4.3. Закон исторических «возрастов» и проблема социального идеала (Христианская цивилизация Западной Европы и России)

Формулировка основного закона исторического развития приводилась уже по рукописи 1877 г. В 1868 г., в год начала публикации «Наблюдений», эта формула, положенная в основу научно-исторического определения понятия «прогресс» (в статье «Прогресс и религия»), была выражена следующим образом: «История показывает нам, что все органическое, к которому принадлежат народы и целое человечество, проходит одинаково чрез известные видоизменения бытия, родится, растет, дряхлеет, умирает» [37, 282]. В 1871 г. (в «Наблюдениях»), подводя итог рассмотрения древней истории, а затем в «Публичных чтениях о Петре Великом» Соловьев особо выделяет «два возраста народной жизни» — юность и зрелость. В содержательной характеристике этих возрастов и установлении необходимой связи между ними и выражается, по его мнению, основной закон развития народной жизни.

Его формулировка такова: «В первом возрасте народ живет преимущественно под влиянием чувства; это время его юности, время сильных страстей, сильного движения, обыкновенно имеющего следствием зиждительность, творчество политических форм. Здесь, благодаря сильному огню куются памятники народной жизни в разных ее сферах или закладываются основания этих памятников. Наступает вторая половина народной жизни: народ мужает и господствовавшее до сих пор чувство уступает мало-помалу свое господство мысли. Сомнение, стремление проверить его, во что прежде верилось, задать вопрос — разумно или неразумно существующее, потрясти, пошатать то, что считалось до сих пор непоколебимым, знаменует вступление народа во второй возраст или период, период господства мысли» [38, 48].

Оценивая переворот, произошедший в историческом мышлении Соловьева в 60-е гг. и выразившийся в отказе от прежней «историко-философской теории органического развития» и переходе к социологической теории, в основу которой был положен указанный «всеобщий исторический закон», Н. П. Павлов-Сильванский утверждал: «Теоретические взгляды Соловьева на историю сложились в 60-х годах под несомненным влиянием основных идей Бокля. Тот независимый тон, с которым Соловьев критикует Бокля ... не может служить доказательством его действительной независимости от Бокля» [185, 12, 13, 14]. А. А. Левандовский и Н. И. Цимбаев, оговорив, что «вопрос о воздействии идей позитивизма на Соловьева в 1860—1870-е годы сложен и требует дополнительного изучения», вместе с тем утверждают: «Излагая теорию «органического» развития народов, их естественного перехода из одного возраста в другой, Соловьев отдает дань позитивизму, философия которого отказывалась от поисков внутренних закономерностей исторического развития человечества, подменяя их аналогиями с законами естествознания» [38, 393]. Имя Бокля при этом не названо.

Иначе смотрит на этот вопрос В. М. Далин, подвергнувший критике оба тезиса Павлова-Сильванского (о резком изменении в 60-е гг. теоретических воззрений Соловьева и о влиянии на него Бокля). Отстаивая точку зрения о решающем воздействии на Соловьева идей Гизо, он приводит, касаясь непосредственно интересующего нас вопроса, следующий аргумент. В его записной книжке начала 40-х гг. окончание чтения книг Гизо было отмечено выводом, заключающим в себе мысль об основных возрастах народной жизни, появившуюся у него, таким образом, задолго до Бокля [117, 374—375].

Приведем данную запись полностью: «Цель истории какого-нибудь народа — показать развитие народного самосознания. Следовательно, история каждого народа должна иметь две стороны: сторону младенчества, возраста ... когда народ руководится сердцем. Это обыкновенно период подвигов блестящих, завоеваний, геройства; период ума, когда народ понимает свое назначение и стремится сознательно построить свое государство, определить свою форму; наконец, период упадка, когда нравственные силы народа ослабевают...» (цит. по: [117, 374]).

Разделяя с В. М. Далиным критические замечания в адрес точки зрения Н. П. Павлова-Сильванского и отмечая важность приведенного им аргумента, мы не считаем, что он является свидетельством в пользу тезиса о влиянии Гизо на Соловьева в формулировании идеи возрастов народной жизни. В нашей монографии мы уже обратили внимание в этой связи на сходство соловьевского текста с гегелевской формулой развития «народного духа» и его периодизацией «процесса ... жизни каждого всемирно-исторического народа», предполагающей три периода: «выработки реальной индивидуальности»; «ее самостоятельности» и «упадка и падения» [7, 212].

Сопоставим оба текста. 1. Соловьев сначала фиксирует «две стороны» в развитии народного самосознания. Можно думать, что это является выражением мысли о двух главных «возрастах» в жизни народа, получившей впоследствии оформление в виде его закона двух возрастов— «чувства» (здесь: «народ руководится сердцем») и «мысли» (здесь: «период ума»). Вместе с тем запись, взятая в целом, показывает и третий период («наконец, период упадка»). Таким образом, двучленная периодизация соединена с трехчленной, как и у Гегеля. 2. У Гегеля первоначальный период продолжается «до (выделено нами.— А. Е.) наступления внутренней законченности», его основной результат — выработка «реальной самостоятельной силы народа, которая затем обращается против его предшественника» [7, 212]. Соловьев акцентирует внимание — в характеристике первого периода — на героической стороне жизни народа, но суть второго периода усматривает, как и Гегель, в самостоятельности народа: он понимает «свое» назначение, строит «свое» государство, определяет «свою» форму. Разница в этом пункте между Гегелем и Соловьевым, на наш взгляд, только в том, что у первого названные процессы смещены на момент перехода из первого периода во второй с той целью, чтобы оставить место для борьбы нового народа с его всемирно-историческим предшественником (эта сторона в чисто «национальной» схеме Соловьева вообще не представлена). Имеет смысл отметить в этой связи и то, что в гегелевской характеристике первого периода (до указанного переходного состояния) присутствуют такие «близкие» Соловьеву констатации, как «разбойничья жизнь» — в отношении греков, «разбойничья шайка» — в отношении первоначального римского государства [7, 228, 268]. 3. И обозначение, и характеристика третьего периода у Гегеля и Соловьева совпадают полностью.

Второе возражение В. М. Далину. В соловьевском конспекте «Философии истории» Гегеля приведенные гегелевские формулировки отсутствуют, но знание им этого произведения как целого едва ли может вызвать сомнение. В еще большей степени важно то, что в проанализированном выше трактате Соловьева «Феософический взгляд на историю России» (1841 г.) мы обнаружили значительный след гегелевского влияния, а с другой стороны, сознательное использование Соловьевым — причем, в качестве главной теоретической идеи — понятия о двух основных возрастах народной жизни и двух периодах ее исторического развития (религиозном и философском). Следовательно, это понятие возникло у него не только до Бокля но и до Гизо. Возможно, что в его оформлении в 1841 г. сыграло определенную роль не только изучение Гегеля, но и знакомство с первым «Философическим письмом» Чаадаева (отметившим, как уже говорилось, особую роль «периода юности» в оформлении народов как исторических индивидуальностей).

Однако, как ни важна рассмотренная сторона дела, более существенным является то, что логическая формула 1841 г., наполнившись содержанием чисто «органического» (в духе естествознания) понимания возрастов народной жизни, и превратившись в 1871 г. во «всеобщий исторический закон», сохранила у Соловьева первоначальный духовный смысл, который несовместим с позитивистским пренебрежением в отношении религии вообще и роли религиозного периода в исторической жизни народа в особенности. Это станет яснее при рассмотрении проблемы общественного идеала, а теперь — возвращаемся к «Наблюдениям», к применению в них (и в других работах 60—70-х гг.) основного исторического закона, к объяснению реального процесса развития.

Соловьев, как было показано, отталкиваясь от факта своеобразия исторических индивидуальностей, шел сначала по пути его объяснения с помощью трех основных детерминистических принципов (при их раздельном и совмещенном применении). Введя в действие объяснительную силу всех трех принципов и исчерпав при этом все примеры народных индивидуальностей в древней истории (от Китая до Рима), он предпринимает обзор пройденного пути под новым углом зрения. Его интересует теперь момент единства в исторической жизни рассмотренных народов, а отправным пунктом служит факт ее завершенности у древних народов, их застывания и выпадения из истории, который постоянно констатировался на предыдущем этапе наблюдений, а теперь осмысливается в его общей форме. Этот общий обзор [50, 436—438] заключается выводом: все народы уже пережили свой второй возраст (период мысли).

В силу этого внимание Соловьева переключается на молодые народы, вступившие в историю как раз на данном рубеже (прежде всего, на германские племена). Их преимущество перед античными (греками и римлянами) он видит в том, «что к той же выгоде условий природных и племенных присоединялся запас древней цивилизации, да еще выгоднейшие исторические условия, лучшее воспитание, присоединялась общая жизнь народов при высшей религии» [50, 432]. В свете этой обобщающей характеристики отчетливо выступают те особенности, которые, по мнению Соловьева, наложили печать на ход русской истории и выражают ее специфику в сравнении с историей западноевропейских народов. Их две: 1) природа-мачеха» и 2) «история-мачеха» [46, 8—9].

В предыдущем разделе мы показали значение, которое придавал Соловьев в работах 40—50-х гг. роли природных условий в объяснении характера и хода русской истории. В XIII томе «Истории России» он делает акцент на специфике этих условий в сравнении России с Западной Европой. Поэтому нельзя принять утверждение Н. П. Павлова-Сильванского о том, что только с 60-х гг. (под влиянием Бокля) «влияние природы впервые вошло как главный устой в его новую схему русского исторического развития», а с другой стороны, его тезис, согласно которому различие между русской и западноевропейской историей «Соловьев объясняет единственно различием географических условий» [185, 14, 16]. В этом последнем случае не принимается в расчет ясное указание Соловьева на второе существенное различие в условиях исторической жизни Западной Европы и России — «исторический фактор». Здесь имеет значение два момента: 1) античное наследие («запас древней цивилизации», «прочный фундамент европейской цивилизации») в Западной Европе — «девственные» пространства, занятые славянами при их поселении в Восточной Европе, и постоянное соседство кочевых племен, «которые не только ничего не могли дать в культурном отношении, но еще и тормозили на протяжении множества лет развитие собственных сил народа и государства» [46, 9]; 2) «история России, подобно истории других государств, начинается богатырским или героическим периодом» (этому моменту, как было выше отмечено, Соловьев придавал исключительное значение при сравнении германских и античных народов), но у восточных славян — это констатировалось и в 1851, и в 1863 гг.— героический период (и само их вступление в историю) начинается «вследствие появления варяго-русских князей и дружин их» [46, 11].

Вместе с тем существенное различие характера исторической жизни русского и западноевропейских народов, обусловленное указанными причинами и выразившееся уже на первоначальном этапе (родовой строй Киевской Руси — феодальный строй западноевропей- ского средневековья), не отменяет того общего между ними, что связано с действием основного закона. С этой точки зрения, согласно Соловьеву, и западноевропейская, и русская история проходит два основных периода: 1) древний (соответствующий возрасту «чувства») и 2) новый (соответствующий возрасту «мысли»). Поэтому эпоху средних веков в Западной Европе Соловьев рассматривает — в противовес традиции — не как элемент периодизации всемирной истории, а как «древнюю историю новых государств» [72, 69]. В этом контексте укрупняется и его собственная трехэлементная периодизация русской истории: два первых ее периода включаются в понятие «древней» русской истории. Новая история народов Западной Европы начинается, по Соловьеву, в эпоху великих географических открытий, Возрождения и Реформации; новая русская история, подготовленная XVII столетием,— в эпоху преобразований Петра I.

Общность западноевропейской и русской древней истории в свете основного закона выражается в том, что в этот период «религиозный интерес был не только господствующим, но, можно сказать, исключительным» [46, 50]. В чисто историческом плане особое значение для России имело то обстоятельство, что именно ей пришлось — на всем протяжении этого периода — защищать европейско-христианскую цивилизацию «от разрушительного наплыва азиатских орд» [80, 16]. Имело место отличие и при переходе западноевропейских и русского народов из первого возраста во второй—западные народы вступили на путь самосознания, развития философии и науки, опираясь на «запас» античной цивилизации, Россия—посредством усвоения западноевропейской цивилизации [80, 16]. Различие по форме и внешне «заимствованный» характер новой культуры (в обоих случаях) вместе с тем выражали глубинный процесс самоопределения народов, их стремления жить сознательной, разумной и свободной жизнью.

В предыдущем разделе мы рассмотрели соловьевскую характеристику нового периода исторической жизни европейских народов с точки зрения гносеологического аспекта его сциентистской философии истории. Но в ней представлен и социально-идеологический, мировоззренческий аспект. Остановимся только на одном вопросе, наиболее выпукло выступающем в его концепции,— на проблеме общественного идеала.

В историографической литературе установлено, что сам Соловьев (примерно с 1842—1843 гг.) считал себя «приверженцем Орлеанской династии и министерства Гизо», был убежденным противником крепостного строя, освобождение крестьян в 1861 г. оценивал в качестве необходимого естественного результата «полуторавекового хода нашей истории по новому пути»; что у него постепенно усиливалось ощущение неудачи с проведением реформ в 60-е гг., объяснявшееся наступлением нового «смутного» времени, падением «уважения к власти» и ростом революционного движения (вину за надвигающийся крах государственной власти он при этом возлагал на саму власть, которая — в лице Александра II — не смогла удержать «в сильной руке» процесс проведения преобразований).

Обращение к рукописному наследию Соловьева (прежде всего, в плане сравнения его позиции, выраженной в трактате 1841 г., и зрелых идей, высказанных в рукописном варианте «Наблюдений над исторической жизнью народов» 1877 г.) позволяет полнее представить как общую направленность, так и момент эволюции его общественно-политических взглядов.

Взгляды Соловьева по вопросу об идеале общественной жизни заданы христианством. Здесь необходимо отметить, что существует различие между двумя основными подходами в определении земного назначения христианской веры: личностным и социальным. Так, Н. М. Карамзин (в 1826 г.) утверждал: «Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенности к провидению!» [21, .161]. Соловьев начинает свой путь в рамках другой традиции, для которой идеал, задаваемый христианством, требует максимально возможной христианизации «не только личной, но и общественно-государственной жизни» [180, 8]. Эта традиция в русской философско-исторической мысли восходит к социальным идеалам Филофея (с его знаменитой теорией «Москва — Третий Рим»), а в XIX в., начиная с «Философических писем» Чаадаева, получает новый импульс и новое направление.

В трактате «Феософический взгляд на историю России», как было показано выше, Соловьев поставил Россию (ее историю, народ, государство и религию') в центр мирового развития — в качестве «европейской страны», представляющей «образец христианского государства». Искренняя убежденность в этом, однако, соединялась у Соловьева со стремлением философско-исторического обоснования данного убеждения. Раздвоенность собственных чувства и мысли представлялась ему при этом отражением того всеобщего раздвоения, которое неизбежно наступает у всех народов при их переходе во второй (зрелый) возраст. Однако идеалом общественной жизни, считал Соловьев, является гармония между чувством и разумом, между религией и философией, бессознательным и сознательным способами человеческой жизнедеятельности. Этот общественный идеал Соловьева, предполагающий достижение принципиальной гармонии двух возрастов и двух способов сознания и деятельности в жизни народа, мыслился тогда, в 1841 г. (в виде исключения из правила), как реализованный в историческом существовании России послепетровской эпохи.

Своеобразным отзвуком этого идеала и идеализации на этой основе русской истории является противопоставление в «Истории России» реформ Петра I и революции 1789 г. во Франции. Правда, на этом этапе (в 60-е гг.) Соловьев уже не абсолютизирует историческую жизнь древней России, запоздавшей с переходом во второй возраст на целых два столетия (в сравнении с Европой). В конце 70-х гг. эта тенденция выступает еще более резко. Но самое интересное состоит в том, что смысловая структура идеала устроения общественной жизни посредством гармонизации «ума» и «чувства», «науки» и «религии», нововведений и традиции, реформаторской деятельности и устоев традиционной государственности сохраняется, о чем наглядно свидетельствует рукопись 1877 г.

В христианской религии, утверждает в ней Соловьев, поставлены «идеалы, которых человек, по своему несовершенству, никогда не достигает, но необходимость стремления к ним чувствует всякий, кто не утратил человеческого достоинства. Таков идеал: будьте мудры как змеи и чисты как голуби» [72, 66]. Мудрость (развитие ума) второго возраста в жизни народной не согласуется в реальном процессе исторического развития народов (и Россия — не исключение) с чисто- той жизни, возникшей в первый, религиозный период. Народы идут «легким путем отрицания», теряя «почву под ногами»: сначала атеизм и насмешки над религией как уделом «невежественной массы», затем «судорожное революционное движение», которое вместе с тем «не ведет ни к чему прочному», наконец, «в мире социально-нравственном»— преобладание расчетов ума, эгоизм вместо любви и «война каждого против всех» [72, 66]. Финал этого пути развития — падение государств и народов. И напротив — «гармоническое сочетание начал (ума и религиозного чувства.—А. Е) при переходе из одного возраста в другой ведет к здоровью, долговечию, к соблюдению достоинств, как в отдельном человеке, так и в целом народе» [72, 66]. Этот общественный идеал, к которому призывает религия, и необходимость следования ему, вытекающая из «научных наблюдений» над исторической жизнью народов, выступают теперь у Соловьева только как пожелание, как рекомендация.

Таким образом, постепенное освобождение Соловьева от идеализации русской истории (при сохранении прежнего христианского — с точки зрения идеала — взгляда не только на историю Востока, но и на западноевропейскую историю) ставило идеал и реальность на те места, которые они и должны занимать в сознании глубоко верующего человека, занятого научным исследованием. Религия и наука, не претендующие на «чужие» территории, оказываются у Соловьева в отношений взаимной связи и дополнения, не требующих «третьего»" участника — философии. Следовательно, тот теологический элемент во взглядах Соловьева, который был отличен при характеристике его исторической гносеологии, является важным элементом и его исторической онтологии, его сциентистского понимания процесса исторического развития.

Научно-теоретическое осмысление нового периода истории европейских и русского народов с точки зрения общего закона органического развития (закона «возрастов») не означало, однако, превращения Соловьева в историка-социолога позитивистского толка (в духе программы Бокля), каким его стремится представить Н. П. Павлов-Сильванский. Нагляднее всего об этом свидетельствует характеристика Соловьевым эпохи преобразований Петра I. Павлов-Сильванский выделяет в ней два момента: 1. Опора Соловьева на общий закон развития вела его к «сближению русского исторического развития с западным» [185, 23]; 2. «Научное изучение русского исторического развития Соловьев начал с отрицания исключительного влияния норманнов и монголов, выяснив ход развития, не зависящий от внешних влияний. Свергнув иго периодов норманнского и монгольского, он, однако, сохранил третье иноземное иго — петровскую европеизацию России, признав в ней по старому явление, определяющее характер нового порядка» [185, 147].

Сразу же бросается в глаза поразительное противоречие. Оказывается, свой главный вклад в «научное изучение русского исторического развития» Соловьев осуществил в 40-е гг. («свергнув иго» прежних периодизаций древней русской истории), т. е. и до знакомства с Боклем, и до применения к русской истории «всеобщего исторического закона» — в период влияния на него «историко-философской теории органического развития», в соответствии с которой он «искал в нашей истории основное движущее начало, характеризующее все остальное и нашел органичность развития в переходе родовых отношений в государственные» [185, 12]. И напротив, именно в период «влияния» Бокля, при «социологическом» подходе к русской истории, при опоре на закон «возрастов» и при «сближении» России и Западной Европы (причем, именно в отношении эпохи петровских преобразований) его постигает творческая неудача: он сохраняет «разрыв» между древней и новой Россией.

Но обратимся к существу дела. В обеих оценках (и одобрительной, и отрицательной) проявляется, по нашему мнению, недопонимание специфики исторического мышления Соловьева. Обе при этом имеют общую основу: стремление видеть в Соловьеве 60-х гг., прежде всего, - социологически мыслящего историка, которому что-то удается, а что- то нет. Но Соловьев таковым не является, как и в 40—50-е гг. он уже не был «философом русской истории». Он показывает себя в своих главных трудах именно ученым-историком, исследователем и теоретиком, повествователем и мыслителем, художником и идеологом, моралистом и верующим человеком.

Как мыслитель и теоретик он использует понятие закона исторического развития, но понимает, что с его помощью — при «сближении» русской и западноевропейской истории в новое время — он фиксирует лишь такое общее, за пределами которого остается особенное, т. е. сама история и реальные исторические индивидуальности (народы и личности). Во-первых, то, что различает все исторические народы (древние и новые), а, во-вторых, то что различает новые христианские народы Европы германского и славянского происхождения. Сближая эти последние между собой, он утверждает, что «вступление России в общеевропейскую жизнь положило начало новой русской истории и обусловило собой особый отдел общеевропейской истории» [80, 5]. Различая их между собой, он подчеркивает всемирно-историческое значение эпохи Петра I, факт «решительного влияния» России с этого времени «на судьбы Европы», а следовательно, и «всего мира», исключительность и своеобразие произошедших перемен: «История ни одного народа не представляет нам такого великого, многостороннего преобразования, сопровождавшегося такими великими последствиями как для внутренней жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов, во всемирной истории» [47, 541].

Оценки и обобщения такого рода, вытекающие из наблюдений над исторической жизнью народов, полученные в результате объективного сравнительно-исторического их изучения, базирующегося на детерминистической объяснительной методологии, столь же органичны для исторического мышления Соловьева, как и его оперирование понятием закона органического развития (закона «возрастов»). Совершенно очевидно, что они не могут измеряться узкой социологической мерой. Подлинный масштаб для понимания такого рода рассмотрения и осмысления истории, которое обнаруживает Соловьев, может быть выражен, как нам представляется, понятием «научного цивилизационно-исторического исследования».

С другой стороны, характеризуя методологические основания исследования Соловьевым русской истории (в 40—50-е гг.), мы показали его стремление к преодолению крайностей социологического (кавелинского) и аксиологически-событийного (погодинского) подходов к пониманию единства процесса развития, стремление стать на точку зрения сциентистского монистического историзма. Данная методологическая ориентация при анализе исторического процесса принципиально родственна с методологией, лежащей в основе выделенного нами типа научного цивилизационно-исторического исследования. Сходство в главном — в единстве: 1) монистического рассмотрения исторических индивидуальностей, 2) их детерминистического объяснения и 3) синтезирующего истористски-сциентистского понимания природы как двух первых процедур научно-исторического исследования, так и самой реальности исторического процесса развития, подвергаемой с их помощью воспроизведению. Последняя сторона способа мышления Соловьева, выступающая в методологической рефлексии ученого, сознательно и последовательно выраженная, и есть его собственная философия истории, отличная и от позитивистской, и от гегелевской. Это философия истории сциентистского происхождения, истористски-сциентистской направленности.