МИХАИЛ Рощин. Эшелон. Трагическая повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

УТРО

Тьма. Звук тяжело идущего поезда.

Катя. ...Мы едем и едем уже две недели а он даже не знает что нас эвакуировали увезли... я боюсь спать не могу что ни сон то кошмар вдруг мне при­снится какой-нибудь ужас про него нет он жив, жив, я знаю правда же, солнышко мое, если бы что-то случилось я бы почувствовала ты бы позвал меня за собой, правда же просто ты на войне, ты воюешь, ты же у меня смелый, умный ты всегда был настоя­щим мужчиной, правда как все вернулось вся наша любовь словно в самые первые дни помнишь мы всегда говорили с тобой когда бывали особенно счастливы что так не хочется умирать помнишь... прошло уже два месяца и шесть дней вот как смеш­но а бывало ты с работы опаздывал на час или не звонил и я уже места себе не находила смешно правда?

Галина Дмитриевна. Ложись, я тебе говорю. Слышишь?..

Катя возвращается на место, замирает в прежней позе, укрывшись с головой.А в вагоне светлеет, и жизнь идет своим чередом/ Галина Дмитриевна смотрит на часы на руке, задувает моргалик. Поворачивается, осторожно откидывает железную заслонку окна. Свежий воздух бьет ей в лицо. Серый осенний рассвет. Пока она глядит в окно, все вокруг медленно оживает, постанывая и поеживаясь, скрипят первые голоса: «Пооткрывали уже!»... «Дует!»... «Да пусть проветрится, спасу нет»!.. Все еще расплывчато, смутно, нереально. Перед нами — обыкновен­ный товарный вагон, теплушка, — одно звено длинной эшелонной цепи. Глухие, откатывающиеся на колесиках двери с обеих сторон, оконца с железными откидывающимися заслонками. Слева — откры­тый тамбур. Там кто-то спит, ноги торчат, — одна в грязных бинтах. В таких вагонах испокон веку возили солдат и лошадей: 40 человек или 8 лошадей. А в нашей теплушке везут женщин, детей и еще станки. Эвакуация. С двух сторон нары из досок, посредине железная печка с трубой в потолок, фанерная загородка самодельной уборной: просто прорублена дырка в полу. Под правыми нарами укрытый ро­гожей груз: это и есть станки. Но там еще достаточно места, чтобы, ползать и играть детям. Вагонный военный быт. Кастрюли, узлы, горшки, корыта, дрова, наломанные из снегозадерживающих щитов, ведра с углем, белье на короткой веревке. Уже взялись за свое холод, голод, грязь и тоска. Но и привычка. Вагон несется в зловещем во­енном пространстве, словно земля в безжизненном космосе, коробочка тепла в ледяном вихре смерти. Однако, пока люди живы, им надо есть, спать, двигаться, общаться с себе подобными, беречь детей, ис­полнять долг, противостоять року. Ко всему человек привыкает. Жить действительно страшно, но надо. Итак, утро. Галина Дмитриевна до­стала потертую карту и по километровым столбам, словно командир, отмечает пройденный путь, хмурится. Володя, застенчивый, нежный паренек, раздувает почти погасшую печку, выгребает золу, а недовольная всем на свете Саввишна уже поставила на нее кастрюльку, хлопочет с завтраком, — она не сидит без дела ни минуты. Возле Галины Дмитриевны устроилась Люся, ее младшая дочь, склонясь над подушкой, она вычесывает голову; Ирина, старшая, проснувшись, сразу за зеркальце: выщипывает брови и давит лицо. Дальше на этих же нарах — место Лены, маленькой, замученной женщины, — она кормит грудью полугодовалого сына. Позже проснется и станет в очередь к уборной раздраженная, беременная Тамара в пальто поверх ночной рубахи. Хилый Оська — он в очках, в зимней шапке — крутит рукоятки станка. К нему затем присоединится Ника, печальный и строгий мальчик, хотя по натуре он весельчак, — Ника выбирается из-под одеяла осторожно, озираясь на мать. Но Катя лежит теперь на боку, укрывшись с головой, — их место на полу, у самой двери. А за ними — угол Тамары и Саввишны. Дверь уже приотворена, в проеме ее пристроился, ноги наружу, Юрка, в пиджаке и тельняшке. Здесь он и помочился, пока стоял полумрак. А теперь скручивает самокрутку, курит. Неподалеку, опер­шись спиной на мешок с солью, полулежит Нина, тяжело хватает ртом воздух, глядит на волю. Саня сидит в прострации, полудремлет, голова ее обвязана клеенкой, намазана керосином от вшей. С ле­вых нар, натянув сапожки на крепкие ноги, спрыгивает Маша, и сразу за дело: прибираться, мести пол, вытряхивать постели. Строй­ная Ива делает зарядку. Попозже на левых же нарах проснется, кряхтя, и сядет, свесив голые ноги, Лавра; нечесаная, в засаленном халате, она скребет то голову, то пятку, достает из лифчика смятую пачку папирос, — чучело, хотя весьма хорошенькая женщина. Тесно, уныло, хмуро, зябко. А уж какие запахи — бог не приведи!

Юрка (напевает). Нас утро встречает прохладно...

Нина. Господи, как вкусненького хочется!

Маша. Вот и еще ночку пробедовали! (У двери.) Че­го у нас там?.. Все то же! Вся природа как была, так и не переменилася!

Лена (ребенку). Ешь! К утру-то спишь, орало!..

Галина Дмитриевна (Люсе). Ты чеши давай лучше. Не хватало еще тиф подцепить!

Маша. Ой, сколько ж тифу в ту войну было! Как вспомнишь!

Галина Дмитриевна. Саня! И ты! Мажь опять керосином сегодня!

Саввишна. Вша, она не от грязи, она от тоски нападает.

Маша. Это точно! (Метет возле Сани.) Слыхала, де­вушка-тоска? Вот и сидит, спит на ходу!.. Нин, что за кулему-то народила? (Сане.) Я-то в твои годочки — их!..

Нина. Не доносила я ее, с трамвая поскользнулася... Худо мне, сынок, сердце вот тута! (Показы­вает на горло. Галине Дмитриевне, оправдываясь.) Худо мне!..

Юрка. Тебе всегда худо. Лучше вот — чего шамать будем? Шамать охота!.. Саньк, чего у нас есть?..

Саня. Обожди.

Юрка. Тьфу! Обожди!.. Не-ет, брошу я вас! Кх!..

Нина. Чего бы вкусненького!..

Юрка (дразнит). Какавы!

Нина. Ой, какавы бы хорошо!..

Маша (Галине Дмитриевне). Сколько мы там про­ехали-то?

Саввишна. Проехали? Стоймя всю ночь стояли. Тут лилипут догонит, не то что!..

Лена. Именно! Едем, называется! Вэкуация! Эх!

Ирина (возмущенно). Начинается!.. Правда, мама, сколько?..

Ива. Сколько, Галина Дмитриевна?

Все ждут.

Галина Дмитриевна (не хочет говорить). Мало.

Юрка. Да километров тридцать.

Маша. Всего-то? Ёй-ё-ёй!

Лена. Ну! За ночь! Пешим больше побежишь! Доверилися сдуру!

Нина (причитает). Не доехать нам!

Галина Дмитриевна. Перестаньте. Ничего не значит — двадцать, тридцать, важно направление.

Ирина. Просто поразительно: с утра паника!

Саввишна (бормочет). Сама-то ты поразительная! (Видит Тамару.) Ой, Томочка, проснулася, деточка! Ну, как ты чувствуешь-то?

Тамара (дергает фанерную дверь). Заняли, что ль, уже?

Саввишна. Да эта опять! Вперед всех влезет и сидит!

Тамара. Молитвы, что ль, там читает? (Стучит.)

Голос старухи: «Дайте мне покой!..» Оська и Ника возятся под станками.

Маша (перешла к Кате). Уснула, что ли, наша бес­сонная? Ночь за ночью не спит, один нос да глаза осталися! (Галине Дмтриевне.) Вот кому надо внушить-то! Тает баба!

Галина Дмитриевна. Да как внушить-то? Квар­тиру разбомбило, от мужа ни одной весточки.

Маша. А у кого весточки-то? Наши тоже не на печке сидят! А она уперлась в одно — и себя засушила и маль­чишку вон! Переживательная больно.

Маша (О Кате.) Не знаю, но чего-то надо делать с ней! Угробится!...

Лена (вдруг). А кто не угробится-то? Тут угробишь­ся! От войны спасаемся, едем! А она во, война-то, вон!

Галина Дмитриевна. Скажи­те спасибо, что живы-здоровы, что погрузили, отправили организованно. Три таких эшелона за одну ночь обору­довали! Даже книги везем — вон Ива с технической би­блиотекой!

Маша. Правда! Другие пешком бегут! Вот — кто с тележками, кто на коровах!..

Лена. Воевали бы как следовает, и вэкуировать не надо! Погрузили! Отправили! Книги! Вишь радость!..

Маша (Лене). Да не выкатывай глаза-то, молоко пропадет!..

Галина Дмитриевна. Лю­ди на фронте гибнут каждую минуту!

Маша (вторя ей). И мы не шкуру тоже спасаем! Станки везем! Приедем на место, выгрузимся — давай работай!

Галина Дмитриевна. Конечно! Для фронта! Нам и придется!

Лена. Вам!...

Саввишна. Ежели живой кто останется.

Галина Дмитриевна. Саввишна! Ну что вообще за разговоры! У меня сестра в Ленинграде — они в финскую войну тоже пережили, — не дай бог! Но ничего, все кончилось — победили!

Маша. Да ей говори не говори!

Лена (Маше). Да уж утерлись бы! Шкуру! Чего брехать-то? Ехайте, спасайтеся с детями! А это спасение! Ночь за ночью дрожишь! Дома хоть убежище было, по радиву хоть завоют, а здеся? Налетай, злодей, как хотишь, бей их по дорогам в саму голову! Вот что сде­лано!

Маша. Не галди!

Ирина. Что она говорит! Просто невозможно слу­шать!

Галина Дмитриевна. Лена! Тише! Ну сообрази! Тебя спасают, везут!..

Лена. Где мне сообразить! Я дура! Брехню мне не сообразить! Спасители! Зачем вон Есенюка над эше­лоном поставили? Ответственный он? Начальник? Баб он чужих щупать начальник! Он спасет, черт морда­стый!

Галина Дмитриевна. Ну ты что, при детях!

Саввишна. Да ты про кого это? Скаженная!..

Тамара. Что-что?..

Нина. Ой, совсем уж, правда!

Ива (спокойно). А кстати, совершенно непонятно, за­чем нас на юг повернули?..

Лена. Да! Зачем вот! Помирать?! Так уж дома бы помирали!..

Галина Дмитриевна. А ну, хватит, в самом де­ле! (Иве.) А тебе — странно! Сто раз объясняли: на во­стоке все пути забиты, там больше бомбят, а здесь мы скорей проскочим. Нам бы только до Суходольской, и все!

Лена. Счас, проскочили!.. Да нас разве кто по­слушает! Мы — кто? Бабы простые, работницы, а здеся инженерши!

Галина Дмитриевна. Все мы здесь одинаковы.

Маша. Ты уж правда что! Совсем сдурела! Может, и я тебе инженерша? Я в литейке одиннадцать лет, меня всякий знает, а уж какая ты-то работница, известно то­же: табельщицей сроду, на языке да на заду мозоли-то себе шлифуете!

Лена. Плевала я теперь на все!

Ирина. А я предлагаю поставить вопрос перед Есенюком!..

Тамара. Да! Главное, на Есенюка сразу! Еще «мор­дастый»!

Лена. А то какой? Во ряху-то набрал! С чего?

Тамара. Сама ты ряха!

Лена. Перечницы чертовы. Крохоборы!