, когда люди создают значимый символ. Символы отсылают к зна­чениям, т. е. «замещают» их в сознании людей. Символы свиде­тельствуют об опыте, приобретенном в отношении этих вещей, и пробуждают в людях сходные отклики, рожденные этим общим опытом¹. Так, вкусовые качества любого растения не зависят от человека, но человек сочтет его пищей только тогда, когда распро­бует, научится его готовить.

Итак, язык — это значимый символ, значение которого уко­ренено в совместном опыте людей. Одновременно язык — это «разговор жестов», или разновидность «жестикулятивного типа поведения»². С его помощью «индивиды могут дать понять друг другу, каковы будут их реакции на объекты, а следовательно, ка­ковы значения этих объектов»³.

Мид обращает наше внимание на то, что язык одновременно и возникает из жеста и по природе своей таковым является.

«Язык как набор значимых символов есть просто-напросто набор жестов, который применяет организм для того, чтобы вы­звать ответную реакцию других»⁴. Он — жест, осознанный как зна­чимый.

Язык может быть как озвученным голосом, так и неголосо­вым, знаковым (мимическим, разговором глухонемых), но при этом всегда подразумевающим взаимодействие. Поэтому ему присущи все основные характеристики взаимодействия, и в пер­вую очередь принятие роли «другого» или «обобщенного другого». Язык включен в саму природу моего собственного Я и связан с его появлением. Скажем, излюбленный Мидом пример пожара. Восклицанием «Пожар!» человек не только информирует других о происходящем, но и помогает себе осознать и определить собс­твенные действия в данной ситуации. Но мы не только непрерывно отслеживаем наше собственное обращение к другим людям, уясняя

¹ MeadG. Self// George Herbert Mead on Social... P. 183.

² Ibid. P. 17.

³Mead G. Self// George Herbert Mead on Social... P. 184. ⁴ MeadG. Mind, Self and Society. P. 335.

554

История социологии

себе его смысл. Мы, кроме того, строим свою речь в зависимости от нашего представления о своем собеседнике. «Именно через та­кое участие — принятие позиций других — формируется особый характер человеческого рассудка»¹.

Сущностью человеческого мышления становится усвоение, интернализация тех смыслов, которые несет в себе разговор жестов как значимых символов. Само мышление есть внутренний разговор жестов. По сути своей человеческий разум у Мида — постоянное общение со своим собственным Я с помощью значимых символов. Он выражает собой взаимоотношение человека и ситуации, опос­редованное значимыми символами.

«...Тот же процесс, который ответствен за происхождение и существование ума, или сознания — а именно принятие роли дру­гого по отношению к самому себе — неизбежно включает в себя происхождение и существование в то же самое время значимых символов или значимых жестов»².

Процесс рождения и развития языка, как и всякий социаль­ный процесс, имеет свои временные характеристики, трактуемые Мидом как наследование традиции (использование смысловых «осадков») и творчество, дающее жизнь новому; неизбежная задан-ность восприятия в языке и свободное усилие взаимодействующих сторон. Как всякий символ, язык обладает универсальными значе­ниями, но вместе с тем в процессе общения эти значения каждый раз рождаются заново. Соотношение этих двух характеристик язы­кового взаимодействия очень тонко и хрупко. Оно — аналог моего собственного Я в трактовке Мида с его диалогической структурой «Я-субъект — Я-объект». Усиление любой из его ипостасей ведет к нарушению баланса, а основания для развития тенденции такого рода в теории Мида очевидны.

Само видение возможности социальной жизни не в предель­ных основаниях человека, а в общезначимом социальном опыте, наработанных смыслах создает тому благоприятную почву³. Акцент ученого на механизме выработки общих для данного социального организма представлений и ориентиров, объективная принадлеж­ность значений сфере межчеловеческого взаимодействия, логи­чески оправданного, рационального по своей природе нередко приводит к тому, что язык идентифицируется «с общей значащей средой, с системой знаков, как бы наброшенных на наше поле

¹ MeadG. Movements of Thought... P. 379. ¹ Mead G. Mind, Self and Society. P. 47-48. ³ Неогерменевтика — пример этому.

СОЦИОЛОГИЯ США

555

восприятия, деятельности, жизни». Иными словами, в основу со­циальной жизни кладутся языковые универсалии, характер связей которых определяет ее специфику.

О роли науки и призвании ученого

За каждой социальной схемой всегда стоит представление уче­ного об «идеальном», или наиболее разумном, устройстве обще­ства. Если исследователь с самого начала стремится воспроизвести его в своей теории, то перед нами — выполнение социального за­каза или дань личным пристрастиям. Если же у истоков научного поиска неподдельное вопрошание — как устроен социальный мир и для чего он устроен так, а не иначе, — мы вправе рассчитывать на профессионализм и честность исследователя.

В истории теоретической социологии немало тому приме­ров. По счастью, труды второго плана более жизнеспособны. Их авторы не загоняют ни себя, ни читателей в жесткие рамки кате­горичных утверждений. Напротив, они помогают нам задуматься над прочитанным. Характер рассуждений Мида, его отношение к академической карьере и собственным публикациям позволяют предположить в нем человека именно такого склада.

Все, пишет он, хотят жить в обществе неуклонного прогресса. Можем ли мы, люди науки, воздействовать на общество, его инсти­туты так, чтобы придать им более совершенный вид, соответству­ющее потребностям времени содержание и вместе с тем сохранить упорядоченность общественной жизни, ее преемственность?

Наука способна на это при условии, что ученый не будет рас­сматривать свой поиск как движение к заранее намеченной цели, предостерегает Мид. Это — не его обязанность. Да мы толком и не знаем, какова эта цель, признается он далее. Мы — в пути, хотя плохо себе представляем, в какой именно точке этого пути нахо­димся. Неведомо нам и то, куда идет прогресс, какова его конеч­ная цель. Предназначение ученого вполне конкретно и решается Мидом в духе прагматизма, согласно которому истина — это то, что наилучшим образом служит нашим действиям, жизненной практике. Мид считает необходимым выяснить, почему система не работает, каковы ее трудности. А проверкой предложенного решения будет возобновление ее работы в реконструированном варианте. Поэтому и собранная ученым информация «всегда обус­ловлена необходимостью решения проблем того мира, который его окружает; мира, который определяет ценность его гипотети-

556

История социологии

ческих построений. Ничто не могло бы так бесповоротно вытес­нить интерес из этого мира, как утверждение о нем лишь в данных наблюдения»'.

Мид-исследователь полон удивления перед реальностью, изумлен ее богатством. Благодаря этой непосредственности вос­приятия он подмечает очень тонкий момент социального твор­чества. Сомнение, пробудившее наше любопытство, небезобидно. Оно оказывает определенное влияние на характер последующих рассуждений.

Вспомним: «Единственная реальность прошлого, открытая нашему рефлексивному поиску, — это причастность его к настоя­щему, ибо единственной причиной обращения к прошлому служит ныне существующая проблема понимания проблематичного мира, а единственным испытанием на истинность того, что мы обнару­жили, является наша способность так представить прошлое, чтобы мы смогли продолжить ведение наших дел, чья задержка выяви­ла нам эту проблему»². Происшедшее каждый раз возрождается к жизни с точки зрения происходящего. В этом усматривает Мид смысл деятельности ученого, который намерен серьезно и ответс­твенно относиться к своим обязанностям.

Проблема, настаивает Мид, — это приостановка привычных форм жизнедеятельности, которые более не в состоянии обес­печить контроль над окружающей средой. Решение может быть различным и напрямую зависит от уровня самосознания людей, затронутых этой проблемой.

Обратимся к конкретному примеру. Мид прослеживает отно­шение общества к преступлениям. Известно, что в условиях клано­вой организации нормой считается кровная месть. Предположим, что возникает угроза нападения извне, и прежде враждовавшие группировки вынуждены объединиться для борьбы с общим вра­гом. Взаимные убийства становятся непозволительными. Кровная месть уступает место системе штрафов, размеры которых опреде­ляет посреднический орган — подобие суда. С развитием обще­ства, в ходе социальной эволюции появляется судебная власть, опирающаяся в своих решениях на соответствующие своды зако­нов. Однако привлечение преступника к ответственности по-пре­жнему подразумевает отмщение, плату за содеянное страданием. И чем больше проступок, тем горше должны стать эти страдания. Проходит еще какое-то время, и оказывается, что суровость закона

¹ MeadG. The Nature of Scientific Knowledge. P. 61.

² Mead G. History and the Experimental Method. P. 324.

СОЦИОЛОГИЯ США 557

не способна уменьшить число преступлений. Весьма спорен и во­прос о том, какая именно мера пресечения должна быть применена за то или иное нарушение. Наконец, общество приходит к созна­нию того, что свершить возмездие и избавиться от преступлений как социального явления — далеко не одно и то же.

Особенно важно это понимание в работе с подрастающим по­колением, чей азарт и желание острых ощущений нередко ведут к нарушению закона. Отправить ^сформировавшегося молодого человека в исправительную колонию, т. е. вполне определенную, криминальную среду, сплошь и рядом означает лишить его возмож­ности стать полноценным гражданином. Единственно разумный, научно обоснованный путь — помочь ему осознать пагубность со­деянного. «Все, что вы можете сделать, — это сформировать вашу социальную ситуацию так, чтобы превратить юношу в нормального члена общества, дать ему возможность для игры, в которой он смог бы выразить свою потребность приключений, отдавая себе отчет в том, каковы права, дающие возможность гражданства»¹.

Иными словами, перед нами — «социальная проблема инди­вида, который попрал права другого, но которого мы хотим вер­нуть в социальную ситуацию так, чтобы он не оступился вновь. Так мы имеем дело с развитием социального процесса действительно научным путем»². Поступок человека мы перестаем отождествлять с человеком как таковым, несовершенным, но способным к об­новлению. Происходит гигантский прорыв в сознании людей, в их отношении друг к другу. Однако Мид без тени сомнения объясняет все это... целесообразностью процесса жизни.

По его твердому убеждению, наиболее естественно это вос­хождение для западного демократического, и в первую очередь американского, общества. Совместная жизнь людей в нем, как и в любой другой социальной общности, определяется их способнос­тью вырабатывать общие смысловые ориентиры и соответствую­щие им значимые символы. В идеале социальная интеграция — это общение рациональных, приспособленных к социальной реальнос­ти индивидов, следующих узаконенным образцам поведения. Как бы ни были велики достижения отдельных членов или групп обще­ства, его самовоспроизводство зависит от того, насколько полно и глубоко они определяют жизнь в целом. Поэтому ни гениальные взлеты древнегреческой философии, ни успехи римского права не

¹ Mead G. The Problem of Society — How We Become Selves // George Herbert Mead on Social Psychology. P. 29.

² Ibid. P. 28-29.

558

История социологии

смогли удержать свои общественные системы от разложения, ут­верждает Мид. Рядом существовало рабство.

Иное дело — западная демократия. Характерное для нее поле общих значений, «универсум дискурса», благодаря своей предель­ной абстрактности создает основу для взаимодействия самых раз­ных групп на самых разных уровнях. «Высокоразвитое и организо­ванное человеческое общество таково: его индивидуальные члены взаимосвязаны множеством различных, запутанных и усложнен­ных способов, посредством чего все они разделяют ряд общих со­циальных интересов — интересов в улучшении или по улучшению общества — хотя, с другой стороны, они в большей или меньшей степени вовлечены в конфликт, представляя многочисленные собственные интересы, которые присущи им как индивидам или членам небольших и ограниченных групп»¹. Демократия предста­ет перед нами не специфической формой правления, а специфи­ческим типом собственного Я человека, способность которого к здравому самоконтролю органически дополняется способностью общества контролировать направление своего развития. Поэтому и социальное переустройство, и реорганизация, восстановление це­лостности моего собственного Я — две стороны единого процесса эволюции человечества².

Демократическое сознание порождается отличием функций при общности социальных ориентиров. Это, собственно, и означа­ет справедливость как признание уникальности каждого члена об­щества. «Дифференциация функций не устраняет общего опытного знания; индивид в состоянии поставить себя на место другого, хотя их функции разнятся»³. Соответственно мастерство критически настроенного ученого заключается попросту в умении «заменить» «более узкие социальные перспективы иных сообществ той, ко­торая свойственна более высокоразвитому, а следовательно, бо­лее универсальному сообществу»⁴. Его очертания могут быть сколь угодно велики и вбирать в себя целые государства. Так, Мид поло­жительно отзывается о деятельности Лиги Наций в 20—30-е гг.

Чем шире границы понятийного поля, тем объективнее ис­следователь. Однако такое понимание объективности возможно только в условиях действительно демократического общества, где

¹ MeadG. Society // George Herbert Mead on Social Psychology. P. 268.

² Ibid. P. 270.

³ Ibid. P. 279.

⁴ MeadG. The Objective Reality of Perspectives. P. 346.

СОЦИОЛОГИЯ США 559

существует взаимное уважение взглядов людей с различными со­циальными обязанностями.

Научный метод, по определению Мида, — не более чем «эво­люционный процесс возросшего самосознания»¹. В свою очередь рост самосознания — лишь проявление всеобъемлющего процесса жизни в его социальной форме. По Миду, прогресс, как все более совершенная адаптация, сродни науке и наоборот.

Мид, как мы уже знаем, постоянно подчеркивает чисто фун­кциональную направленность своего подхода. Однако легко узна­ваемые «эпистемологические призраки» настойчиво появляются на страницах его произведений. И это вполне естественно. Как всякий даровитый человек, он больше тех ограничений, которые сам себе устанавливает. Элементарная исследовательская порядоч­ность не позволяет ему оборвать свои рассуждения на полуслове, отказав им в более серьезном, смысловом контексте. Нежелание или неспособность понять это и привело к тому, что идеи Мида были восприняты целым рядом социологов крайне фрагментарно, выборочно.

Миду удается отстоять правомочность своих воззрений только потому, что они подспудно вбирают в себя или по крайней мере явно не порывают с философскими, смысловыми, а следовательно, и этическими сторонами человеческой жизни. Функциональность процесса жизни «естественным образом» совпадает у Мида с более гуманным устройством человеческого общества.

Задумаемся над прочитанным. Так ли все просто и очевидно в жизни? Наверное, нет. Да Мид и не обольщается своими умозаклю­чениями. Идеальное общество, пишет он, — «это экономическое общество, с одной стороны, и универсальная религия — с другой, но оно никоим образом не может быть полностью осуществлено»². Почему? Вероятно, потому, что Мид отдает себе отчет в крайней условности восприятия общечеловеческих ценностей как чисто формальных категорий. Конечно, можно создать такие условия, в которых человек будет совершать правильные, с точки зрения общества, выборы, руководствоваться правильными, с точки зре­ния общества, ценностями. Весь вопрос в том, насколько свободен будет в этом обществе человек.

Упомянутая Мидом нравственная максима «золотого прави­ла» — поступайте по отношению к другим так, как вы хотели бы, чтобы другие поступали с вами, — гораздо глубже демократичес-

¹ MeadG. Society. Р. 23.

² Ibid. P. 282.

560

История социологии

кого идеала и менее всего может быть достигнута общественны­ми установлениями. Она жива только в свободном добровольном выборе человека и проходит не через рассудок, а «через изменение человеческого сердца»¹. Мид честен в том, что религиозное пони­мание совершенного общества «Нового Иерусалима» свидетель­ствует об ином, не всегда явном (а значит, неподвластном науке) измерении человеческого бытия.

Пусть так, однако ученый не сдается. Он полон оптимизма, делающего его столь близким и желанным социологам. «Метод, которому следовала природа, говоря антропоморфным языком, был умножением вариантов — до тех пор, пока наконец не появ­лялся тот, который выживал. Ну а то, что делает наука, суть пре­вращение этого метода проб и ошибок в сознательный»².

Символический интеракционизм в современной социологии

В отечественной комментирующей литературе традицион­но выделяют три направления развития интеракционизма после Мида. Первые два получили свое название по местоположению академических научных центров, где профессионально практи­ковали его ученики и последователи: чикагское и айовское. Хотя сторонники обеих школ едины в главном — то, что происходит, происходит прежде всего в головах людей, — они расходятся в воп­росе о том, как все это следует изучать.

Чикагская школа, представленная именами Герберта Блумера, Т. Шибутани, Ансельма Стросса, сосредоточила свой интерес на «текучести» социального процесса, творческом характере жизни людей, призванных постоянно пересматривать и переопределять социальный мир в зависимости от рождающихся во взаимодей­ствии новых значений и смыслов. Блумер отдает предпочтение та­ким исследовательским методам, как сопереживание, стремление вжиться в образ другого, интуиция. Ему чужды формально-соци­ологические процедуры исследования, манипуляции с типовыми социологическими переменными.

Напротив, Айовская школа заинтересована в построении устойчивых моделей социального поведения, т. е. ведет речь о социальных институтах, символически значимых и привычных структурах социальной жизни. Во главе этого направления сто-

¹ MeadG. The Problem of Society. P. 21.

² Ibid. P. 25

СОЦИОЛОГИЯ США 561

ят Мэнфорд Кун, Уильям Колб, Т. Партленд, Бернард Мельцер, Ларри Рейнольде. Обвиняя Чикагскую школу в фетишизации повседневной жизни, они ратуют за возвращение макроанализа в социологию. Для них также неприемлемы «ненаучные» методы оппонентов. Кун отстаивает единство научного метода, предпо­лагающего обобщение материала и выявление неукоснительных законов, в том числе в сфере социальной.

Даже в сфере психологической, казалось бы, более естествен­ной для Чикагской школы, Айовская видит массу упущений: недо­статочное внимание к бессознательным эмоциональным сторонам человеческой жизни, а также к изучению потребностей, мотивов, намерений и ожиданий.

Предложенная схема со всей очевидностью требует некоторых пояснений. Само ее появление недвусмысленно свидетельствует о том, что «уточнение», педантичное доведение до «логического кон­ца» идей талантливого первооткрывателя, создателя новой системы взглядов далеко не всегда идет ему на пользу. В случае с Чикагской и Айовской школами явно прослеживается разрыв в самом ин­тересном и тонком месте концепции Мида — попытке ввести в научный оборот понятие непреложного единства стабильности и изменчивости социальной жизни, обусловленности и свободы нашего восприятия.

Возможно, неудовлетворенность таким исходом интеракци-онизма привела к появлению третьего направления — драматур­гического варианта толкования идей Мида. Причем толкование это не только позволяет несколько иначе подойти к оценке того, что было сделано после Мида, но и взглянуть на усилия его после­дователей с совершенно неожиданной точки зрения — с позиции так называемого постмодернизма. Последний отождествляется американскими аналитиками с утратой веры в жизнеспособность стремящегося к сотрудничеству и общему благу Self и возможнос­тей социальной науки.

Ряд историографов усматривает постмодернистское влияние на классические постулаты интеракционизма в том, что последние работы социологов интеракционного толка более не описывают общество как единое смысловое пространство. Эрвин Гоффман, Грегори Стоун, Говард Беккер, Эдвин Лемерт едины в понимании социального мира как сферы не только договоренностей и согла­шений, но и взаимного напряжения, разногласий. Категория со­циального действия, взаимодействия остается центральной, од­нако теперь она погружена в несколько давящее, а порой и явно

562

История социологии

враждебное окружение. С точки зрения действующего лица, мир становится менее «рациональным», т.е. менее подвластным конт­ролю, проблемным. Наблюдается информационная асимметрия: не «обобщенный другой», а его отдельные фрагменты, в большей или меньшей степени подавленные частными интересами взаимо­действующих лиц, определяют содержание социального процесса. Манипуляции людьми, обстоятельствами, собственным имиджем становятся правилами игры по воплощению задуманного сцена­рия, розыгрыша желаемой социальной ситуации. Только измен­чивое, изворотливое и многоликое человеческое Я обретает воз­можность выжить. Стабильное Я слишком тяжеловесно в новых условиях. Тем более оно уязвимо, если формировалось в условиях недоброжелательного отношения окружающих, затравленное™. Ему не избавиться от ощущения собственной неприкаянности, семени саморазрушения.

Не отождествляя вышеперечисленные идеи с постмодерниз­мом, а порой ставя под сомнение правомерность самого термина, современные исследователи символического интеракционизма на­зывают их позднемодернистскими¹. Роль социальной науки в них не умаляется, а, напротив, усиливается в связи с необходимостью поиска новых средств и методов изучения более хитроумного Я, рожденного и владеющего миром масок, костюмированных пред­ставлений и социального лицедейства.