Ах вы, кони, кони!

Снега и кони — вечное начало русской поэзии и русской трагедии. Там в степи глухой замерзал ямщик… Пушкин писал о своем неизъяснимом пристрастии к ямщикам: в самом деле, ни одна повесть его не обходится без лошадей, троек, карет, ямщиков, ванек. Вот Бурмин в повести “Метель”: “Я велел было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем метель не унималась; я не вытерпел, велел опять закладывать и поехал в самую бурю”. Как будто кто-то толкал! Кто же, как не само Провидение, Судьба! Сама фамилия Бурмин, полагаю, произведена от слова “буря”, и при том, что в XIX столетии произносилось мягко — Бурьмин, получалось, что жених обретен в бурю. Воистину браки совершаются на небесах…

Итак, буря, буран, вьюга, вихрь. Мгла, мутная луна, вьющиеся тучи. И — кони. Ах вы, кони, кони! Какой же русский не любит быстрой езды? Не храпи, запоздалая тройка, наша жизнь пронеслась без следа… Повесть “Дубровский” полна лошадей, троек, колясок, карет, ямщиков, подорожных. Как раз на дороге, когда в карете ехала Маша из церкви с князем Верейским, и произошла развязка драмы: “Но я другому отдана…”

Дороги, дороги… Русский фольклор и вслед за ним литературные драмы тесно связаны с дорогами. “Станционный смотритель” живописует затерянную в снегах почтовую станцию (тройка почтовая будит в русской душе поэтически грустные струны), бравого гусара — и красавицу (весь мещанский романс), бедняка смотрителя, исполненного божьей любви и смирения. Стены в комнате бедного смотрителя сплошь увешаны лубком, поучениями чувствительными из житий и, между прочим, из “Блудного сына” (читай: блудной дочери). Вся повесть целиком, с ее “прелестью важной простоты”, сделана из самого что ни на есть русского материала; это, может быть, самая национальная вещь во всей отечественной литературе. Именно с этим, полагаю, связано и то, что повести приписаны поэтом простецу Ивану Петровичу Белкину. Как “Руслан и Людмила” — стилизация сказки, так здесь перед нами стилизация лубка, “народной повести”.

Бураны, снежные вихри — и сияющие снега, лежащие великолепными коврами, и блистающий на солнце лед — все это Пушкин. Но вернемся к образу лошади, коня — важнейшему в русской культуре и поверьях. В сказках скачут сивки-бурки — вещие коурки; надо лошадушке в одно ушко влезть, в другое вылезть. Коню споткнуться — к несчастью, народная примета. У Пушкина конь заупрямившийся, спотыкающийся, отставший и т. п. — настойчивый мотив, откровенно былинный в “Вещем Олеге”, упрятанный в глубь литературной ткани в повестях. Заупрямившаяся лошадь — скрытая пружина интриги “Барышни-крестьянки”, “Капитанской дочки”, “Выстрела”. Вот “Выстрел”: “Однажды вечером ездили мы верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой, я поехал вперед”. Дома героя ждал роковой дуэлянт, приехавший отдать выстрел. “Готов ли ты?” Уберите мысленно заупрямившихся лошадей, предшествующих роковой дуэли, — и впечатление смажется. Исчезнет ощущение неотвратимой внутренней логики происходящего, неотвратимости рока, глубины трагедии… Между прочим, современные мифологи трактуют образ коня в мировой культуре как символ стихии, темных, неуправляемых сил. Поэт исходил, конечно, не из ученых изысканий. Он шел от своей гениальной интуиции, напитанной национальной культурой. Все его творчество построено на великолепной системе символов. Вот в том же “Выстреле” лаконичная, выразительнейшая деталь: перед первой дуэлью беспечный герой ест черешню, которую он достает из фуражки…

Приведенный эпизод из “Выстрела” прочтем немного дальше. “На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека…” Опять таинственный незнакомец в темноте! Как Пугач среди темного кружения метели в “Капитанской дочке”. Как Черный человек из “Моцарта и Сальери”… Судьба. Рок. Смерть… (Подробно о Черном человеке в русской литературе вплоть до Есенина я писала в “Родине” еще в 1995 году в статье “Преображение трагедии”.)

В “Уединенном домике на Васильевском” Пушкина-Титова таинственный незнакомец спрашивает героя трижды, не называясь. Наконец герой к нему выходит, но во дворе “лишь только снег валит хлопьями на землю”. В этой романтической повести, в прямом соответствии с народными поверьями, за кучера правит бесовскою тройкой сама Смерть. Не забудем, что ночная, внезапно подкатывающая тройка вороных — популярный мотив фольклора, символизирующий нечистую силу. (Интересно, кстати, сопоставить эту роковую тройку вороных, ночную, внезапную — с “воронком” рокового 37 года нашего времени.) “Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…” — скажет в наше время Высоцкий, продолжая линию судьбы, рока.

Александр Сергеевич, помним, связывал свою гибель с высоким белокурым человеком на белой лошади. Вероятно, в Дантесе он видел своего “черного человека” (тут инверсия: “Бойся белого человека”, — сказала гадалка, а по сути-то — черного). Не будем упрощать и воображать пророческие предчувствия Поэта как суеверия простолюдина. Не в лепете гадалки, а в глубокой и тонкой интуиции, в ощущении трагических корней человеческого бытия смысл предчувствий гения. Поэты сами приближают трагедию, не в силах дальше сосуществовать с миром, им предложенным. “Нет, мне не жить и не житье здесь”, — скажет Пушкин Далю в день кончины. Дантес только орудие Рока, подручное средство, каким для Цветаевой стал крюк, с помощью которого она “возвратила билет”. Любой черный человек — орудие Рока. “Я один. Никого со мной нет. Я один и разбитое зеркало…”

Мифологическое пространство “Пиковой дамы” включает в себя все основные элементы русского Космоса. Германн явился к старой графине, разумеется, в полночь. При этом “Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого ездока”.

…В роковой день дуэли Пушкина день был морозный, дул ледяной ветер, снега на Черной речке намело по колено. (На ЧЕРНОЙ речке, конечно же — на черной — “черный человек”…) Как метался поэт накануне дуэли, какая буря бушевала в душе его! (“Пожар”, — напишет Лермонтов.) Конец января — время белых снегов, вьюг и метелей, которые так любил поэт, вкладывая в понятие бури понимание жизни как стихии. Зима в XIX столетии еще была зимой, а то не видать бы русской литературе белых снегов и метелей — сквозной ее темы, щемящей ноты, вечного очарования. В ХХ веке Блок воскликнет: “Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — на всем божьем свете”. В последний день земной жизни Пушкина — санный, конный путь с Черной речки на Мойку, 12. Дорога, кони, тройка… Кони скачут по русской литературе вплоть до наших дней…