Тайна пушкинской “Метели”

“Повести Белкина” остаются во многом таинственными и непостижимыми, как и все творчество Пушкина. Больше десяти лет тому назад в журнале “Родина” (в № 10 за 1995 год) мною опубликовано эссе “Метель” о символе метели, замяти, бури, вихря в творчестве Пушкина. Позже довелось прочесть интересную работу итальянской исследовательницы Антонии Глассе “Из чего сделалась „Метель“ Пушкина”, где автор ссылается на малодоступные архивы. Оказывается, повесть “Метель” имеет бытовой основой историю побега графини Ольги Строгановой с графом Ферзеном. Это был крупный великосветский скандал 1829 года, а повесть написана в следующем, 1830 году. Гений шалил, делая тонкие остроумные намеки на современные ему события, пародируя ситуацию и детали, что придавало чтению повести дополнительную пикантную пряность и интеллектуальное наслаждение. Кроме того, — и это план более открытый, так как его обнаруживает ремарками сам Пушкин, — повесть сделана как пародия на “Новую Элоизу” Руссо. „Метель“ — пародия на историю Строгановой и Ферзена, созданная в контексте и средствами романа Руссо”, — заключает свои изыскания Глассе. Между тем хочу добавить: “Метели” вовсе не было бы без еще одного, более или менее скрытого плана. (Замечу, у Пушкина сложно или не нужно разграничивать планы, так как у него множество пересекающихся мотивов и тем, автоцитат, блистательных ремарок, темпераментно взрывающих “первый” план.) Так вот: важнейшей составляющей “Метели” являются фольклорные темы, мотивы и образы. В сочетании со стилизацией французских модных романов они создают неповторимое своеобразие текста, отвечающее духу своего времени: истинно русского, но с французским прононсом. В “Метели” сюжет построен, на мой взгляд, не столько вокруг ПОБЕГА, сколько вокруг ПОДМЕНЫ истинного жениха ложным, а это уже сюжет мифологический. Ничего подобного не было ни во французских романах, ни, разумеется, в истории побега Ольги Строгановой. Сюжет подмены жениха отсылает к распространенному в фольклоре похищению невесты из-под венца; раньше он взят за основу в “Руслане и Людмиле”.

Мифологический характер сюжета “Метели” ярко раскрывается в сцене блуждания Владимира среди снежной бури. Она выстроена в соответствии с известным мифологическим сюжетом “леший водит”: “Дорога была ему знакома, и езды всего двадцать минут” — и тем не менее герой заблудился в самом знакомом месте; это явно дьявольское наваждение, козни беса, лешего, вплоть до пения петуха. “Пели петухи, как достигли они Жадрина”. Блуждание связано со стихией бури, бурана, метели — силы мифической.

Метель — один из самых излюбленных образов-символов в творчестве Пушкина. Разгул стихии, хаос, сопряженный с бурей чувств и темными, непознаваемыми силами. “Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает снег летучий, мутно небо, ночь мутна…” Волшебные строки, задевающие потаенные струны души, дышащие детством, и личным, и человеческим. “То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя…” Соединение зверя и ребенка в одном образе — никто и никогда этого не делал так, как Александр Сергеевич, этот образ идет из самой глубины Поэзии, из бесконечных глубин подсознания, где соединяются высокое и низкое, свет и тьма. Снежная буря, буран многократно самоцитируются Пушкиным — в “Капитанской дочке”, “Пиковой даме” и т. п. При этом часто повторяются подробности, символические детали: так, среди мутного кружения метели постоянно что-то чернеется. В “Капитанской дочке” черное пятно, “то ли волк, то ли человек” оказывается Пугачом, в “Метели” — колдовской, нескончаемой, словно бесом наведенной рощей. (Повесть “Уединенный домик на Васильевском” разовьет этот мотив подробнее.) Роща чернеет перед Владимиром, ложным женихом, в то время как перед Бурминым в метели же показался огонек церкви, и он поехал на СВЕТ. Истинный жених поехал на свет Провидения, в то время как подменный заблудился в снежной замяти.

Замечательно и неповторимо, что при всей глубинной, стихийной, загадочной силе текст остается пушкинским: блистательно легким, мягко-ироничным, беспечно насмешливым и лукавым.

Разгул и месть стихии в наказание за преступление против заповедей Бога — широко распространенный фольклорный мотив. Мне самой доводилось записывать по деревням сюжеты, где крестьяне, презрев запрет на работы в Ильин день, например, поражены громом, молнией, пожарами. Надо сказать, что и в “Метели” было затеяно дело не Божье: венчание без благословения и против воли родителей во всех слоях русского общества почиталось преступлением против Бога и царя. (Не зря побег Ольги Строгановой и Ферзена, как установлено по архивам, окончился военным судом и наказанием участников.) Тайное венчание против воли родителей — своего рода бунт, мятеж, отсюда и образ бури, замяти, метели. Отсюда и “бес попутал”, но Провидение вывело на свет.

“Метель” — повесть о силе Провидения. Не думаю, чтобы Пушкин опустил великосветское происшествие в более низкий социальный слой с целью маскировки реальных действующих лиц и ради эффекта комического снижения. Не ради озорства Пушкин надел на матушку невесты шлафрок на вате, а вместо графа Ферзена вывел офицера, какие сотнями возвращались с войны 1812 года. Пушкин делал вещь ОБЩЕНАРОДНУЮ — вот, полагаю, в чем дело. Он не случайно перенес действие повести во времена победы над французами, хотя и остался подчас верным шутке и сарказму. Пушкин не собирался писать вещь великосветскую. В “Повестях Белкина” Александр Сергеевич делает, я бы сказала, откровенный русский лубок. Вот любовники решили “броситься к ногам родителей, которые скажут: дети, придите в наши объятия!” Да это же “Блудный сын” на стенах смиренной обители станционного смотрителя! Побег девицы с офицером — чистый лубок, он же жестокий романс, который во всей красе развит в повести “Станционный смотритель” (сниженный вариант побега из “Метели”). Броситься к ногам дражайших родителей — постоянный мотив повестей Белкина — классический сюжет народного лубка. Таким образом, народные сюжеты Пушкин вводит в романтический контекст мировой литературы. Романтические штампы, уже тогда уходящие, но еще милые сердцу, поэт запечатал “тульскою печаткою с двумя пылающими сердцами”. В соединении светского романтического стиля, блеска иронии с мифологической стихией, живой, трагичной и непотухающей, заключена тайна пушкинской “Метели”, секрет ее непреходящего обаяния.

Вселенский мотив похищения невесты в творчестве Пушкина находим в поэмах “Руслан и Людмила”, сказке “Спящая красавица”, повестях “Метель” и “Станционный смотритель”. В повторяемости, “банальности” сюжета, в “штампе”, который поэт возвышал, преображая, Пушкин видел вечный, непреходящий материал, лежащий в русле главных проблем бытия, вечно интересных и новых. “То, что кажется всем общим местом, вот это и интересно”, — замечает Пушкин одному из литераторов ( “Разговоры Пушкина”). Пушкин работал с архетипами, говоря современным языком.

Несколько слов о Бурмине. Пушкин очерчивает его бегло, отсылая с помощью автоцитат к галерее подобных образов. Сам по себе он уже мало интересует поэта, он давно понят и очерчен, и после Пушкина ему остается терпеть фиаско как герою вчерашнего дня. Интересно сравнить его с… Грушницким у Лермонтова. Никто еще этого не делал (насколько знаю), и я рискую быть непонятой, но посмотрите на текстуальные совпадения. Недавняя военная кампания, шинель, интересная бледность, перевязанная рука, молчаливость и “ужасная тайна” в прошлом… Лермонтов цитирует Пушкина, создавая пародийный образ героя уже ушедшего, “не нашего” времени. Грушницкий — это пародия на Бурмина, этого суженого, обретенного в бурю. У поэта следующего поколения, воскликнувшего: “Нет, я не Байрон, я другой” (отрекаясь от жеманных подражателей Чайльд-Гарольда), подражатель Бурмина становится всего лишь жалкой куклой. Звезда псевдоромантического героя безвозвратно закатилась, ему на смену пришел герой нашего времени — трезвый, жесткий, рефлектирующий. В сущности говоря, Лермонтов развил и усилил здесь ту иронию, которая уже была намечена Пушкиным в образе Бурмина с его роковой тайной и естественно вытекала из самой стилизации народного лубка. Лукавое озорство Пушкина у Лермонтова обрело характер мрачной насмешки, тягостного сарказма.

…Параллели с “Метелью” можно длить долго. Снежные вихри пушкинской метели долетели вплоть до ХХ столетия, до поэзии Блока, Есенина, Пастернака, где символ метели стал символом революции.