Тройка, семерка, туз

“Пиковая дама” — самая петербургская повесть Пушкина. Высший свет, нравы северной столицы, офицерство, топонимика нашего города. Действие происходит в центре Петербурга, где расположен дом старой графини. Вот Германн очутился “в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара”. В одном пассаже — настоящая энциклопедия ночной светской жизни блистательного Петербурга.

Можно бесконечно перечитывать этот шедевр, эту поэму в прозе и находить в ней все новые смыслы и красоты. Пиковая дама — символ неумолимого Рока, Судьбы, Тайны, один из вечных образов мировой литературы, подобно Фаусту, Гамлету, Офелии, Отелло, Командору, Скупому рыцарю.

Повесть зачаровывает с самой первой фразы: “Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова”. Разве это проза? Это поэзия! Ритм. Звукопись. Четкий шаг конногвардейцев: ра-ар-ар-ру — по Конюшенной площади или Конногвардейскому бульвару. Четкий, бравый, “гусарский” ритм. Далее идут целые пассажи, окрашенные слогами ро-ра-ри-ры. Например, Германн “целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры”. Проследите: ро-ар-ра-ре-ра-ро-ры. В каждом слове роковой слог, которым “озвучена” вся поэма, а дважды повторенный слог “оч” плюс “ич” (“лихорадочным” и “различными”) усиливает ощущение внутренней бури Германна. Или вот: “Моту не помогут ваши три карты”. Фраза, стройно “схваченная” звуком, изваяна навеки. Так что ни прибавить, ни убавить.

Лейтмотив повести — три карты. Тройка, семерка, туз, тройка, семерка, туз! Мифологическое число ТРИ играет в “Пиковой даме” роковую роль: число “три” встречается в повести почти на каждой странице. “Нет! Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что УТРОИТ, УСЕМЕРИТ мой капитал и доставит мне покой и независимость” (выделено мною; насколько могу судить, никто еще не обращал внимания на эту красноречивую фразу и вообще на расширенную символику числа три в тексте повести). Так думает Германн, заранее неосознанно называя оба мифологические числа, именно потому, что это числа символические, единственно подходящие на роль фетишей или амулетов типа “Сим-сим, откройся!”. Дальше число три так и пестрит в тексте. Про возможные три злодейства Германна говорит Лизе Томский на балу: “не прошло трех недель с той поры, как она в первый раз увидела в окошко молодого человека, — и уже она была с ним в переписке” и так далее. Наконец, “три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в *** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини”. (Кстати, заметим: не отпевать графиню, а отпевать ее тело, ведь дух ее еще натворит чудес…) И в роковую ночь прихода к Германну призрака: “Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три”.

Имя Германн чрезвычайно выразительно, как и любая деталь и звук пушкинского текста. Ключевое для этого имени раскатистое “р” делает имя как нельзя более подходящим для рокового героя с душой Наполеона. В имени слышится Германия, что соответствует натуре Германна, но, кроме того, сдвоенное “н” в имени, полагаю, показывает на удвоение качества, гипертрофированность натуры. Ту самую, которая поначалу оборачивается как бы гранитной твердостью героя, но оканчивается излишеством, вымороком бурной, огненной натуры… Вся повесть инструментована в основном звуком “р”. Чем дальше от этого звука — тем мягче характер: Лиза и Полина…

О символике чисел тройки и семерки стоит напомнить, что это числа мифологические, им придается во многих традиционных культурах мистическое значение. Ну, а туз — это туз, всему голова, ведь это название не только карты. Кажется, будто и не могло быть других трех карт, и можно бы Германну и не домогаться у графини их тайны — какие же еще могут быть тут другие карты? Предлагаю такую трактовку: в момент потрясения после смерти старухи, при ночном видении пиковой дамы из подсознания Германна выплывают эти три символические числа, которые, в сущности, он знал уже заранее — как всегда знала их “коллективная душа” человечества. Молодой человек с огненным воображением в момент видения призрака сумел осознать и сформулировать четко и ясно “архетип”, говоря современным языком, роковых чисел. Но та же страшная темная глубина, то же “коллективное бессознательное” (по Фрейду) вынудило Германна “обдернуться” и вместо туза взять пиковую даму…

Еще догадка о числах. Встречаются в литературе недоумения, зачем в Обуховской больнице указан автором повести точный “нумер”, где сидит сумасшедший Германн. Это номер 17. Предполагаю, что при обилии числа “три” в повести тут отдана дань наконец и семерке, ну, а единица обозначает туза ( в карте у него один знак).

…Пара Лизавета Ивановна — Пиковая дама входят в классический ряд пар: роковая женщина — земная невеста, зловещая femme fatale — добрая, любящая душа. Чрезвычайно красноречива в этом отношении исполненная мрачной и дерзкой иронии обмолвка в сцене у гроба Пиковой дамы. Молодой архиерей, “в простых и трогательных выражениях” представив “мирную кончину праведницы”, сказал: “Ангел смерти обрел ее… в ожидании жениха полунощного”. Да и лежала в гробу покойница в белом атласном платье, словно невеста.

Плеяда пар, которую условно можно назвать Одетта — Одиллия, бесчисленна. Серпентина — и другая у Гофмана; Кармен — и другая у Мериме; Хозяйка Медной горы — и другая у Бажова (кто помнит имя земной женщины?..). У Достоевского — Настасья Филипповна и Аглая. Последняя по времени написания подобная пара, какую я знаю, — это Лилия — Алисон в романе Фаулза “Маг”, метафора, блистательно развернутая на всем протяжении огромного романа.

Но у Пушкина совсем оригинальный ход в традиционном противоборстве зловещей невесты — и земной скромной девушки, искренне полюбившей героя. В заключении сказано, что Лизавета Ивановна вышла замуж за “очень любезного молодого человека” и — у нее воспитывается бедная родственница. Вот эта последняя ироничная оговорка о бедной родственнице, совсем мимолетная, переносит весь сюжет повести в новую плоскость. А именно: у Лизы есть все шансы превратиться со временем в свою благодетельницу — в Пиковую даму! Таким образом, не существует, выходит, непереходимой границы между добром и злом. Больше того — между “тем” и “этим” миром, что соответствует всей поэтике повести, остается неясным: вымысел “три карты” — или реальность, был ли призрак в белом в самом деле или только пригрезился Германну? Ведь любая обычная, земная девушка может вызвать зловещие потусторонние силы. Во всякой девушке, будь она сто раз скромница и разумница, в тайной глубине таится темное начало. Вот о чем это замечание поэта-человековидца. Не только у Германна разум пасует перед темными стихиями подсознания, как сказали бы мы сегодня, но демоны подстерегают и Лизу. И не пресечься поколениям пиковых дам…

О классических женских парах, возможно, я не стала бы писать по причине достаточной очевидности традиции, если бы… Если бы не фантастические идеи некоторых филологов. Взяв в руки новый солидный том под названием “Пушкин в зеркале мифов” некоего Есипова, я с нетерпением открыла главу о “Пиковой даме”, предвкушая, так сказать, “пиршество духа”. Увы, чего-чего только я там не прочла! Я уж не говорю о странном пассаже филолога, где “удел самой Лизаветы Ивановны (за ее руку ведется скрытая борьба между Нарумовым и Германном) может быть уподоблен судьбе России в том роковом политическом противостоянии 1825 года…” Сопоставление Лизы с Россией, мне кажется, даже не требует комментариев… Но ни о какой борьбе за руку Лизы в повести вообще и помина нет! “Догадка” филолога о том, будто Нарумов влюблен в Лизу и именно за него она вышла замуж, не просто ошибочна, но противоречит поэтике повести. Вот цитата из монографии: “Чего стоит только информация о новоявленном муже Лизаветы Ивановны: „он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини“. Что ни слово, то намек на что-то неизвестное нам!” — пишет Есипов. И дальше наворачивает догадки на многозначительные политические обстоятельства вплоть до восстания декабристов. Между тем ничего таинственного в приведенной фразе Пушкина нет. Тут никакой не намек на некое неизвестное, а самая прямая и ясная ирония и сарказм. Ведь богатство “любезного молодого человека” объясняется тем, что он сын управляющего полумертвой старухи, которую отец его с очевидностью обкрадывает. На то и двоеточие поставлено во фразе о нем — разъяснение, откуда взялось это “порядочное состояние”. Еще прежде Пушкин дал на этот счет прямые свидетельства, а именно: “Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху”. Нарумов не может быть сыном управляющего старой графини хотя бы по той причине, что ни графиня, ни Лиза никогда о нем не слыхали, пока его не представил Томский; разве может такое быть с сыном управителя дома? Да и сам характер лихого конногвардейского офицера Нарумова иной, нежели у “любезного молодого человека”, который напоминает скорее Молчалина. По имени не назван он не по какой-то многозначительной, чуть ли не политической причине, а потому, что хватит с него ироничного определения “очень любезный”.

Таинственного незнакомца, который влюблен в Лизу (якобы Нарумов) и о котором будто бы говорит ей на балу Томский, попросту не существует, он выдумка филолога. “Приятель человека замечательного”, которого зовут Германн, — это и есть сам Томский. А его “влюбленные восклицания” не более чем условные светские комплименты бальной болтовни, которые ничего не значат. Сам Пушкин об этом прямо говорит: “Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня”. (Интересно, что Ахматова скажет в одном из стихотворений — “маскарадная болтовня”.) Говорить о себе в третьем лице — вполне невинная фигура шутливой речи, характерная для пушкинской поры. Взять хоть “Отрывок” Пушкина, где поэт также говорит о себе в третьем лице: “Мой приятель был самый простой и обыкновенный человек, хотя и стихотворец”; “он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до позднего вечера… это продолжалось у него недели две, три, много месяц и случалось единожды в год, всегда осенью” и так далее.

Сама манера речи “Пиковой дамы” — ясная, четкая, лаконичная подчас до протокола, строгая или лукавая, легкая, летучая — исключает замысловатые детективные ходы. Гениальная повесть таинственна и неизмеримо глубока, — но это неизъяснимая глубина смысла, а не внешних хитросплетений. Сочетание глубокой тайны и простой манеры изложения с ее ритмом и завораживающей звуковой инструментовкой составляет, на мой взгляд, главную особенность поэтики “Пиковой дамы”.